— Вставать ему пока нельзя. В туалет, может только, с посторонней помощью. Мы с сестрой не оставим его без внимания.
Врач оказался внимательным вопреки первому впечатлению, который он произвёл на Михаила… Через день пришёл ответ из медицинского управления пароходства запрещающий больному выходить на берег и даны некоторые рекомендации по уходу за ним и лечению.
Через несколько дней Леонид стал подниматься и ходить в ресторан принимать пищу. Говорил он короткими фразами, почти невнятно, но Михаил его понимал. В Токио Михаил приобрёл обоим по магнитофону за тридцать три тысячи иен каждый и искусственные красивые ковры по семь с половиной тысяч, а на оставшиеся деньги мелких сувениров.
Круиз закончился через две недели, и обратный маршрут Леонид проделал в полусознательном состоянии. И чемодан, и магнитофон с ковром ему пришлось нести самому, что в его состоянии было смерти подобно. Такова была советская действительность, что каждая тряпка, любая вещь доставалась людям с колоссальным трудом, иногда с риском потерять здоровье или свободу, а иногда и жизнь. Ходила даже такая поговорка: «Чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет».
Добравшись домой на автопилоте, Леонид попросил своего друга, хирурга, поехать с ним к врачу. Тот, не зная Лёниного состояния, сказал, что сейчас приедет, а Леонид пусть идёт в поликлинику.
Леонид сел за руль своей «Шестёрки» и поехал в поликлинику в центре города. Когда друг увидел Леонида, он стал ему говорить, что зачем он приехал машиной, ему и пешком нельзя ходить. Леонид засмеялся:
— Я же из Японии через всю страну с поклажей прошагал, а здесь два километра проехал.
— Дурак ты, Лёнька, подохнуть мог.
— Все подохнем.
Врачи, осмотревшие и обследовавшие Титоренко, сказали, что вызывают «скорую» и отправляют его срочно в областную больницу. Врач невропатолог, пожилая рыжая женщина, поставила окончательный диагноз: церебральный синдром и удивилась, почему его не сняли с теплохода и не положили в японскую больницу, и вообще тому, что он доехал живым. Лёнин друг ей объяснил, что советский «Интурист» своих людей не страхует от болезни за границей, потому что жизнь каждого из нас для них «тьху», а пароходство не взяло на себя эти расходы, ведь каждый день пребывания в их больницах стоит не меньше трёхсот долларов.
Леонид попросил своего друга поставить его машину в гараж и укатил на «Скорой помощи» в областную больницу.
Лечение продолжалось долго, но постепенно улучшалась речь, отрегулировалось кровяное давление и только чуть косил глаз, и лицо также оставалось немного перекошенным.
Титоренко любили друзья, уважали сослуживцы и в его отделение шёл целый день поток людей. Особенно людно было по вечерам, когда заканчивался рабочий день, и Леонид принимал посетителей во дворе.
Примерно через месяц в больницу, в рабочее время пришёл Млынарь.
У Титоренко ёкнуло под сердцем от неприятных воспоминаний. Василий спрашивал его, как здоровье, как съездил, но Леонид понимал, что волнует Млынаря больше всего. И хотя у того хватило такта не спрашивать, Леонид сам сказал:
— Монету у меня забрали на таможне, — и помолчав, добавил, — ты видишь, что со мной сделала проклятая монета?
Лицо у него начало дёргаться, и из глаз потекли слёзы.
— Леонид Борисович, не надо, ну и чёрт с ней, — успокаивал его Василий, но Леонид встал со скамейки и бросил, обернувшись:
— Извини, — и ушёл в палату.
Дальнейшая судьба оставшихся двух монет неизвестна. Млынарь продал дом и переехал жить в другой город.
Позже в печати появилось сообщение:
«На 50-м, юбилейном нумизматическом аукционе Объединенного банка Швейцарии (UBS Gold and Silver Auction 50), проходившем осенью 2001 года в Базеле, была продана очень редкая платиновая монета номиналом 12 рублей выпуска 1839 года. При стартовой цене этого лота (N 36) — 40 тыс.-50 тыс. швейцарских франков (CHF), или $22 тыс.-27,5 тыс., монета была продана за CHF 110 тыс., или почти $60,5 тыс.»
Возможно, что это была одна из «наших» монет.
Игорь ПанчишинПО ПРАВУ ЗАКОНА И СОВЕСТИКонец лесного братства.Сыщик.Операция Павел Буре. Часом раньше.Забвению не подлежит.
КОНЕЦ «ЛЕСНОГО БРАТСТВА»
В конце августа 1944 года капитана Бекренева вызвали в Великолукское областное управление внутренних дел.
Принял его тучный, с нездоровым цветом лица майор. Он долго выспрашивал Бекренева о прежней его работе, то и дело заглядывая в листы его личного дела, словно сверяя сказанное капитаном с записями в анкете.
— Поступил в школу НКВД в 1939 году, — рассказывал Бекренев. — С июля 1940 года — на самостоятельной работе. В декабре сорок второго принят в партию. Оперативной работой занимался в Кудеверском и Себежском районах Великолукской области. Что еще? В первые два года войны в составе специальной группы был направлен на обезвреживание вражеских диверсантов и лазутчиков на территории Калининской области…
— Теперь вряд ли вам придется вылавливать диверсантов, — перебил Бекренева майор и, чуть помедлив, заявил: — Есть предложение назначить вас начальником Пустошкинского райотдела внутренних дел.
Майор встал из-за стола, открыл металлический ящик, положил туда личное дело Бекренева, закрыл ящик на ключ и снова уселся за стол. Бекренев молчал. То, что его личное дело перекочевало со стола на покой в несгораемый шкаф, убедительнее любых слов свидетельствовало о том, что вопрос о его назначении уже решен и согласия капитана вовсе не требуется. Это подтвердили и следующие слова майора:
— Ваши задачи на новом месте работы будут несколько иными, нежели те, которые вы выполняли до сих пор: установление правопорядка в освобожденном от оккупации районе, борьба с хищениями колхозной собственности, ну и все остальное, что касается нашей службы. Считаем, что справитесь. А сейчас пройдите по отделам, представьтесь. Через час вас примет начальник управления. — И майор протянул через стол пухлую руку.
Начальник отдела по борьбе с бандитизмом, сокращенно ОББ, подполковник Серебряков встретил Бекренева с улыбкой.
— Повезло тебе, Александр Сергеевич, — сказал он. — В Пустошкинском районе по нашей линии — тишь и благодать. Будешь самогонщиков гонять, вот и вся твоя работа. Но глядеть в оба надо, капитан, — улыбка сошла с лица подполковника, — еще немало всякой мрази по лесочкам да овражкам затаилось. Чуть что — немедля ставь в известность.
В первых числах сентября Бекренев уже приступил к исполнению своих новых обязанностей. Через пару дней ранним погожим утром он выехал верхом на лошади в самый отдаленный сельсовет, надо было успеть до осенней распутицы познакомиться с вверенным ему районом. Где бы ни проезжал Бекренев, все напоминало о недавней безжалостной поступи войны. Многие деревни были сожжены дотла, и только одиноко торчащие черные печные трубы напоминали о некогда находившемся здесь жилище людей. Израненная окопами и траншеями земля, заброшенная пахота — повсюду запустение, одичание. И многие люди, оставшиеся от насильственного угона в Германию, казались Бекреневу тоже отмеченными войной и оккупацией: какие-то настороженные, скрытные, угрюмо-молчаливые и недоверчивые. В первой же деревне Бекренев увидел двух мужчин, сидевших на бревне возле уцелевшего дома и о чем-то мирно говоривших между собой. Но стоило им увидеть приближающегося верхового, как один из мужчин встал с бревна и поспешно скрылся за углом дома.
— Добрый день, хозяин, — спешившись, поздоровался Бекренев с оставшимся.
— Добрый, — нехотя отозвался тот и поднялся, намереваясь тоже уйти.
— Погодите, куда же вы? Расскажите, что у вас тут нового. — Бекренев устроился рядом на бревне.
— Никаких новостей не знаю, — буркнул мужчина, все порываясь уйти. — Сижу вот тут, откуда они, новости-то?
— Почему же «сижу»? — удивился Бекренев. — Минуту назад вдвоем ведь сидели…
— Мало ли кому что померещится… Бывайте… — добавил угрюмо мужчина и скрылся в сенях дома.
— Вот те на: померещилось, вишь, мне, — растерянно пробормотал Бекренев, глядя на плотно закрытую дверь дома. — Житье под немцами, видать, приучило людей осторожничать: где друг, а где недруг — сразу не разберешь.
Но зато в следующей деревне колхозники сами подошли к Бекреневу, стали расспрашивать о делах в районе, положении на фронте. Деревенскую сходку неожиданно прервал примчавшийся старшина милиции Иванов.
— Нашел-таки я вас, товарищ капитан, — обрадованно заявил он, соскакивая с брички.
— Как это тебе удалось? — Бекренев сам выбирал маршрут своей поездки и за эти три дня не раз и не два неожиданно менял его.
— А деревенский «телеграф» на что? — рассмеялся Иванов. — Будьте спокойны: самое надежное средство связи. Доведись неизвестному оказаться в деревне — уже и пошел стучать «телеграф» по всему его маршруту. За вами я, товарищ капитан, — переходя на серьезный лад, тихо произнес старшина. — Ждут вас в отделе. Срочное дело…
Привязав своего коня к бричке, Бекренев подсел к Иванову.
— Что там стряслось? — спросил он, когда бричка тронулась в сторону Пустошки.
Из рассказа Иванова выходило, что в прошедшую ночь в районе произошло сразу три ограбления. Были взломаны сельский магазин и колхозный амбар, из амбара унесли всего ничего — пуда три ржи, а вот магазин обчистили основательно, одной денежной выручки несколько тысяч рублей утащили. Жертвой третьего ограбления стал старик, которого остановили на дороге неизвестные — стащили с него сапоги и отобрали кисет с табаком-самосадом. Но это еще не все: грабители были вооружены огнестрельным оружием, стреляли в людей. Подробностей ночных происшествий Иванов не знал.
Несмотря на поздний час, оперативные работники отдела находились на местах.
— Ну рассказывай! — нетерпеливо потребовал Бекренев, едва переступив порог кабинета оперуполномоченного уголовного розыска Петра Жмакина.