— Что же я лишнего сказал? — Мамедхан со страхом и сомнением посмотрел в лицо друга. — Я только сказал: всегда готов, товарищ следователь.
В это время от двери упала на пол чья-то кривая широкая тень.
— Кто тут?
Муртузов и Мамедхан побледнели и вздрогнули. Они напряженно стали всматриваться в проем двери и в один голос с притворной любезностью спросили:
— Эй, Калош, это ты? Заходи…
Вошел человек в калошах. Он остановился у порога и стал оглядываться по сторонам, ничего не говоря. Мамедхан нарушил молчание первым:
— Калош, что это зимбиль у тебя залатанный? — спросил он. — Ты не боишься, что из него все вывалится?
Человек в калошах ничего не ответил. Лицо его было непроницаемо.
Он медленно достал из кармана несколько десятирублевок:
— Вот эти деньги его мать дрожащими руками достала со своей груди, чтобы я сходил для них на базар. А что можно достать за эти гроши? Что купить? За эти деньги не дадут и тухлого яйца, не то что мясо для обеда прокурору. Неужели эти бакинские люди сами не понимают? Но что можно ждать от человека, если он всего только сын бедной вдовы? Откуда ему знать, как надо жить…
Муртузов, все еще сердитый на человека в калошах, так испугавшего его своей тенью, желчно бросил:
— Не болтай глупости.
— Почему это я глупости болтаю, — сказал человек в калошах и, сморщив свое безобразное лицо, захныкал:
— Что же делать бедному Калошу?
— Хоть сдохни. Мне что до этого?
— Ну, а дальше? Какая тебе польза, Муртузов, если я сдохну? Ты, что ли, накормишь прокурора обедом?
— Можно подумать, что ты новорожденный. Как будто не ты уже лет пятьдесят поддерживаешь огонь под котлом в аду…
— Но там, где нет ни дров, ни щепок, даже костер невозможно развести, на то что печь, Муртуз-дадаш! — Узенькие глазки человека в калошах буравили Муртузова повелительным взглядом.
И под этим взглядом Муртузов переменил свой насмешливый тон и деловито стал наставлять человека в калошах:
— Забудь свою горячность, успокойся. Он ведь новый человек, придет пятнадцатое число, и у него будут деньги. А пока приобрети что-нибудь здесь, у Мамедхана. Пусть живет за свои, за честные, за заработанные… — Муртуз Муртузав обвел глазами штабели мешков с сахаром и развешанные на крючьях бараньи туши. — Калош, смотри, ты можешь по глупости взять на имя прокурора кое-что из фонда заготовок. Так не смей этого делать — бедный парень не успеет опомниться, как его запачкают…
— А кто его может запачкать? Я полагаюсь на нашего Мамедхана, отозвался человек в калошах. — Если во всем районе у нас имеется один мужественный человек, которому можно доверять, так это он, мой племянник.
Мамедхан просиял:
— Это верно. Золотые слова. Мне можно доверять. Пожалуйста, бери, что надо. Ну что ж, сегодня нет денег, будут завтра. Прокурор не такой человек, чтобы взять и не заплатить…
19
Вахидову молодой прокурор понравился. Он любил с ним разговаривать и, когда выдавался свободный часок, уходил с Мехманом побродить за город.
О чем они только не говорили, о чем не спорили! Вахидов любил потолковать о международной политике, о литературе. Мехман расспрашивал секретаря райкома о жизни района, о его людях. Он буквально засыпал Вахидова вопросами. Непримиримость Мехмана к недостаткам, юношеская горячность и принципиальность пришлись Вахидову по душе.
Сближение прокурора с секретарем райкома, их совместные прогулки очень беспокоили Кямилова. «Молокосос, только вчера явился к нам в район и уже завел дружбу с секретарем райкома, у которого голова совсем белая. Что может быть между ними общего?» — размышлял Кямилов. Чем чаще он видел их вместе, тем больше думал об этом, и тем более странной казалась Кямилову эта близость. Он поручил своему секретарю Саррафзаде и следователю Муртузову приглядывать за друзьями. О чем они так долго разговаривают? Разве в районе не найдется более достойного собеседника для Вахидова?
Саррафзаде взялся за исполнение поручения Кямилова с большим усердием. Через свою старшую сестру Зарринтач он собирал всякие сплетни и пересуды и передавал это все Кямилову. Муртузов тоже не ленился и в свою очередь сообщал Кямилову обо всех мельчайших делах прокуратуры.
— Я этим интересуюсь не из простого любопытства. Я ведь не женщина. Но я бдительный человек, — сказал как-то Кямилов, стараясь объяснить свое беспокойство. Он вылез из кресла и начал прохаживаться по кабинету. — О чем это можно столько говорить? Для чего это надо часами ходить пешком? Это несолидно, если хотите знать. Было бы неплохо разузнать, что там у них…
— Пускай ваше сердце будет совершенно спокойно, отозвался Муртузов. Можете положиться на меня. Я не пожалею ничего для председателя. Мы тоже не маленькие, можем понять, что к чему. И потом, как бы не длинна была подпруга, все равно, чтобы затянуть, ее нужно продернуть через петлю.
— Нельзя полагаться, как говорят, на милость аллаха и ждать, пока подпруга сама пройдет через петлю, — недовольно покачал головой Кямилов. Мало ли что! А если подпруга все же не пролезет через петлю?
Муртузов неустанно наушничал Кямилову, стараясь сохранить его доверие, в то же время стремился сойтись поближе с Мехманом. — «Мехману буду передавать про Кямилова, Кямилову — про Мехмана, и оба будут у меня в руках», — так решил про себя Муртузов. Но все же был очень осторожен, опасаясь проницательности Мехмана.
Муртузов крепко держался за Кямилова. Хоть председатель райисполкома ругал его и обвинял во всех смертных грехах, хоть он и отобрал у него лошадь, Муртузов знал, что он всегда может рассчитывать на Кямилова, тот не даст в обиду «своего человека». Как паук искусно ткет паутину, так и Муртузов опутывал Кямилова своей лестью.
Он не упускал случая напомнить Кямилову про давность их дружбы, клялся, что не забудет всех его благодеяний. «Каждым куском хлеба я обязан вам», твердил он Кямилову, хотя за глаза нередко бормотал: «Чтобы вы сдохли оба! Артист отдыхает после спектакля, а я должен представлять всегда. Артист повторяет чужие слова. А я должен придумывать свои». Муртузов яростно листал дела, бумага шуршала под его нетерпеливыми пальцами, он вскакивал, ударял ладонью по столу и тоскливо смотрел из окна на улицу. «Я нахожусь между двух огней, — думал он. — Я погибну, если не буду дипломатом. Да, только тонкая дипломатия может спасти меня. — Он рассуждал: — На кого я могу опереться в моем положении? Надо лавировать. Оттолкнет от себя один, прижмусь к другому… Вторая сторона оттолкнет, буду искать защиты у первой… На божьем свете все имеет лицо и изнанку: или черная ночь, или яркое утро…»
Муртуз Муртузов давно уже придумал для себя эту «формулу жизни» и неукоснительно ее придерживался. Но никогда еще он не наталкивался на такие трудности, как сейчас. «Не могу же я собственную голову ни с того ни с сего бросить в воду, чтобы ее унесло потоком. Я хочу жить…» В голубоватом стекле окна Муртузов видел свое отражение — его морщинистые щеки сжимались, как меха гармошки. «Нет, голова мне нужна. Ибо мир держится не на бычьей башке, как некоторые думают, а на мудрой человеческой голове! Слава аллаху, у меня на плечах не тыква».
И Муртузов, напрягая свою сообразительность, старался служить обеим сторонам. К обстоятельствам он приспосабливался очень ловко, маску менял легко, мгновенно преображался.
— Я настолько старше вас, что имею право в глаза говорить то, что думаю. Мне хочется служить вам, как маленькие, простые люди служат мудрецам… — Муртузов делал вид, что не замечает недоумения, которое вызывала в Мехмане эта грубая лесть. — Мудрость ведь зависит не от возраста. Я всегда восхищался, слушая вас. А я на своем веку уже перевидел много прокуроров. Мне уже яснее ясного: рано или поздно мы будем как одна семья… Меня беспокоит одно: как бы вас не забрали в центр. Человек с такими способностями недолго задержится в районе. Я вас очень прошу, если будете переезжать, не забудьте вашего седого брата. Вчера я вашей матери сказал: «Хатун, вы должны осчастливить своим посещением мою скромную лачугу, увидеть, как живет ваш бедный сын…» — Вид у Муртузова был жалкий, угодливый. — А Хатун мне ответила: «Это зависит от Мехмана, как он скажет!». Смотрю я на нее и будто свою родную мать вижу. И к Зулейхе-ханум я обратился с этой просьбой, она тоже обещала, мол, как-нибудь выберемся…
Муртузов как будто не замечал, что Мехман исподлобья, гневно смотрит на него: «Прилип, как летом овод к коню». — Вы знаете, товарищ прокурор, завел снова Муртузов, вытягивая шею. — Корни — нашей родословной уходят в деревню… А деревня — вот эта черная земля — это изобилие, благодать. Правда, мой покойный отец был горожанином, он был кожевником, но все дяди крестьяне. И потому, издавна еще, мы одной ногой стоим в городе, а другой в деревне — Поэтому у жены моей и сейчас имеются куры, цыплята, корова, два козленка, Если бы не жена моя, мы бы давно подохли в этом городке, где у каждого свое хозяйство. Моя Явар тоже собирается зайти к вам, говорит, я должна пойти, повидать свою сестру, то есть вашу мать. Ей-богу, мы дома только о вашей семье и говорим.
— Дружба должна скрепляться только честной совместной работой, ответил Мехман, не переставая писать. — А мы совсем недавно начали работать вместе. Вы меня еще не знаете…
— Дружба скрепляется только совместной работой, — быстро записал в свой блокнот Муртузов. — Это очень верно, это очень правильно — Но не надо забывать, что сколько будет существовать земной шар, столько будет держаться и личная дружба, — добавил он — Для чего, спрашивается, жить на свете, если ты не можешь завоевать хотя бы кусочек человеческого сердца! В чем сущность, в чем смысл нашего мира, нашей жизни, если не в вере, преданности и любви. Когда Муртузов улыбался, резкие морщины на его лице смягчались, но зато показывались острые желтые зубы. — Особенно в наше время, в такое золотое время, когда социализм побеждает, когда мы на основе сплошной коллективизации уничтожаем кулачество как класс, когда мы разбиваем в пух и прах наших врагов!.. Честное слово, иногда остановишься перед зеркалом, внимательно посмотришь на себя и невольно спросишь: достоин ли ты своей эпохи? — Ведь ты бедняк из бедняков, ты должен с ног до головы быть олицетворением настоящей преданности!.. Не делать никаких ошибок в работе…