У Тимонина екнуло сердце. Он не слышал, что говорил дежурному командир роты, какие потом подавались команды. Ему хотелось запомнить этот последний день: хватающую за душу солдатскую песню, хрустальную трель жаворонка в наполненном солнцем небе, тихий шелест росистой листвы...
...Полк выстроился на плацу поротно, в две шеренги, как на инспекторском смотре. Перед фронтом, шагах в двадцати — группа отъезжающих, лицом к своим боевым товарищам. Тимонин стоял на правом фланге этой группы и думал: «Вот уже и не в общем строю...» Он, почти не замечая, смотрел, как хлопотливо бегал перед строем сухощавый начальник штаба, как докладывал командиру полка, грузному полковнику с обвислыми поседевшими усами.
— Смотри, Борис,— шепнул Тимонину стоявший рядом замполит шестой роты,— Воронов-то как волнуется, усы кусает. Жалко, видно, бате расставаться с нами.
Тимонин не ответил. Он и в последний день не хотел нарушать священную дисциплину строя.
Полковник Воронов минуты две постоял перед строем отъезжающих, потом резко повернулся и зазвеневшим голосом скомандовал:
— Полк, под Знамя, слушай — на кра-а...ул!
Вздрогнул строй, чуть качнулись солдаты, выполняя прием, и замерли, повернув головы влево. Офицеры взяли под козырек. Какую-то секунду длилась мертвая тишина, пока затянутый в парадный мундир капельмейстер поднимал вверх руку в белой перчатке. Но вот он резко взмахнул ею, и оркестр грянул «Встречный».
Могучий рев меди, глухой рокот барабана отозвались в сердце, оно забилось частыми, тревожными ударами, и Тимонину вдруг захотелось придержать его... Но он боялся даже шевельнуться, чтобы не пропустить торжественной минуты.
«Вот!..» — подсказало сердце, и на левом фланге полка полыхнуло горячее полотнище Знамени. Косые лучи утреннего солнца пронизали насквозь запламеневший шелк, на легком ветерке трепыхнулись орденские ленты.
Тимонин почувствовал, как какая-то неведомая сила наполнила его душу, захватила всего. Он смотрел только на Знамя, не замечая, что рядом со знаменосцем — высоким майором из штаба полка,— печатая шаг, шли его, теперь уже бывшие, подчиненные — Матвей Елисеев и Василий Буров...
Провожаемое сотнями восторженных глаз Знамя проплыло перед строем и замерло на правом фланге. Смолк оркестр. Как выдох, прозвучала командам
— Вольно!..
Полковник Воронов разгладил усы и, тихонько покашливая, начал:
— Товарищи... Сегодня из нашего строя уходят бойцы... Вот они, вы их хорошо знаете... не один пуд соли вместе съели...
Командир полка подошел ближе к группе отъезжающих и, обращаясь к ним, продолжил:
— О каждом из вас в полку останется добрая память... Мы не прощаемся с вами, друзья, мы говорим вам: «До свидания. До встречи...— он улыбнулся,— в «гражданке».
И стал обходить всю группу, пожимая каждому руку и по-отечески заглядывая в глаза. Это длилось долго, но весь полк стоял, как на параде, не шевелясь.
Полковник снова вышел на середину строя и каким-то сиплым голосом сказал:
— Уходящим в запас можно попрощаться с боевым Знаменем...
Когда Тимонин подошел к знаменосцам, он почувствовал, как к вискам прилила кровь и трепетно забилась в жилках. На душе стало неуютно, сиротливо. Он внимательно посмотрел на строгого майора, на ассистентов — воинов своей роты. Заметил, как побелели пальцы у Бурова, сжимавшего автомат, как сузил свои зеленовато-серые, чуть потемневшие глаза Елисеев.
Тимонин медленно снял фуражку, скользнул взглядом по древку, вверх, задержался на прикрепленных в углу полотнища орденах. Вспомнил: «Красное Знамя— Днепровская переправа, орден Александра Невского— штурм Вены, Красная Звезда — освобождение Праги...» Борис взялся рукой за край Знамени, ощутил холодный тяжелый шелк, жестковатую золотистую бахрому.
Знамя!.. Ну чем притягиваешь ты, красное полотнище? Отчего, увидев тебя, расправляются плечи у бойцов, пропадает усталость, появляется желание совершить что-то необычайное, благородное? Что за сила таится в тебе? Почему, полыхнув огненным крылом над цепью, ты умножаешь силы наши, заставляешь трепетать сердца в едином порыве, зовешь идти вперед, сметая с пути любого врата и побеждая смерть? Красное Знамя!.. Цвет крови людской, что обильно пролита за землю родную... Не потому ль так дорого ты, что на твоем алом полотнище есть капли крови моего народа и моего поколения?..
Тимонин опустился на колено, прижал прохладный шелк к пересохшим шершавым губам. А в прозрачном воздухе радостно заливался жаворонок, и Борису казалось, что звучит горн, зовущий его к новому бою, но уже без пушечного грохота, без крови, без жертв. Это — бой, в который люди идут с песней...
Глава 4 „МЕЩАНОЧКА“
Надя с радостью встретила весть об увольнении мужа из армии. Как всякой женщине, ей хотелось наконец пожить на одном месте, иметь свою квартиру, обзавестись приличной обстановкой и избавиться от надоевших чемоданов и ящиков, которые вот уж много лет заменяют и стол, и стулья, и шифоньер. По ее мнению, им с Борисом вообще не везло с устройством быта. Они все время в движении: то полк переходил с места на место, и приходилось ездить из одного города в другой, то Бориса посылали учиться, и — снова собирай вещи. Вот только в этом городишке, затерявшемся среди острых, как ножи, песчаных барханов, они задержались на три года. Как и раньше, снимали комнату на частной квартире.
В полку, правда, строили домики для офицерского состава. Однако при распределении квартир Тимониных как-то обходили. И когда Надя, с завистью поглядывая на новоселов, заводила разговор об этом, Борис успокаивал:
— Ладно, Надюша, поживем пока на частной квартире, нас ведь только двое, а у людей — большие семьи, им трудно...
А ей так хотелось иметь свой угол! Ведь как приятно, вернувшись с работы, вынуть ключ из сумки, постоять с минуту перед дверью своей квартиры, в который раз прочесть эмалевый номер, щелкнуть замком. Откроешь дверь, и пахнет на тебя жилым, очень знакомым: окалиной, подгоревшим еще утром луком, чуточку известью и духами...
Надя все чаще мечтала об этом, особенно после того, как узнала, что в число увольняемых в запас офицеров попал и Борис. Натерпевшись за долгие годы столько житейских неудобств, она верила: теперь все пойдет иначе. Борису, как офицеру запаса, в первую очередь дадут квартиру. О работе думать нечего — найдется в любом месте. Главное — квартира. Конечно, сразу, может быть, не дадут, придется немного пожить на частной. Но она согласна ждать хоть месяц, хоть пять... Ну пусть полгода, а потом...
Хлопнула калитка, послышались торопливые шаги, знакомый стук в окно. Надя прильнула к темному стеклу, громко спросила:
— Ты, Боря?
— Я, открывай!
Он вошел возбужденный, нетерпеливый. В дверях, обнимая и целуя ее, теплую и податливую, заговорил:
— Ты что ж без света сидишь? На дворе ведь ночь.
— Ждала тебя.
Борис щелкнул выключателем:
— Ох и есть хочу, Надюша. Скорее накрывай на стол, не то — помру.
— Мой руки, а я сейчас подогрею ужин,—засуетилась Надя.
— Не надо, так пойдет!
— Да ты не шуми, соседей разбудишь.
— Слушаюсь,— шутливо козырнул Борис. Но через минуту, громко фыркая над умывальником, заговорил:— Завтра — прощай жаркий Таджикистан... Поедем... на север... подальше от жары... Ты знаешь, Надюша, сейчас у нас в полку был прощальный обед... Дай полотенце... Засиделись допоздна... Были речи, тосты... Выпили по такому торжественному случаю, разговорились. Все уходящие в запас офицеры начали вспоминать родные края, каждый думает туда ехать: у одного отец с матерью там, у другого брат, дядя... И мне грустно стало, ведь никого у нас с тобой нет... Куда ехать?..
Борис заметил, как вздохнула Надя, успокоил.
— Ну, ничего, не горюй... Нам все люди — родня, не пропадем...
Он ел молча и по-военному быстро. Утолив голод, закурил. А когда Надя убрала посуду, сказал с мягкой улыбкой;
— А все-таки тяжело уезжать...
Надя не ответила. Пока Борис курил, она стелила постель. Торопливо выстукивал будильник. Слышалось, как за окном, пристроившись на шелковице, сонно ворковала горлица.
— Туши свет, Боря, и ложись,— сказала Надя, снимая халат.— Утро вечера мудренее.
— Ты права...
Несколько минут Борис лежал молча, глядя в темный потолок. Потом осторожно спросил:
— А может, никуда не поедем? Останемся здесь...
— Да ты что! — удивилась Надя.
— А куда же ехать?
— На Кавказ, в Грозный. Город и тебе, и мне знакомый. На первый случай есть где остановиться...
Надя приподнялась на локте и, навалившись на Бориса упругой, горячей грудью, долго говорила о своих мечтаниях, о том, как славно заживут они, когда получат квартиру, обставят мебелью.
— Ты будешь меня встречать с работы. Вечером мы пойдем в кино, театр или просто станем бродить по улицам и паркам вдвоем, а потом — домой. А в комнате у нас будет чисто, уютно, тепло...
— Моя ты мещаночка,— ласково шепнул Борис, прижимая ее к себе.
...Всю ночь за окном ворковала горлинка.
Глава 5 ВОПРОСОВ НЕ СТАНОВИТСЯ МЕНЬШЕ
Саша чуть свет пришел в управление. Ему хотелось закончить исследование найденной в буфете гильзы до прихода Байдалова и Гаевого, с которыми он должен встретиться утром. Правда, одной гильзы маловато, надо иметь и вторую, чтобы знать, из какого пистолета выстрелили, а потом сравнить. Хорошо бы еще и пулю... Но буфетчица жива, и пулю вытаскивать—дело очень сложное... Придется довольствоваться одной гильзой. Нужно хорошенько проверить, не попадалась ли подобная в прошлом.
Рыбочкин козырнул милиционеру, стоявшему у входа, торопливо сбежал вниз по ступенькам и неожиданно увидел Гаевого. Следователь сидел в коридоре на скамейке и, задумчиво глядя в раскрытую дверь дежурной комнаты, медленно гладил свой заросший подбородок.
— Илья Андреевич, вы уже здесь? — удивился Рыбочкин.— Или вы домой не ходили?