– Мы что, поминки справляем? – вмешалась Тамара. Она была похожа на пожарника, почуявшего запах дыма. – А ну убирайте свои шахматы, я накрывать буду. Несите тарелки.
Не успев начаться, скандал затих, но атмосфера сделалась взрывоопасной, это стало ясно всем, за исключением, может быть, Тамары. Она наполнила свою рюмку и рюмку мужа, выпила.
Ели молча. Зять – уставившись в тарелку, Федор Константинович – упершись взглядом в скатерть.
– Да, Игорь, я тебе говорила? Пока ты ездил на кладбище, домоуправление опечатало ее комнату, – сказала Тамара. – Предупредили, чтобы ничего не трогали и никого не впускали.
– Знаю, – хмуро бросил Игорь.
Помолчали.
– Лампа в коридоре перегорела, – посетовала Тамара, переводя тревожный взгляд с мужа на отца. – Надо бы вкрутить...
Игорь не ответил. В окно ударил комок снега, и он вздрогнул.
– Может, телевизор включить? – спросила Тамара.
– Включи, но без звука. – Он повернулся к тестю. – Вот так и живем, Федор Константинович, хлеб жуем. – Вызова в его словах не было, но и сказаны они были вряд ли случайно.
– Вижу.
– Не нравится? Мне, представьте, тоже.
– Ты чего, Игорь? – насторожилась Тамара.
– Да так. Хочу внести ясность в один вопрос... Ты пей, пей... – Он опрокинул рюмку и постучал вилкой о край тарелки. – Минуточку внимания, господа. Есть несколько слов. В эту славную годовщину мне хочется поговорить о супружестве вообще и о нас с Тамарой в частности. Вы, дорогой тесть, стояли, так сказать, у истоков наших отношений, вы в свое время настояли на нашем браке, и вам я задаю волнующий меня вопрос: вы довольны? Заметьте, я не обвиняю, не упрекаю, я просто спрашиваю: вы довольны?
Федор Константинович сжал кулаки. Игорь действовал безошибочно, бил в самое больное место. Тысячу раз Тихойванов казнил себя за тот восьмилетней давности визит к Красильниковым, но никогда еще ему не было так горько и обидно за себя, за дочь, за отравленное семейными неурядицами детство внучки.
– Вы человек положительный, – продолжал Игорь, – заслуженный, медалист, так сказать, и персональный пенсионер, но, простите, мне иногда кажется, что вы так и прожили всю жизнь, не сходя со своего любимого локомотива, просидели все годы в тендере или как он там у вас называется...
Тамара истерично хохотнула и прикрыла рот рукой.
– Ладно, каждый сам находит место, где ему лучше, это понятно. Но зачем вы подцепили к своему составу меня?
– Хватит, я ухожу. – Тихойванов хотел подняться.
– Нет, постойте. Еще не все. – С лица Игоря сползла напряженная улыбка. – Чем, скажите на милость, я заслужил жену-грязнулю, квартиру хуже нужника? Чем? Это же общий вагон, дорогой товарищ, общий! У меня были возможности, планы, я жил полнокровной жизнью, под ясным небом, для меня светило солнце, понимаете – солнце!
– В плевке солнце тоже отражается.
– Вот-вот. Вы всегда презирали меня, – почти радостно воскликнул Игорь. – А чем, спрашивается, я хуже вас, хуже вашей дочери? В чем я перед вами провинился? Ну, скажите, в чем?
– В чем? Да хотя бы в том, что до замужества моя дочь не знала вкуса спиртного!
Тамара фыркнула, выпила сначала из своей, а потом и из рюмки мужа. Лицо ее покрылось красными пятнами.
– Ладно тебе, папа... – Глаза ее пьяно блестели. – И вообще чего вы завелись?
Но Федор Константинович уже не мог остановиться.
– Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сидит сиднем в четырех стенах, готовит, обстирывает и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее... – Он перевел дыхание, и Игорь воспользовался паузой.
– Восемь лет назад, – выпалил он, – ваша дочь не очень-то была разборчива в отношениях со мной.
– Мерзавец! – задохнулся в приступе гнева Тихойванов. – Ты всегда был и остался мерзавцем!
– Отлично! – нервно улыбнулся Игорь. – Вот мы и разобрались.
Федор Константинович поднялся.
– Наталью можете привозить по-прежнему, – сказал он. – А моей ноги больше здесь не будет.
Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине:
– Не плачь, девчонка, пройдут дожди... Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, переезжайте сюда, ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. А мне, злодею...
В дверь позвонили. Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул, но раздались более требовательные звонки, и он кинулся открывать. Тихойванов снял с вешалки пальто.
– Не обращай внимания, он пошутил. – Тамара подняла опухшее от слез лицо. – Он всегда так: наговорит, а потом отходит...
Тихойванов не нашелся что ответить, оделся и вышел. Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, услышав его шаги, отпрянули друг от друга. Похоже, что они ругались. Игорь отвернулся, а Волонтир – вторым был он – поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону. Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью подъезда...
– Такой была последняя наша встреча, – сказал он следователю.
– Вы не задерживались в подъезде? – спросил Скаргин.
– Нет. У меня сложилось впечатление, что они выясняли отношения или счеты сводили, хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?
– А вы попробуйте представить, что счеты были, – ухватился за эту мысль следователь. – Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?
Федор Константинович задумался: разговор такой был, но не с Игорем, а с самим Волонтиром, но стоит ли выносить сор из избы? Он решил промолчать.
– Так что? – переспросил следователь. – Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?
– Не представляю, что у них могло быть общего. Игорь парень молодой, современный, а Георгий... Я знаю его много лет...
– Старшего брата тоже знали?
– Знал.
– Расскажите о нем, – неожиданно попросил Скаргин.
– О Дмитрии? – удивился Тихойванов. Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя? Ну, раз надо, так надо. Ему видней...
За год до начала войны в их дворе появился коренастый светловолосый парень с ярко-синими глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.
Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто раскулачены Советской властью и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.
Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка по вечерам у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины, он выгонял младшего брата и запирался во флигеле.
Четырнадцатилетний Жорка дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал. О брате отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум и хитрость, а то начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его хромым, срывался на крик, говорил, что ненавидит и его и всю их компанию картежников. Непонятно было, ревнует ли он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу...
Старшего Волонтира видели редко: утром за работой, а иногда вечером, когда, принарядившись, он присаживался к ребятам и рассеянно слушал песни и их разговоры. Несмотря на разницу в возрасте – ему уже исполнилось двадцать шесть, – Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином.
Бывало, братья дрались: из-за закрытой двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще неизвестно, кому больше досталось, ему или Митьке. И он не хвастал: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это было зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от его зубов и ногтей, кое-как отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб...
На следующий день стало известно, что драка произошла из-за Нины Щетинниковой – тридцатидвухлетней вдовы погибшего в финскую кампанию Егора Щетинникова, весельчака и балагура, всеобщего дворового любимца.
– Из-за Щетинниковой? – переспросил следователь.
– Ну да, Дмитрий встречался с ней, собирался жениться.
– А при чем здесь младший брат?
– Наверное, не хотел, чтобы Дмитрий привел ее к ним в дом, а может, ревновал: она, Щетинникова, красавица была... – Федор Константинович собрал на лбу морщины. – Мы, ребята, все были в нее немного влюблены...
– Скажите, а какие отношения с братьями были у вас лично?
– В общем-то никаких. Дмитрий приглашал меня к себе, но я не ходил. Тогда, знаете, вином не увлекались, в карты тоже...
– А с младшим?
Тихойванов вздохнул.
– Несчастный он человек. Так всю жизнь и прожил в тени брата, опозоренный... Года четыре назад Дмитрия судил военный трибунал. К расстрелу приговорили. Так Георгий после этого окончательно себя потерял, скатился. Злым стал и... каким-то необъяснимо замкнутым.
Следователь долго обдумывал следующий вопрос.
– Ваш отец погиб здесь, в городе, верно?
– Да, зимой сорок третьего.
– А вам известно, при каких обстоятельствах?
– Я уже рассказывал: схватили его в январе... расстреляли за городом, у рва...
– Да-да... Его взяли как героя гражданской войны. Об этом знали многие, не правда ли? – Следователь встал, прошелся вдоль стены и остановился рядом со стулом, на котором сидел Федор Константинович. – А ведь в сорок третьем, в январе, Дмитрий был здесь... – Он постоял еще немного и вернулся на место.