— Рубить таких на куски, рубить или публично вешать! — твердила Лена.
— Ну, подружка, пора на работу.
Мы получили новые данные и приметы, совпадавшие с теми, что были добыты от потерпевших при совершенных преступлениях.
— До свидания, девушки, — обратился к ним Свирин. — До скорой встречи!
— А когда же снова увидимся? — обратилась к нему Нина.
— Скоро увидимся. Побреемся и заглянем, — отшучивался Свирин.
В стороне от шоссейной дороги раскинулось небольшое село. В этом селе я не появлялся более трех лет. Мы подходили к нему ранним утром. Горланили петухи. На крыльце правления колхоза дремал сторож. Костя Стрючков сильно кашлянул и опустил вещевой мешок на ступеньки крыльца.
Сторож вздрогнул и схватился за дробовое ружье.
— Не беспокойся, папаша, — обратился я к Матвею Захаровичу. — Старые знакомые.
— Давненько, давненько не показывались, а у нас опять неприятность.
— Какая неприятность?
— Да как же — на днях магазин пытались ограбить.
— А как же сторож?
— Да что сторож, одногодки мы с ним, уже за семьдесят. Трах из ружья, а они ни с места. Ружье отобрали — да об угол, и след простыл.
— Ну а дальше?
— А что дальше? Ищи-свищи! Разговоры идут — ходит этот бродяга по селам, грабит. Бандитом стал, с винтовкой ходит.
— Да кто ходит-то?
— Колька Блохин. Двух напарников заимел. Вы авось должны его знать, бывал он у вас.
— Туберкулезный?
— Вот-вот, этот самый Колька Блохин и есть. Сестра у него красавица. Один к ней и примазался. Награбят и пьют до утра, а днем спят в сарае. Вот та пристройка к дому. Сена много, там они и гужуются.
Матвей Захарович показал на дом Блохиных. Покашливая, сплюнул на ступеньки крыльца.
Утром в село приехал полковник Каверзнев.
— Ну, где бандиты? Запевалин ругается на чем свет стоит.
— Скоро поймаем, идем по следу, — ответил я.
— Садитесь в машину, в лесу закусим и поговорим, — пробасил Каверзнев.
Я покосился на Каверзнева, а сам невольно потрогал почти пустой мешок за спиной.
— Что трясешь торбой, или все уже съели? — обратился ко мне Каверзнев с улыбкой.
— Да нет, есть кое-что.
— Ну ладно, ладно, поехали.
«Виллис» рванул с места, оставляя за собой столб пыли.
В кустах у поляны расположились на отдых. На расстеленных газетах появились банки со свиной тушенкой, галеты и фляжка со спиртом.
— Рацион надо уметь расходовать, — шутил Каверзнев. — По сто граммов каждому и не больше, а тебе, Кирюха, холодной воды, — обратился он к водителю.
Кирюха заморгал глазами, надул губы и скрылся за «виллисом».
— Обиделся! — закричал Каверзнев.
— Что мне обижаться, я водитель, в дорогу нельзя, еще милиция права отберет.
— Так где же бандиты? — обратился ко мне Каверзнев.
— Точных данных нет, есть только некоторые подозрения на Блохина. От армии он освобожден по болезни. Их трое. Двое нам не известны. Ходят и грабят, винтовку имеют. На днях магазин пытались ограбить, ружье у сторожа сломали и скрылись. Сторож приметил одного и показывает на Блохина.
— Так брать надо такую сволочь.
— Сейчас рано, надо все уточнить, а может, их нет дома, спугнем и все дело испортим.
— Сестру допросить!
— Думали и об этом. Она влюбилась в одного и может не выдать.
— Рисковать надо.
— Нет, Дмитрий Кириллович, немного надо повременить. Сегодня мы все проверим, а завтра можно брать.
Так и порешили.
Рассвет еще не начинался. Мы с Каверзневым встретились на опушке леса. В нашем распоряжении были веские данные.
Дом окружили. Калитка и ворота были на запорах. Я проник через соломенную крышу и незаметно спустился в сени. Без шума вытащил деревянный засов и положил на пол.
В дом вошли втроем.
Сестра Блохина, раскинув руки, в нательной рубашке спала на кровати. Старик — на печке.
Я осторожно взял Валентину за косы и приподнял голову. Увидев незнакомого, она пыталась закричать. Я пригрозил ей и зажал рот.
Около крыльца прогремело несколько выстрелов. Я выбежал на улицу, где шла беспорядочная стрельба из автоматов и пистолетов.
— Прекратите стрельбу! — закричал я. Вместе с Бычковым и верным его другом немецкой овчаркой Астрой вбежали во двор.
Винтовочные выстрелы не прекращались. Пули сверлили крышу, только видно было, как осыпалась солома.
Я и Бычков с Астрой быстро забрались на сеновал. Перед нами выросли две фигуры. Еще прогремел выстрел, и Астра с ревом скатилась вниз.
— Николай, граната! — крикнул я Бычкову, а сам подумал: «Конец».
Но в это время раздался выстрел из пистолета, и кисть руки, как отрубленная, вместе с лимонкой упала на сено.
Я перелистывал пожелтевшие бумаги, они не были похожи ни на какие другие. Все, о чем в них говорилось, относилось к прошлому. Редкостные коллекции наполнены не только бумагами, но и людьми. Людьми прошлого, хотя немногие из них живут и сейчас.
Давно отгремели залпы войны, а мы все открываем для себя героев. И пусть их подвиги менее заметны, чем подвиги Александра Матросова, и Зои Космодемьянской, мы не можем забыть их, потому что, умирая, они утверждали жизнь на земле и остались навечно с нами.
.Война подкатилась к Москве, пытаясь задушить ее щупальцами фашистских фронтов. Всем было тяжело — и российским солдатам и обездоленному крестьянину, у которого отобрали последний хлеб. Но не отобрали враги надежду, потому что ее нельзя отобрать у советского народа.
Немцы заняли и мое родное село. Спалили его дотла. Село Холм в действительности стоит на холме, с которого видно на десятки километров в округе. Но в эту зиму все застилал черный дым пожарищ. Немцев ждали с запада, а они появились с востока. Сначала в село ворвались тяжелые танки. Они с грохотом пронеслись по улицам, стреляя из пушек и пулеметов. Но когда фашисты убедились, что войска Красной Армии отступили, они вылезли из танков и врассыпную бросились по домам. Они тащили кур, гусей, тряпки — все, что попадало под руки. Потрошили и жарили награбленное прямо на улице, а потом — пили. Но это было началом грабежа.
Ушли танки, и пришла пехота. Вот эти были настоящими громилами. «С танкистами и летчиками можно было разговаривать, — рассказывала мне сестра, — а от этих ни днем, ни ночью покоя не было. Как пойдут, бывало, по хатам, все выгребут — картошины не оставят, не говоря уже о тряпках. Все меховые вещи на шарфы рвали. Вот ведь что делали».
Через несколько дней немцы решили выбрать местную власть и согнали всех в сельскую школу, где я когда-то учился. Согнали всех — стариков и старух не забыли.
— Ну вот, пришла и наша пора умирать, — говорили старухи.
Но немцы еще были уверены в том, что скоро будут в Москве, как обещал фюрер, — и не расстреливали. В это время они заигрывали с крестьянами, пытаясь обеспечить себе тыл. Они согнали в школу людей почти из двухсот домов.
Поставили стол — как и положено на собрании. Вот на сцене появился офицер с усиками и железным крестом на груди. В руке он держал тонкий свистящий хлыст, играя им как дирижерской палочкой. Некоторое время он молчал, окидывая презрительным взглядом сидящих впереди, потом поправил монокль.
— Будем выбирать старосту! — на ломаном русском языке сказал он и, помедлив, добавил: — Шефа.
Это слово было ему ближе. Очевидно, офицер успел поговорить с кем-то из односельчан, потому что он сразу предложил выбрать старостой Шумова.
— Мне кажется, этот подойдет, — сказал офицер.
Но Шумов всплеснул руками и стал отказываться:
— Да нешто я смогу. И стар я и неграмотный, да и в начальстве никогда не ходил, можно кого другого.
— Ничего, справишься, — сказал офицер. — А грамотея мы тебе дадим в заместители, грамотеем у тебя будет Иван Шкарин.
Шкарин не возражал, видимо, эта должность его устраивала. Молчали и остальные. Потом еще некоторое время офицер говорил что-то невнятное о великой немецкой победе, о гибели Советской власти, но его уже не слушали — крестьяне, видимо, обмозговывали создавшееся положение, и каждый думал о себе и своих близких.
И началась жизнь в неметчине. Дни казались длинными, ночи короткими, есть стало нечего. Словно собаки, рыскали немцы по дворам, вылавливали последних кур, а вместе с этим выслеживали партизан, солдат и офицеров, вышедших из окружения и прятавшихся по крестьянским хатам. Они их сразу пускали в расход.
Шкарин, бывший до войны директором Настасьинской школы, служил немцам с усердием, не покладая рук. Он стал их ближайшим помощником, а старый Шумов, как и думали крестьяне, был выбран ради проформы.
Вскоре немцы поймали двенадцать наших военнослужащих. В мороз, босиком, избитых и израненных, отвели их в село Клементьево. Они шли по снежной целине друг за другом, молодые еще ребята, оставляя за собой красные следы от порезанных ледяной коркой ног.
Со всех сторон смотрели на них обрубленные немецкие автоматы, словно боялись, что эти обезоруженные, связанные люди могут раздавить их и втоптать в снег кровавыми, израненными ногами.
В Клементьеве заперли их в сарай, а по углам расставили автоматчиков. Запалили сарай со всех сторон и заживо сожгли, но не всех двенадцать, а десять. Двоим удалось спастись от смерти. Ушли от смерти Григорий Семченко и Анатолий Канашков.
Днем, как и положено, фашисты грабили, а по вечерам солдаты разбредались по крестьянским хатам и пили шнапс, а офицеры собирались в доме Ивана Прохорова, в прошлом учителя русского языка и математики, и пили. Пил с ними и сам Прохоров, бывший прапорщик царской армии. Ему, видимо, как и Шкарину, оккупанты пришлись по душе.
Когда-то он был моим учителем, учил меня жить, учил писать первые буквы — так вот я и пишу. Будь ты проклят, мой бывший учитель. Ты учил меня писать, и я написал о тебе. Все, что я знал хорошего об этом человеке, я забыл, вычеркнул навсегда из своей памяти. Горько разочаровываться в людях, но что поделаешь, если в жизни можно простить все, кроме подлости и предательства.