— О, святая Прасковья! Лопни мои глаза, если я еще где-нибудь видела такой шикарный вокзал!
— Впервые в Челябинске, бабуся?
— Не то, чтобы впервые, — ответила старушка, расстегивая пальто. Присев на край скамьи, она сняла с головы серый шерстяной платок, перекрестилась. Огляделась. Достала из бокового кармана небольшую иконку и стала молиться.
Потом наспех сунула иконку на прежнее место и затеяла с соседкой по скамье разговор о том, о сем: «Куда едете? Не вместе ли путь держать будем? Не помочь ли вещи в камеру хранения отнести? Оставлять их опасно без присмотра. Народ на вокзале сами знаете какой. Не успеешь глазом моргнуть — утащат!..»
Время в ожидании поезда тянется медленно. И пассажирка рада забавной старушке. С такой не уснешь и не соскучишься. Бабка всю страну исколесила — от Одессы до Крайнего Севера…
— А где теперь живете?
— На родину потянуло, в Тульскую область. Места там отменные, а ягод-грибов — тьма-тьмущая! Зимой отдыхаю. Телевизор смотрю. Надоест — шаль, носки, варежки вяжу. Вот на вас шаль пуховая. Сотни, поди, две стоит?
— За триста две шали купила. Одну себе, а вторую дочке на свадьбу везу.
Бабка Прасковья сходила в буфет, угостила соседку горячим пирожком с ливером. Потом, оставив свое пальто, пошла в ресторан пообедать. Вернулась довольная, раскрасневшаяся.
— Пивка даже выпила. Лимонаду нет, а пивцо свежее. Грех на душу взяла, кружечку хлебнула. Народу — никого. Сходи пообедай. Щи украинские с мясом, со сметаной, прямо как домашние! А я посижу. Может, насчет вещичек сомневаешься?
— Да что вы, бабушка?! — поднялась пассажирка. — Только смотрите в оба. Я мигом вернусь.
Посидев минут пять, старушка зорко посмотрела по сторонам. Взяла чемодан и отправилась, вначале спокойным, а потом ускоренным шагом к трамвайной остановке. Проехав до центра города, пересела в автобус, потом в троллейбус.
К вечеру с пустым чемоданом, перевязанным полотенцем, слегка покачиваясь, подошла Прасковья Прокофьевна к билетной кассе, чтобы купить билет в Тулу через Москву. Тут ее и прихватила хозяйка чемодана. Старушка рассердилась не на шутку:
— Ну чего орешь? «Мой чемодан! Мой чемодан!» Бери, коли твой! При чем тут милиция?
— Вы, бабушка, милицию звали? — внезапно подошел дежурный милиционер.
— Да что ты, гражданин начальник?! Сроду такой привычки не имею, — замахала руками старушка. — Это вот баба ненормальная свой чемодан трясет и орет на весь вокзал, а я ее впервые вижу, лопни мои глаза.
— Не надо шуметь, гражданки! Пройдемте в дежурную комнату, там разберемся.
…Разобрались. Составили протокол. Пустой чемодан отдали пассажирке, Прасковье — только крестик и иконку. Обнаруженные у нее деньги были конфискованы.
— Плакали мои денежки! — сокрушалась Прасковья, и лились слезы по ее морщинистым щекам, и рвала она на себе и без того реденькие волосы.
И вдруг — слез как не бывало.
— Гражданин начальник, порви квитанцию, бог с ней! Деньги себе возьми, а меня отпусти! Сяду на поезд и в свой дом престарелых поеду.
Из села Половинки Тульской области подтвердили, что Прасковья Прокофьевна проживает в доме престарелых уже несколько лет. Уехала погостить к двум братьям в Тулу.
— Как же это вы, мамаша, вместо Тулы в Челябинск забрели? — поинтересовался следователь.
— Про новый вокзал наслышана. Решила посмотреть. Да и стариной тряхнуть на старости лет захотелось.
…А потом сидела бабка не за тульским самоваром и не в гостях у братьев. И даже не в ресторане вокзала, а в более скромном месте.
Получил следователь справки из архивов и затребовал восемь приговоров на бабку-мошенницу. Кем только она не была! И Анной, и Альбиной, и Альвиной. Была Ивановой, Худяковой, Розенблат и Адринюк. Была Станиславной, Васильевной и Прокопьевной… Судили ее и в Харькове, и в Бресте, в Вологде и Перми, в Крыму и Москве, на Севере и на Юге.
Первый раз судили в 1932 году, а теперь в народном суде Советского района Челябинска — уже в девятый раз. И опять клялась она:
— Поверьте, граждане судьи! Это в последний раз!
И снова лились слезы ручьями. И просила она об одном, чтобы отпустили ее в дом старости, где жила она припеваючи, где сытно кормят и где мягкая постель. И пальто-то там с меховым воротником. И всегда жалели Анну, Альбину, Альвину и Прасковью.
И на этот раз немного пожалели: дали всего полтора года лишения свободы в колонии общего режима.
— Подвела ты меня, «святая Прасковья»! — швырнула иконку осужденная. Потом одумалась, подняла ее с пола и засунула в пустой карман зимнего пальто: «Может, еще сгодится!..»
Селиванова ЕленаТрагедия в доме № 49
Трудно вырвать корень дерева, но еще труднее вырвать корень зла, хотя далеко не всегда он имеет под собой почву. Доброта может поднять человека до высот горы, а зло завести в такие дебри, из которых одному, без помощи, трудно выбраться.
О равнодушии, о зле и добре рассказываю я в этой книге. Я адвокат. У меня трудная профессия — быть поводырем заблудившегося. Ведь тонет не тот, у кого меньше сил, а тот, кто потерял надежду выплыть. Адвокат обязан оказать юридическую помощь, т. е. научить бороться за свои права по всем правилам социалистической законности. Обязан вернуть надежду, что справедливость восторжествует.
Всегда легче поддержать падающего, чем поднять упавшего. Особенно, если это подросток, уже не мальчик, но еще и не мужчина. Бывает, что на скамью подсудимых он попадает не только по своей вине, но и по беде. А самая страшная беда, когда пьянствуют и скандалят родители, не давая покоя ни себе, ни детям.
Чтобы были лучше дети, должны быть лучше родители. Но пап и мам не выбирают. Кому уж какие достались.
Порой мама радуется, что научила детей учиться, а то, что они совсем не умеют трудиться, ее мало тревожит. Но когда человек не хочет трудиться, забывая основной наш принцип «Кто не работает — тот не ест», — тогда недалеко ему и до скамьи подсудимых.
В судебном очерке «Иск не по адресу» рассказана история бывших молодоженов, бывших влюбленных. Прожита жизнь, выращены дети. Давно ушли из дома и любовь, и уважение друг к другу. Остались двое чужих людей под одной крышей. Можно и нужно разойтись по-хорошему, не втягивая детей в ссору. Если мать сегодня скажет сыну, что его отец худший из всех живущих, а завтра сын услышит такой же отзыв о ней, то вряд ли от этого вырастет авторитет обоих родителей.
Равнодушие… Это ядовитый корень, из которого вырастают подлость, трусость, жестокость. Равнодушного ничего не интересует, кроме собственного дома, собственной семьи, своих забот. Какое ему дело до чужого горя? До чужих забот, до интересов коллектива, интересов государства? Его кредо «Моя хата с краю». Из равнодушных и трусливых рождаются предатели. Таков Епифанов в очерке «Судьба изменника».
Трудно вырвать корень зла, но вырвать его надо. Вот почему и родилась эта книжка.
АВТОР
ТРАГЕДИЯ В ДОМЕ № 49
Произошел редкий случай. Сын поднял руку на отца, учинил скандал. Кого не возмутит это?! В конце концов, если тебя обидели, позови соседей — они помогут.
— Почему же ты не позвал на помощь? — спросил подсудимого прокурор.
— Не мог…
— А бить отца мог?
— Я виноват и не прошу оправдания.
Оправдать его, действительно, невозможно. Но как произошла трагедия в доме № 49? Почему? И один ли подсудимый в этом виноват — надо еще разобраться.
…Жестянщика Баранова знали на кондитерской фабрике как отменного специалиста. Смотреть со стороны, как он работает, — глаз не оторвешь. За мастерство и прощали ему многое. После очередной выпивки приходил в цех хмурый, ни на кого не глядел. Только ворчал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Вырастил сыночка на свою голову… Вчера две поллитровки в унитаз вылил! Молокосос! Попробовал бы заработать. Техникум закончил, диплом получил. Грамотеем стал. Так что, от отца лицо воротить надо?! Кто тебя одевал, кормил?! Мать?! Много она на свою зарплату сделает! А тоже еще заступница выискалась: повышенную стипендию Вася получал, видите… Подумаешь, стипендия… Да я ее за два дня халтуры заработаю…
— Ты с кем это разговариваешь, Михаил Петрович? — подошел начальник цеха.
— Раз один, значит, с собой! А что, нельзя?
— Почему нельзя? Ты после смены загляни ко мне. Есть разговор с глазу на глаз.
— Знаю я эти разговорчики! Что, опять премии лишите, а то цеховое собрание созовете? Мол, незачем было Мишку-пьяницу в четвертый раз принимать на фабрику — только коллектив позорит… Так уж гоните сразу. Меня везде примут. А почему? Да потому, что работу свою твердо знаю и товар лицом завсегда покажу.
Он с ожесточением схватил лист железа, продолжая ворчать.
«И что с тобой делать? — думал начальник. — Легче всего, конечно, уволить за прогул. В мае и июне по четыре дня не выходил на смену. Домой к тебе и людей посылал, и сам ходил — толку никакого. Лечиться отправляли, на собрании обсуждали… Да и уволить сейчас никак нельзя — на носу ремонт цеха. Хорошего жестянщика иногда труднее найти, чем инженера».
Посмотрел он, как у Баранова работа спорится, и, ничего не сказав, пошел в контору.
Потом на суде начальник цеха вспомнит одно из собраний, когда жестянщика обсуждали в последний раз. Как обычно, пришел сюда Баранов с толстой тетрадкой, которую сам именовал «черным списком». В ней были записаны грешки всех, кто работал вместе с ним.
Только скажут о нем плохо, он сразу начинает листать тетрадь, и прямо с места охрипшим голосом:
— Ты наперед про себя скажи, за что тебе жена чуб драла?
Люди захохочут, выступающий растеряется:
— Какой чуб? Я ведь лысый…
— Но до лысины он ведь у тебя был. И вообще регламент соблюдать надо! Женщин вон детишки ждут. Плачут.
На суде свидетели скажут, что не на шутку опасались «черного списка». Где и следовало выступить, помалкивали. А пьянице только того и надо.