Права была жена-покойница, когда даже на порог Витьку не пускала. А умерла — отбился Дима от рук. Особенно, когда в доме появилась мачеха.
— Уроки? Ты их сам учи с молодой женой, а мне они осточертели! Работать на завод с Витькой пойду, чтобы твой хлеб не есть!
— Тебя кто хлебом-то попрекает?
Не выдержал отец, схватился за ремень, а сын за дверь, да так ею хлопнул, что штукатурка полетела. Больше домой не появлялся.
А вскоре Димку и Витьку судили. Первого за убийство в драке, второго за изготовление финского ножа. Спрашивали на суде Ивана Васильевича, как сын дошел до такой жизни. Развел он руками: мол, ума не приложу.
На свидании наказывал строго-настрого:
— Работай получше! Зубоскаль поменьше! Чего ты на всех обозлился? Дома мачеха тебе мешала. Радуйся теперь! Ушла. Один как бобыль живу. Заболею — некому стакана воды подать.
— Сижу-то я за Витьку. Это он убил, а я лишь драку разнимал да его нож из раны вынул.
— Почему на суде об этом не сказал?
— Витьку пожалел. Он говорил: «Ты шкет. Тебе больше десятки не дадут, а меня могут в расход пустить!»
— Значит, пожалел?
— А ты бы нет?
— Нет!
— Рассказывай байки, батя! Знаю я тебя. Ты, наверное, о жёнушке молодой плачешь больше, чем о маме?
— О них не грех и поплакать. Обе они женщины хорошие были. Но об убийце плакать, да еще сидеть за него только дурак станет.
— Мы с ним на пересылке в одну камеру попали. Я его, подонка, пожалел: передачей поделился и свитер с себя снял. Он меня отблагодарил: спер мои шерстяные носки, которые еще мама вязала.
— Какой спрос с подлеца?! Друзья-то твои школьные, кто в институте учится, кто в армии служит, а двое в моем цеху работают — Петька-рыжий и Серега. Все о тебе спрашивают. Писали они письмо прокурору. Это, говорят, Витькина работа. Дима не мог убить.
— Неужели писали? А я на руке две пословицы латинские наколол: «Верный друг — редкая птица» и «Человек человеку — волк».
…Два месяца не писал отец сыну. Решил сам ходатайствовать за него. Несколько раз переписывал жалобу. Все казалось не так. Мучило, что не все сказал и не все знал по делу. Даже пожалел, что в свое время бросил учебу. Теперь бы вот как пригодилось. Тридцать лет кочегарил. У печи меньше потел, чем над жалобой. И все равно вроде бестолково получилось. Придя с работы, заглядывал в почтовый ящик — не пришел ли ответ… Наконец увидел долгожданный конверт. От волнения не сразу достал из кармана очки. Не сразу одел их — тряслись руки. Не сразу понял, что в жалобе отказали.
На следующий день отправился Иван Васильевич к адвокату. Понес приговор, адрес сына и адрес колонии, в которой отбывал наказание за новое преступление Витька. Очень просил:
— Поезжайте в Москву сами. Скажите там, что по глупости наговорил на себя сын. Лет-то ему всего шестнадцать было. Какой ум? Да и товарища решил спасти горе-герой… Тот нанес удар, сын лишь нож вынул.
Уходя, Иван Васильевич натянул на лоб шапку-ушанку, помялся немного и попросил:
— Если не затруднит, узнайте в Москве, пожалуйста, как можно свести с рук наколки.
…Прошло еще два месяца. Адвокат явно не торопился с поездкой. Изучал дело. Съездил к Димке. Разговаривал с начальником отряда колонии. Ждал-ждал отец — да не выдержал. Даже слова, которые скажет в коллегии адвокатов, придумал:
— Не пойму я вас, товарищ защитник! Если не хотите дело вести, скажите прямо. Я тогда сам поеду или к другому адвокату обращусь.
Но, придя в коллегию, не застал адвоката на месте. Сказали, что в суде выступает. Пришел второй раз — говорят, в прокуратуре. Ну, а когда в третий раз пришел и, наконец, застал его, все обидные слова забыл, тем более тот показал Димкино письмо, в котором подробно описывалось, как было дело, как возникла драка, как он разнимал дерущихся, как выдернул из раны потерпевшего нож, не предполагая, что это может вызвать большую потерю крови.
— Вот хорошо, что он прислал вам это письмо! — сказал Иван Васильевич, пряча очки в карман. — Мне на работе отпуск за два года дали. Ехать некуда. Может, вместе в Москву поедем, а? Либо поездом, либо самолетом.
— Хорошо! У меня билет в кармане. Покупайте для себя на утренний рейс. И завтра же успеем с вами в Верховный суд на прием!
Купив билет, отец собрал все письма сына. Может, пригодятся для дела. Особенно последнее, в котором обычно скупой на слова Дмитрий писал:
«Ты прав, батя, что злоба может завести человека далеко. Но уж очень сильно меня обидел Витька, ведь я за него не только свободы лишился, я готов был даже на смерть идти. Так я ему верил! Меня здесь допытывал адвокат, почему я взял вину на себя. Почему да почему? И сказал я ему то, в чем и себе признаться боялся. Рассказал, как лютой ненавистью ненавидел мачеху и решил тебе за нее отомстить. Пусть, думаю, не только я, но и отец мучается, раз на двадцатый день после смерти мамы привел в дом жёнушку. Все во мне тогда вскипело! Да разве может быть новая мама? Не судья я тебе, отец, да и ты часто повторял в те дни: «Яйца курицу не учат!». Но обида у меня была кровная.
До сих пор не могу простить тебе этого. Может, с годами смирюсь. А пока не могу. Только ты знай, что совесть моя перед людьми чиста. Вот перед защитником неудобно было — не знал, куда руки деть. По глупости разукрасил их латинскими пословицами. Мальчишество прошло, а наколки остались. Я постеснялся признаться, что изучил латынь в колонии. Не сказал, что десятый класс заканчиваю на одни пятерки и сапожное дело изучил. Неудобно было об этом говорить — еще подумает, что хвастаюсь».
В Москве адвокат остался по второму делу, а Иван Васильевич выехал в Челябинск. Не терпелось увидеть сына и сообщить ему о том, что дело затребовал сам председатель Верховного суда республики.
Вскоре освободили Димку из-под стражи. Подошел он к дому и удивился, какими высокими деревья стали. Взглянул на окно, завешенное пожелтевшими газетками, и через три ступеньки помчался на пятый этаж.
Неопознанный отец
Николай Семенович, как шахматный конь, всю жизнь ходил кривыми дорогами. Много ли, мало ли разбросал он детей по белому свету, только от первой жены росло у него шестеро детей. Как жили они, чем питались, во что были одеты-обуты на скромную пенсию матери, инвалида второй группы, он не ведал.
Однажды дошел до него слух, что года два-три назад умерла его жена. К тому времени он зарегистрировал новый брак и поселился у новой супруги, став ее постоянным иждивенцем. Работать теперь он уже не мог, а скромного стажа не хватало для пенсии.
Стал он разыскивать детей. Может, откликнутся, помогут престарелому отцу. Ведь не чужие они, а его плоть и кровь. Долго вспоминал, как звали дочерей. Нину и Тамару вспомнил, а от сына Анатолия узнал, что остальных зовут Вера, Мария и Людмила.
Но узнал об этом в суде Советского района Челябинска, когда рассматривали его исковое заявление о взыскании алиментов на содержание с сына Анатолия, старшего научного сотрудника одного из научно-исследовательских институтов. Ожидая суд, они сидели в коридоре друг против друга, не ведая, что в их жилах течет одна кровь.
Николай Семенович даже внимания не обратил на еще молодого модно одетого мужчину с дипломатом на коленях. Мало ли их, безбородых и бородатых, встречалось ему, исколесившему вдоль и поперек всю Россию. Сын же, видевший отца последний раз очень давно, даже не подумал, что старик с мешками под глазами и толстой палкой в руке мог быть его родителем. Когда их вызвали в судебный зал, ответчик долго рассматривал синюшный нос истца, заросшее лицо, но никак не мог опознать отца. И сказал суду:
— Я не знаю точно, он или не он. Может, он и мой отец, но опознать его не могу. Мой-то был высокий, в плечах шире, волос волнистый, и голос хриплым у моего не был.
— Годков-то немало прошло. Оба мы изменились. Я-то тебя тоже сопливым помню, а ты, на вот, теперь Франт Петушков стал, — отпарировал неопознанный отец.
— Прошу суд вызвать моих сестер: Нину, Тамару, Веру, Марию и Людмилу. Все они живут в Московской области. Может, они узнают, он это или не он. И прошу запросить детские дома и интернаты, где мы все воспитывались. Была у нас в Полетаевском интернате нянечка Евдокия Анисимовна. Она теперь на пенсии, но я знаю, где она живет. Может, она признает в этом человеке моего родителя.
Отложили суд, разыскали всех. И вот что сказали дочери.
Людмила: В восемь месяцев меня определили в дом малютки в Карабаше, потом перевели в Еманжелинский детский дом № 1. Отца я ни разу не видела. Возможно, это и мой отец, а точно не знаю. Видела его сестру — тетю Марию из Полетаева. Она мне сказала, что у него еще две жены и четверо детей. Живу я в Московской области. Живу хорошо, но ни одной копейки не дам на такого отца, если даже он мой родитель.
Нина: Отец постоянно пил, хулиганил, гонял мать, его не раз забирала милиция за такое поведение. Когда мы были еще маленькие и самой младшей сестренке было только шесть месяцев, отец бросил нас и ушел из семьи. Так как мама болела, нас всех шестерых направили в детский дом. Ни одного из нас он ни разу не навестил. Мы его не знаем и никакой связи с ним не имеем. Я не признаю его за отца. Старший брат Анатолий грузил вагоны, чтобы как-то прожить. Он работал, а вечерами учился в институте… Все мы вышли в люди, но в этом заслуга только государства.
Вера: Я в детском доме была с пяти лет. Отца не знала и не видела. И теперь не хочу о нем знать. Все детство я прождала его. Думала, он навестит меня, пусть даже не принесет гостинцев, но хоть на руки посадит, дочкой назовет… Ничего у меня нет для этого человека — ни любви, ни жалости, и даже ненависти нет. Чужой он мне человек.
Примерно то же самое сказали Тамара и Мария.
По своей инициативе суд истребовал и огласил документы из детских домов и интернатов и вынес такое решение:
«Истец, когда был здоровым и трудоспособным, в воспитании и материальном содержании детей не участвовал и уклонялся от уплаты алиментов, а поэтому не приобрел права на взыскание средств на содержание со своих шестерых детей. В иск