«Легче бы было, если б выгнала она или хотя бы ударила», — думал Иван, когда в полдень, встав с постели, увидел на столе завернутый горячий завтрак.
Не было только записки, какую обычно, уходя на работу, оставляла жена. Потом, когда снова и снова пьяный гонялся за испуганной женщиной, норовя попасть костылем в нее, не заставал на столе не только записки, но и завтрака.
Напрасно уговаривал вернуться. Напрасно обливался пьяными слезами. И тогда… запил опять.
Дожил до того, что и жилье потерял, и родные от него отказались:
— Хватит нас позорить!..
Как-то, спустя лет десять, встретил свою бывшую жену. Шла с мужем. Две нарядные девочки рядом. Сжалось сердце у Ивана. Отошел в сторону, долго смотрел вслед. Боялся, что кто-нибудь из семьи оглянется. И так тяжело стало на душе и таким противным себе показался, что свернул Иван в менее людный переулок, не хотел попадаться на глаза людям.
В кармане нащупал открытку из райсобеса. С досады плюнул сквозь зубы. И чего надо? Он — инвалид второй группы, работать ему необязательно. Так нет — надо вызывать человека, лишний раз беспокоить. «К людям тебе надо, Черных, в коллектив! — сказала как-то Ивану заведующая райсобесом Металлургического района Рубцова. — Твое спасение в работе!» Думает, без нее не знаю, в чем мое спасение. Подумаешь, воспитатель нашелся. Да какое она имеет право меня воспитывать? Я за нее кровь проливал, а она учить меня будет, как жить.
С таким настроением перешагнул порог райсобеса Иван Черных, Ни на кого не глядя, сел на стул в приемной. Чуть не сорвал зло на старушке в черном платке, которая, припав ухом к двери кабинета, прислушивалась. Она то садилась, то вставала, теребя кончики платка, завязанного у подбородка. Не успела бабка глазом моргнуть, а он шмыгнул перед нею:
— Я на одну минутку!
— Чего с тебя спросишь, забулдыга несчастный! — проворчала старая.
О чем шел разговор в кабинете, бабка не слышала, но когда Иван выскочил оттуда, как из парной, не стерпела, съехидничала:
— Дала, видно, тебе Августа Тихоновна перцу! Так тебе и надо — не лезь без очереди!
— Много ты знаешь, старая! — огрызнулся Иван. — Перцу вы все мастера давать! А она мне не перцу, а две путевки в дом отдыха дала. Отдыхай, говорит, приведи себя в порядок, а там на работу пойдешь. Комнату, говорит, тебе похлопочем. А ты — «перцу»!..
Как шальной, бродил весь вечер по городу. Много думал о том, что услышал от Рубцовой. Не верилось, что в райсобесе решили выдать путевки именно ему. А когда вспомнил, что ни костюма, ни туфель нет — не стерпел, свернул к магазину.
Как потом попал в вытрезвитель — сам не помнит. А на следующий день такое письмо поступило в райсобес:
«Возвращаем путевки. Считаем, что Черных недостоин их. Он систематически пьянствует на рынке и у магазинов, валяется под забором и на улицах, вызывая возмущение граждан. Только в вытрезвителе Металлургического района за одиннадцать месяцев был восемь раз. Видимо, в районе есть инвалиды, более нуждающиеся в лечении и отдыхе, чем Черных, который помощь государства использует как источник пьянства».
Знала Августа Тихоновна, что, конечно же, есть и другие, но ведь и Черных так просто не вычеркнешь из жизни. Сколько спорила она, с кем только не ругалась, пока не добилась решения — именно его послать по этим путевкам, может, оттает сердце инвалида, может, совесть заговорит…
В дом отдыха поехал другой пенсионер. Долго еще обходил Черных райсобес стороной. Не дай бог попасться на глаза Рубцовой — со стыда провалишься. Если бы не так совестно было, пошел бы к заведующей и рассказал, что две недели не пьет и что не такой уж он потерянный… Да что ходить, разве поверит?
Нет, обижаться он не мог! Сам себя довел до этого, люди обходят его стороной, и вторая жена не выдержала его кулаков да пьяного угара — ушла. Все говорят, надо лечиться, но он не считает себя алкоголиком.
А что если взять и доказать всем, что он не тряпка и не хуже других?..
И начал Иван Черных, бывший рядовой 812-го стрелкового полка, борьбу с Черных Иваном, дрянненьким пропойцей и картежником.
Тяжелой была эта борьба. Даже пустая бутылка, и та вызывала лихорадочную дрожь…
А потом легче стало. Решил пойти за советом к Якову Гурвичу, начальнику цеха Челябинской обувной фабрики. Слышал он про этого человека много хорошего, многому верил и не верил. Говорили, будто под Тихвином ранило в обе ноги. Вернулся в Челябинск, с каким трудом учился ходить, а сейчас даже танцует на протезах. Говорили, что врачи первую группу инвалидности пожизненно определили ему, а он работать пошел и теперь вот начальником цеха трудится уже много лет. И вот к этому-то человеку и решил обратиться Иван Черных.
Состоялся между бывшими солдатами мужской разговор. И честно признался Ивану Яков Гурвич, что боится брать его на работу: нет никакой гарантии, что не подведет. И все же пошли они на фабрику. По душе пришлась Ивану затяжка дамской модельной обуви.
Попросил Яков Израилевич лучшего мастера Ивана Васильевича Шильникова, депутата городского Совета, взять к себе в ученики Ивана. До дела довести. Взглянул мастер сначала на новичка, затем на начальника цеха. Так взглянул, что у Ивана кровь в жилах застыла. Почти не отрываясь от работы, тихо сказал:
— Если поручишься за него сам — приму, мастером хорошим сделаю, а не поручишься — пусть проваливает!
— Ручаюсь! Больше того, беру под свою ответственность.
…С тех пор не употребляет спиртного Иван Черных. Бывает, встречаются его бывшие приятели, приглашают, обещают угостить. Ну нет, хватит! Не будет больше в его жизни тех черных дней, когда он под заборами валялся, а люди брезгливо, с отвращением обходили его стороной.
Сдержала слово и Августа Тихоновна — помогла выхлопотать хорошую комнату, с балконом.
Соседи не нарадуются на Ивана. Хороший, говорят, сосед. Тихий, спокойный, душевный. А пироги, говорят, печет лучше любой хозяйки. Уютно в квартире, где живет Черных. Будто не три, а одна дружная семья поселилась в ней.
Приезжали к Ивану сестры, приходил брат. К себе звали.
— Желанным гостем будешь, братан, приходи. Зла не держу на тебя, и ты не таись! — говорил брат, любуясь новым удостоверением Ивана на права водить мотоколяску.
С уважением отзываются о Черных и на Челябинской обувной фабрике:
— Человек он добросовестный, старательный. И с дисциплиной у него все в порядке. А что было раньше, зачем вспоминать?
Может, и действительно, не надо было рассказывать эту историю? Экая невидаль — человек исправился! Не он первый, не он последний.
И все-таки я решила написать. Надо, чтобы пример Ивана Черных, поборовшего в себе страшный порок, нашедшего в себе силы снова стать человеком, послужил уроком для тех, кто еще не опомнился и катится в пропасть по наклонной.
И хотя в сорок лет трудно все начинать сначала, верю, что постучит счастье и к Ивану, и будет у него семья…
Сидит передо мной человек в отглаженном сером костюме. И просит, чтобы от его имени сказала я спасибо всем, кто помог ему и вовремя поддержал. Это — Августа Тихоновна Рубцова, Яков Израилевич Гурвич, Иван Васильевич Шильников.
Выполняя его просьбу, хочу сказать:
— Спасибо вам, люди! Спасибо за ваши добрые сердца и за то, что теперь твердо убежден Иван Черных: самая важная после пекаря — профессия сапожника.
— Сами подумайте, — говорит он, — без обуви человеку никак нельзя…
1962 г.
Седая прядь
Желающих послушать этот процесс было много. Люди стояли в проходах, на лестнице, в коридорах.
Заметно волновался судья. За тридцать лет работы ему впервые пришлось рассматривать подобное дело.
В сопровождении конвоиров в зал вошла женщина среднего роста, худощавая, лет сорока. Серый в черную полоску сарафан ладно облегал стройную фигуру. Подсудимая теребила длинные рукава черной шелковой блузки, и вначале казалось, что она ищет своих детей: сына и дочь. Но взгляд ее остановился на одном из мужчин, стоявшем недалеко от окна. По тому, насколько элегантно, со вкусом был одет этот высокий человек, можно было подумать, что он пришел в театр, а не в суд, где ему предстояло выступить в качестве основного свидетеля.
Через пять дней все присутствующие в зале услышали последнее слово подсудимой Валентины Голенко:
— Я виновата, очень виновата, совершив преступление, какое, возможно, никто не совершал. Я убила ребенка и своим преступлением ранила самого близкого мне человека, его семью. Я опозорила свою мать и коллектив, где работала много лет. Сама изуродовала детство и юность моих детей. Никогда не говорила последних слов и не слышала, как их говорят. Мое последнее слово может быть действительно последним и прощальным. Но если вы будете гуманны к моим детям, то сохраните мне жизнь. Верю, что суд вынесет справедливый приговор.
После этих слов, к которым все присутствовавшие в зале остались равнодушными, суду предстояло определить меру наказания.
…Из подъезда дома вышла в котиковой дохе женщина. За ней бежала трехлетняя девочка:
— Те-тя! Те…
Внезапно девочка упала. Из ее рта шла пена. Напрасно подоспевшие трясли ребенка, напрасно щупали пульс. Безжизненное тело распласталось на слегка подтаявшем снегу.
Собрались люди. Одна из женщин, очнувшись от оцепенения, громко сказала:
— Да это же Галочка, из нашего детского садика, в одной группе с моей дочкой. Она и живет со мною по соседству.
Следственным органам необходимо было выяснить, отчего умерла девочка. Эксперты установили, что смерть наступила мгновенно от быстродействующего яда.
Молодая воспитательница детского сада сообщила, что в конце дня за ребенком пришла женщина в котиковой дохе.
— Галочка, папочка уехал. Он скоро приедет и привезет тебе самую красивую говорящую куклу. А сейчас пойдем домой.
В это время раздался телефонный звонок. Воспитательница ушла в соседнюю комнату. Когда вернулась, ни девочки, ни той, которая пришла за ней, не оказалось. Почему отдала ребенка? Да потому, что работает в садике только третий день и еще не знает всех родителей в