— Да, да… — соглашался Геннадий Акимович, ощущая глупейшую тоску и не зная, как себя держать.
В свои двадцать семь лет Людмила не особенно сожалела о прошлом и не слишком предвидела будущее. Когда-то она училась на историческом факультете, затем в аспирантуре, но после развода перебралась на жительство в Серпейск и пошла работать в школу.
Огородников запал в ее душу крепкими, надежными плечами и глазами доброй бездомной дворняги. Сердце щемило радостью, когда он играл с Костькой, читал с ним книжку или просто возился. Но настаивать на замужестве… — даже не намекнет.
Костька обрадовался Геннадию Акимовичу, но, увидев незнакомца, смешался, тихо забрался Огородникову на колени. Тут же слез и направился к коту: «Шерифка, ты зачем дядю пачкаешь? Слезай сейчас же!» Лебедев подхватил Костьку под мышки и приподнял, улыбаясь рекламными белыми зубами: «Салют, малыш! Не признаешь? Я твой папа!» Мальчик вместо ответа потянулся за котом…
Этот пижонистый красавец изо всех сил старался понравиться Костьке. Он едва кивнул, когда Людмила и Маргарита пришли в залу, а принялся для Костькиного удовольствия подкидывать кота и кричал: «Смотри, он с любой высоты на лапы приземлится!» Костька с восторгом смотрел на ловкача-кота, но вдруг вздохнул: «Попробуем», взял на руки кота, который как раз отряхивался после очередного полета, расположил его брюшком вверх на своих ладонях, подошел к дивану и разжал руки. Кот не успел перевернуться и шмякнулся боком на диван. «А вот и не с любой!» — заявил Костька всем.
Маргарита, учительница математики, принялась восхищаться логическими способностями мальчика, ставила перед ним разные каверзные задачки… Людмила же, возбужденная присутствием двух мужчин, которые что-то значили в ее жизни, свое возбуждение и беспокойство старалась скрыть в преувеличенных заботах именинницы и хозяйки. С тем и за стол сели.
Лебедев бодро произносил пышные тосты и горячие пожелания, но все как-то без души, с заученным юмором, хотя женщины смеялись… Зато Геннадий Акимович ощущал себя почти как на работе, то есть в ситуации противодействия духовных энергий, в непонятном самому себе соперничестве с этим суперменствую-щим гостем, выдающим себя за рубаху-парня.
Лебедев тостов наговорил много, но сам выпил всего лишь рюмку. Объявил, что просит Костьку на месяцочек, мол, отдых на кавказском побережье, полезно для здоровья, мужское воспитание… Затем предложился Маргарите в провожатые, озабоченно спешил устраиваться в гостиницу, просил присмотреть краем глаза за «Жигуленком»… «Ну а завтра я приду пораньше и, если возражений не будет, уеду с Костькой на юга…»
«Заниматься с Костей индивидуально — будет академиком!» — невпопад говорила Маргарита, уже держа Лебедева под руку.
«Пацану еще шесть лет, а уже в академики записывают!» — улыбался Геннадий Акимович.
«Академик, марш спать!» — распоряжалась Людмила.
— Почему вы развелись? Муж как муж, приятный, деловой…
— О! Идеал мужчины собственной персоной!
— Вообще-то слегка пижонит, но вблизи вполне обыкновенен.
— Сначала он мне казался дьявольски одухотворенным — просто до ужаса! Молчит, загадочно улыбается, а глаза — ангельские! А заговорит — зануда занудой, — машина, дача, деньги, покупки… Поначалу думала, что это он меня разыгрывает; но слишком долго разыгрывал — я догадалась, что он пуст, точнее, переполнен шмотками и ценами. В нем ни капельки духа!
Огородников подумал: «Дух? А во мне есть дух? Какой-нибудь есть, иначе…»
— А чем он занимается?
— Спасатель в Ялте на пляже. Он даже кого-то спас — и медаль есть!
— Ого! А может, он, как говорится, сойтись хочет? А я встреваю…
— Нет, и не хочет, и я не сойдусь. Он же просто не признает мира другого человека!
— Я заметил одну неприятную черту — поводить глазами. Голову не поворачивает, а глаза эдак подвинет, словно косится на всех… Странно: работник пляжа, а отпуск вдруг среди сезона… Да и зачем Ялте Кавказ?
Лев Лебедев смотрел на мир циничными глазами честного человека. Честного в мелочах или только для себя. Пустынное шоссе шуршало под колесами его «Жигулей». Костька спал на заднем сиденье. Лебедев поклялся Людмиле, что ни на миг не выпустит Костьку из внимания. Он был предельно честен в этой клятве.
Потом утро поджарилось. В пруду придорожной станицы купались пацаны, и белые «Жигули» свернули туда. Из них вышли мужчина в белом костюме и маленький мальчик.
— Давай окупнемся, — сказал мужчина.
— Давай!
— Надо говорить: давай, папа, я же твой папа!
— Давай, папа, — согласно повторил малыш.
Мужчина сменил свои белые трусы на черные плавки. Искупались. Потом они завтракали здесь же, на бережку. Мужчина пил черный кофе из термоса, курил «Кент». Выкурил подряд две, тряхнул пачкой, где оставалось еще с десяток сигарет, небрежно швырнул ее в кусты. Затем белые одежды были свернуты и помещены в большую картонную коробку. Натянул черные, потертые джинсы мелкого вельвета, и безразмерную маечку когда-то тоже черного цвета. На ноги стоптанные, шлепающие плетенки. Коробку убрал в багажник и сказал:
— Сын, ты отлично держишься в воде! Из тебя выйдет прекрасный пловец! На море я тебя научу плавать. Давай, я тебя буду называть, как самого лучшего пловца в мире? Я тебя буду называть Кроль! Давай?
— Давай, папа, — радостно соглашался Костик. Ему нравился этот дядя, его папа, с которым так легко и весело.
Сначала было море. И еще солнце лилось откуда-то сверху, может быть, с самой высокой, белой от снега горы. Бег с передышками, когда начинало колоть в животе. Страшные собачьи пасти с огромными языками, с которых капает слюна. Спасительное платье и толстая нога — за них надо прятаться. Смех, добрая рука теребит круглую, «под ноль», голову…
Большая желтая бумажка, скользкая на ощупь. В обмен дают голубую продолговатую бумажку. От нее сердитая тетя в пиджаке и очках отрывает кусочек. Первый ряд перед экраном, а если сгонят — просто на полу. Смех до колик, до истерики, когда на экране под веселую музыку падают, получают затрещины и пинки, проваливаются в ямы, проламывают стены, пачкаются в чем попало… Так и хочется после кино влепить кому-нибудь подзатыль-ничек, какому-нибудь зазевавшемуся малышу, да чтобы ловко, чтобы он не понял, от кого и за что — так еще смешнее… Однажды, получив от матери желтую бумажку, Левка помчался в кино самым коротким, еще не изведанным путем — через решетку паркового забора. Большие пацаны лезли через верх, маленькие — между вертикальными прутьями решетки. Левка померил головой между прутьями — сдавливает немножко, но проходит, — значит, и весь пройдешь. И он, выдохнув из себя воздух, стал протискиваться. Но сдавило грудь прутьями, закололо в животе — он вдохнул и застрял. Он пыхтел, сопел, пытался выбраться назад. Но назад голова уже не проходила, она словно разбухла — и он застрял окончательно. Слезы и сопли измазали лицо, рубашка на груди под прутом уже в крови, а в кулаке — желтая волшебная бумажка. И вдруг пацан, вроде знакомый, вроде из соседнего двора: «Давай деньги, куплю тебе билет! А ты шевелись, шевелись — и пролезешь!» Разжал кулак, вынул желтую бумажку, мгновенно перебрался через ограду и помчался к кинотеатру. Левкины силы удвоились — кино уже скоро начнется — и он стал биться, дергаться.
Тут проходил какой-то дяденька в кепке и с папиросой. Он остановился, глядя на Левку, затем руками разжал прутья. Левка дернулся из последних сил — и оп! — он в парке. Смахнув сопли и слезы, он помчался со всех ног — подбежал, а возле кинотеатра уже никого. Около урны под портретом радостного, круглоголового человека лежала почти целая папироса. Левка ее подобрал. Потом он слонялся туда-сюда — вот кино кончится, он возьмет у того пацана свою желтую бумажку и вместо нее получит из окошка кассы голубую. Он даже постоял около окошка, но тетенька его не заметила. Без желтенькой бумажки он был для нее никто. Того пацана он так больше и не видел. Мать нашла у него в кармане папиросу и выпорола. Он долго всхлипывал на досках за флигелем и мечтал, что придет дядя в круглой кепке и с папиросой во рту, снимет ремень и настегает мать за него, Левку. Полностью он успокоился тем, что принялся ловить мух — опаливал им спичками крылышки и лапки.
Учился он плохо — ничего не запоминал — и учителя называли его жалостливо «тупичок». Голубой билет в кино уже давали всего лишь за блестящую десятикопеечную монетку, таких у школьной мелюзги можно было набрать много — и за так, и за фантик, спичечную этикетку, красивый камешек. Его ругали, но прощали — к тому времени у него умерла мать.
Тетка была веселая, хоть и насмешница. Иногда она варила вкуснейший борщ, а по праздникам — вареники с вишнями. Жили они в своем доме. Летом у них собиралось много незнакомых людей, угощавших его жареной рыбой. Еще он подкармливался алычой, абрикосами и шелковицей. Его матрац и одеяльце размещались на паутинистом чердаке флигеля, а внизу летом жила тетка. Спала она беспокойно, со вздохами, вскриками, но он забирался к себе по щелям и выступам стены, через окно и, едва приложив голову к подушке, засыпал.
Он обитал между чердаком флигеля и морем; на чердаке играл в Тимура и его команду, а в море представлял себя дельфином или человеком-амфибией. Записался в секцию плавания — резь в глазах от воды, нехватка воздуха, тренер-бог, курящий короткие сигаретки, друг-соперник, не дававший проходу, пока яростно не бросился в ответ на его обиды, не сцепился с ним, не ударился лицом об лицо до крови… И круглый год сырые кеды с рвущимися шнурками. К десятому классу он вытянулся, плавал почти по первому взрослому разряду и иногда для понта курил при тетке дорогие сигареты с фильтром. Как-то тетушка уехала к очередному жениху, и одинокая квартирантка, толстая блондиночка между тридцатью и сорока, целых две недели знакомила его с женскими секретами. И до того дознакомила, что тренер повел его к врачу, который констатировал: «Истощение». Так он усвоил, что мужчины служат женщинам, а не наоборот.