— Да-а, вот как оно обернулось! Нехорошо, очень даже нехорошо. Он ведь у нас агрономом был, уважаемый человек, да вы про это знаете. А теперь такой позор на его голову!
— Почему же вы считаете, что мы задержали Крутинина зря? — спросил Артемьев.
— Для нас, сынок, тут дело ясное, а для вас — темный лес, — рассудительно произнес дедушка Глеб. — Федор сейчас сам на себя не похож стал. А почему? Потому что в Насте, покойнице, души не чаял. Трудная ему досталась в жизни любовь. И большая, красивая. Перед такой любовью надо шапку снимать... Раньше Федор был спокойный, трезвый мужик, а посадил у Настиного холмика рябинку — запил. Иной раз запрется в избе и все ее, Настю, на бумаге изображает. Однажды случайно я эти портреты видел. Очень похоже она у него вышла. Все забыть свою женку не может. Со школы они дружили. Еще тогда мелюзга голопузая их женихом и невестой дразнила.
Артемьев несколько раз негромко кашлянул, давая Ульянову знак закруглять беседу. Этой, мол, болтовне конца не видно... Но Александр продолжал внимательно слушать старика. Не даром демьяновские мужики назвали его своим полпредом и ходячей энциклопедией. Может, что путного и скажет. Надо запастись терпением. Но старик все гнул свое:
— А уж когда Настя заневестилась, к ней со всех деревень женихи сбежались, Федька совсем покоя лишился. Голову потерял. Что ни вечер, глядишь, очередного жениха к обрыву провожает, в реке «раков ловить» учит. Перед самой войной за драки эти чуть было в кутузку не загремел... А еще был у Федьки талант с самого детства. Так тебя на бумаге изобразит — лучше, чем на фотографии получается. Но большей частью он свою Настю рисовал. Место у них было одно: на том же обрыве по-над Окой. Березы там страсть как хороши. Настя сидит — глаз с него не сводит, а он — с нее. Как-то появился у нас художник заезжий. Из самой Калуги. Увидел он Настю с Федором на обрыве и рот раскрыл — такая она была красавица. Начал ее красками на холстине рисовать. Федору это, конечно, нож в сердце. Сидит, губы покусывает, хмурится... На следующий день этот приблуда заявляется к Насте домой: пойдемте к Оке — просит — я вас получше Федора нарисую! А на третий день стал ей в чувствах своих объясняться. Федор и турнул его с кручи в реку. Тот же, бедолага, плавать не умел. Еле потом выловили, откачали...
— Дедуня, вы нас в сторону уводите, — прервал его Артемьев. — Ближе к сути дела, пожалуйста.
— А мне торопиться некуда, — с обидой в голосе произнес старик. — Не хочешь слушать — неволить не стану.
Он замолчал, лицо его в одно мгновение окаменело. Глаза сделались скучными, потускнели, резче обозначились складки морщин вокруг рта.
— Извините, что перебили, — стараясь сгладить неловкость товарища по работе, сказал Александр. — Вы назвали ограбленного заготовителя прилипалой. Почему?
— Прилипала и есть, — думая о чем-то своем, отчужденно ответил дедушка Глеб. Обиженный невниманием к своему рассказу и тем, что его перебили, не дав досказать о Федькиной любви, он угрюмо насупился, ушел в себя. «С характером лесовичок, самолюбивый, — отметил Александр. — А торопыга Артемьев суетится, как на пожаре. Теперь из этой «ходячей энциклопедии» клещами слова не вытянешь».
— Раз уж вас ко мне Карев послал, то я вам вот что посоветую, — произнес, поднимаясь, дедушка Глеб. — Вон тот кособокий терем видите? Знатная петушиная резиденция. Загляните.
— Только время теряем, — глядя вслед уходившему старику, недовольно проворчал Артемьев. — Не люблю я эту деревню. Одни лешаки тут.
— Почему же? — не согласился Александр. — Славный дедка. Жаль, что не дали ему договорить. Глядишь, что-нибудь ценное и почерпнули. Делать нечего, пойдем теперь в «петушиную резиденцию». Это, кстати, дом моей вчерашней знакомой.
Старушка, у которой Александр узнавал, как попасть на большак, мыла небольшую кадушку у крыльца своего дома.
— Здравствуйте, — поздоровался Ульянов. — Под соленья готовите?
— Здоров будь, — откликнулась она и, признав Александра, с подозрением покосилась на его погоны. — Ишь, оказывается, какой у тебя гардероб. А говорил: грибник!
Александр засмеялся, развел руками:
— А что же мне, бабушка, и по грибы сходить нельзя?
— Меня Матреной Ферапонтовной кличут, — назвалась старушка. — Можно и проще — Ферапонтиха. Так меня все тут величают. Привыкла, не обижаюсь.
— Мы из района. Ульянов моя фамилия. Следователь я, — представился Александр и указал на спутника, — а это товарищ Артемьев, начальник уголовного розыска. Мы к вам по делу.
— Да уж догадываюсь, что не свататься, — проворчала Ферапонтиха и, вытерев руки о передник, пригласила в дом.
— Ну, так какое у вас дело? — спросила она, присаживаясь к столу.
— Мы Федора Лукича Крутинина задержали, — начал Артемьев и сделал паузу, чтобы посмотреть, какое впечатление его слова произведут на хозяйку дома.
— Слава тебе! — Ферапонтиха, просияв, перекрестилась. — Я ему, окаянному, не раз темяшила: гляди, Федька, отольются тебе мои слезы, Бог есть, он всем твоим злодействам бухгалтерию ведет, рано или поздно попадет тебе... По-моему и вышло!
— Что же он вам-то сделал плохого? — заинтересовался странным началом беседы Александр.
— А вот посмотрела бы я на тебя, если бы Федька твоих петухов перевел! — сварливым голосом вскрикнула Ферапонтиха и с обидой поджала губы.
— Зачем же ему понадобились ваши петухи? Ведь Крутинин, как я знаю, охотник, а дичь в здешних местах не перевелась еще.
— А его Потешка поприжал, — охотно пояснила Ферапонтиха. — А Федьку хлебом не корми, дай поохотиться. Ну, а Потешка — егерь, стало быть, законник. Двоим им в лесу завсегда было тесно. А в последнее время он Федьке проходу не давал. Федька — в лес, тот — за ним. Вот Федька и пострелял двух моих крикунов.
— Так это ж подсудное дело, вы заявляли? — сурово спросил Артемьев.
— Вы что, стану я с Федькой судиться! С ума еще не сошла. Он ведь почему петухов пострелял-то? Раньше притащит из леса куропатку или глухарку — соседские мальцы тут как тут: потрошат, варят, жарят, а Федьке — ему своих сорванцов бог не послал — праздник, королем по двору вышагивает. Радуется, что вокруг него такой муравейник. А тут для него совсем худые времена пришли, нечем стало мелюзгу потчевать. Ребятишки сейчас не больно много мясного видят, сам знаешь... Вот он моих петухов и перевел. Да еще ругается, что я жадная, сама не догадалась ребят курятиной угостить. Кому ни пожалуюсь, все смеются: «Не последние петухи у тебя, не загрустят куры, будут нестись», а Федька стращает: «Станешь глотку драть, я и тебя на вертеле зажарю».
— А мог бы ваш сосед человека убить? — сделав ударение на словах «мог бы», спросил Александр.
— Очумел что ли? — с испугом воскликнула Ферапонтиха. — Да ни в жизнь! — она истово перекрестилась. — Одно дело петуха подстрелить, другое — человека. Я же сказала — душевный он...
Артемьев выразительно покосился на Ульянова, украдкой покрутил пальцем у виска и прихлопнул ладонью по столу:
— Нам пора. Бабушка все сказала...
— Постой, — попросил его Александр, видя, что Ферапонтиха спрятала руки под передник, всем своим видом показывая, что настроилась на продолжительную беседу. Она выждала несколько мгновений и, уловив в глазах Александра интерес к своим словам, сказала:
— Дружба промеж ними была.
— Это между кем и кем? — уточнил Артемьев.
— Заготовитель этот захаживал к Федьке...
— Вот как!
— Ну, не то, чтобы очень дружили, а так... Дремин, как я подмечала, навязывался Федьке в товарищи. Тот же по своей деликатности не отваживал его, но и к себе не приближал.
— Почему ж так? — снова уточнил Артемьев.
— Дремин-то все про деньги кудахтал, хвастал где что приобрел, а Федору это было неинтересно. Никогда он барахлом не интересовался. Раньше, когда зарабатывал, в долг деньги людям отдаст и не спрашивает. Вот в дому у него и нет почти ничего. Насте обновы покупал, да разные там статуэтки, книги, конешно, а как ее не стало — на все рукой махнул...
Старуха говорила много, но опять ничего полезного, кроме того, что Федор — человек душевный, Артемьев с Ульяновым для себя не узнали. Прямо на вопросы она не отвечала, а начинала издалека. Казалось, ее рассказам конца не будет.
— Я сейчас в обморок упаду, — сжав зубы, признался Ульянову Артемьев. — Говорит и говорит, а все без толку...
— Почему, бабушка, — обратился он к Ферапонтихе, — Дремин все же к Крутинину ходил, если Федор Лукич заготовителя не жаловал? Никак я этого не пойму.
— Что ж тут, милый, непонятного? — в голосе Ферапон- тихи задрожала обида. — Известно, Дремин не любил у себя бумажки держать, в вещи вкладывал, в золотишко... Так, мол, надежнее. Вот на кортик Федора и зарился. Все просил продать. За кортик многие Федьке деньги большие давали, а он отвечал: «С голоду помирать буду, не продам! Он мне жизни дороже».
— Что это за кортик такой, откуда взялся? — заинтересовался наконец Артемьев. — Вы его видели?
— В руках держала, — похвасталась Ферапонтиха. — С войны его Федька привез. Ножны из золота, а на ручке камушки драгоценные, говорят... Красота, словом... Дремин, я думаю, надеялся Федора уговорить кортик все же ему продать. Но тут они поссорились крупно. Я только конец разговора прихватила и что к чему не разобрала. «Дурак ты первостатейный, — сказал Федька Дремину. — Если мог ты такое подумать, чтобы ноги твоей у меня больше не было!» Повернулся к гостю спиной и пошел к себе в дом, а я — к себе. На другой день узнаю: оказывается, егерь их намедни в лесу стреножил, вроде бы лося они завалили... Только я так считаю: не стрелял Федька лося. Никогда на лосей не охотился, жалел животину, не то что птицу глупую...
— Вчера вы сказали, что Дремина «порешили» не из-за денег, — напомнил Александр.
— И сейчас то же скажу! — задиристо ответила Ферапонтиха.
— А какие-нибудь факты в подтверждение своих слов привести можете? — «закинул удочку» Артемьев.