И разношенные сапоги по булыжной мостовой — бух, бух, бух! В такт ухающим ударам большого оркестрового барабана...
Так было?
Кто же спорит...
Ну, а это — ремонт угловой комнаты, — это, Варвара, мелочь! Что нам стоит дом построить!
А почему тянул-дотянул — тоже причина есть. Обклеить стены обоями, побелить потолок, полы покрасить — все хотел он сделать своими руками. Надеялся, выкроит время на это, в субботу, воскресенье... Так хочется самому, собственными руками! Чтоб гвозди забивать молотком, кистью по доскам водить, шпаклевать, тесать, землю, наконец, рыхлить! Еще что-нибудь такое... Прямо ладони зудят, требуют. Желание, равносильно другому его душевному позыву: чтобы отрешиться на время от будничных забот, пойти — свободному, не обремененному ничем — цветущими лугами, оврагами, краем курчавых дубрав, по рыжим, выжженным солнцем взгоркам... Куда? А все равно куда!
Разумеется, блажь.
Но призадуматься если: это, наверно, в нем крестьянская, вековой закваски кровь бушует, зовет к тому, что было у предков его...
А, майор?
...Снова скрип двери, она распахивается резко, по-хозяйски: это старший лейтенант Сердюк входит. Он только с улицы, с жары — шумно отдувается, красное лицо потно, форменная рубашка под мышками в мокрых разводах. А к толстой губе — без этого он не может — прилипла дымящаяся сигарета.
— Пивка б из холодильника! — говорит он.
— Нам, Павел, пиво еще заслужить нужно.
Сердюк сидит, отдыхает; сняв фуражку, обмахивает ею лицо... Сменил размокшую сигарету на новую, щелкнул зажигалкой и, сладко затягиваясь дымом, произнес с улыбкой:
— А что — наш Чапай все думает? И что дельного надумал Чапай?
— Это ты, Павел, про меня? Заглазно зовут так, Чапаем-то?
— Н-нет, пожалуй. Сегодня кто-то обронил...
— Ясно. Однако я просил бы своего заместителя не следовать дурным примерам подчиненных и называть меня, как положено. Если не по имени — по званию, должности...
— Григорий Силыч, да что ты в самом деле?!
— Только так, Павел. Ты еще не в областном управлении, чтоб меня по плечу похлопывать... здесь пока ты.
— Ну не знал!..
Сердюк развел руками, отошел к окну, стоял там, посапывая, обволакиваясь сизым дымком, смотрел на улицу. Его опущенные плечи, ссутуленная спина выражали обиду. Не оборачиваясь, он глухо, нехотя — только, дескать, необходимость заставляет! — заговорил:
— Лодочников проверили. Три посудины всего ночью, после двенадцати, на плаву были. Старик Крысин удил рыбу, еще Федор Сыромятников с Озерной улицы... они видели друг дружку, сближались на лодках: перекурить, улов посмотреть. Потом еще мальчишка Умновых, тех самых, что на молокозаводе работают, свою девчонку до вторых петухов катал по озеру. Он, я разговаривал с ним, ничего не приметил. Тоже одних этих удильщиков, Крысина и Сыромятникова, видал.
— Бледно.
— Федор Сыромятников лишь сказал, что, когда свою лодку брал и когда на место ставил, не было лодки Петра Мятлова. У них лодочные цепи на одном столбе... И вот посудины Мятлова не было. А сейчас на приколе.
— Осмотрели?
— Мокрая, чистая... ничего существенного.
— Угу... Да ты что, Павел, спиной ко мне? Давай ближе, итог подведем... Твое мнение?
Сердюк с прежним обиженным видом переместился от окна к столу, сказал:
— С Мятловым — зацепка слабая. Шалопай он, однако, из безобидных, по-моему. Голубей гоняет, заядлый голубятник, рыбу тоже ловит...
— В эту субботу свадьба у него, — продолжил Чухлов. — Зину, разносчицу телеграмм на почте, в жены берет. Вернее, кто кого берет — это еще вопрос. Зинаида — девка аховая. А он, Петька, где работает сейчас?
— В леспромхоз устроился. Кем придется. Бери больше — тащи дальше. Может, побеседовать с ним — где на своей лодке был, что видел?
— Он, Павел, скорее всего, за камышами где-нибудь сидел, подальше от других глаз. Разве к свадебному столу удочками наловишь? Промышлял Петька, факт! Браконьерил... Однако расспросить не мешает. И не густо у нас, Павел! Можно считать, совсем пока ничего не имеем...
Сердюк, кивнув, пошел к себе в кабинет.
VIII
До часу дня дважды вскидывались по сигналам, оперативники выезжали на место... Увы! В первом случае позвонили из Едрова: трое неизвестных, не остановившись ни у магазинчика, ни у колодца, торопливо, вроде б даже озираясь, углубились в лес, в сторону Горелой пади. Когда их настигли — оказалось, обыкновенные туристы, псковские ребята, один причем офицер-отпускник... В другом случае — это уже на железнодорожной станции — проверили документы у человека в обтрепанной одежде, с опухшим от пьянки, в свежих ссадинах лицом: он, расплачиваясь в буфете, бросил на стойку зеленую пятидесятирублевую бумажку. Выяснилось, что это подзагулявший техник геологической партии: из Мурманска едет в отпуск на родину, в Тамбовскую область, да отстал от поезда.
Был звонок от помощника секретаря райкома: можете ли уже доложить о чем-нибудь конкретном? Чухлов ответил, что еще рано. Арбузов, выходило, тоже — в тревоге и нетерпении — поторапливал... Хорошо, что не теребили из областного управления — выдерживая, ждали. Все равно ему, Чухлову, вечером придется сообщать туда, как да что... А как? Никак!
Пока шла утомительная черновая работа: отбор, отсев, анализ, проверка разных версий...
И вдруг — после всяких тревожных для Чухлова телефонных звонков — еще один: от Варвары, из ее сберкассы.
— Гриша, Таенька приехала!
— Ну вот, — ответил он, — а ты боялась!
И засмеялся, ощущая в себе возникновение легкого радостного озноба: наконец-то! Ждал он дочь, очень ждал...
Хотелось, конечно, узнать — одна дочь или с кем-то и кто же с ней; и не хотелось почему-то задавать такой вопрос Варваре. Даже секундная надежда — где-то далеко-далеко, в самой глубине сердца — проблеснула: а если одна, разве хуже?!
— Да я тоже ее не видела! — объясняла Варвара. — Позвонила мне из дома. Вот, говорит, мамка, чемоданы бросаем и — на озеро,
«Бросаем... значит, не одна!»
— Ты придешь обедать?
— Постараюсь.
— Ух, какой ты, Чухлов! Сухарь. По-ста-ра-юсь... Не совестно? Дочь же, да еще с молодым человеком!
— Что еще за молодой человек?
— Папина ж дочка — пусть сам отец и спросит у нее!
Варвара, смеясь, положила трубку.
Чуть позже Чухлов вышел из дверей райотдела. Его нагнал капитан Чернущенко.
Разговор крутился вокруг того же — самого главного сейчас.
— Был у меня Куропаткин. Что-то он знает, Миша. Чую!
— Не расколоть?
— Как угорь, выскользнет.
— Это да.
— Снова своего сынка подсовывал...
— А сын, между прочим, на мебельной фабрике работает.
— Давно, Миша?
— С месяц будет. Я как раз в конторе накладные проверял... И Куропаткин-младший в тот день оформлялся. По виду так себе малый, нерасторопный какой-то, без живинки...
— Но на мебельной фабрике! — Чухлов покачал головой. — Тогда Куропаткин впрямь что-то разнюхал!
За живым частоколом корявых тополей с обвисшими от затянувшейся жары листьями синело дощатое строение райпотребсоюзовской «забегаловки», известной на все Доможилово под кличкой «Голубой Дунай». Даже сюда, к дороге, несло оттуда кисловато-прогорклыми запахами — разлитого пива, подгоревших котлет, разваренной капусты.
— Ты, Миша, узнал что-нибудь про Фиминого сожителя?
— Сильно зашибает. Сегодня тоже в загуле, на работу не вышел...
— Ла-адно... Давай зайдем к Фиме, полюбуемся!
В «Голубом Дунае» стоял бестолковый гомон многих голосов, звенела посуда; Фимка — в высоком кокошнике, вымазанном в ржавчине переднике — крутилась как заведенная: наливала пенистое пиво, швыряла в протянутые ладони сдачу, с грохотом кидала на железный поднос пластмассовые тарелки с расползшимся холодцом, килькой, красным от свеклы винегретом... Да еще успевала браниться, шутить, смеяться...
Но вот буфетчица заметила их, засуетилась, голос ее стал ненатурально певучим, ласковым до приторности:
— Гости редкие к нам... самые дорогие, любезные!
И на посетителей:
— Да прекратите, дьяволы, базарить. Что за непутевый народ!
В «Голубом Дунае» вправду тише стало — при виде милицейских фуражек, наверно.
— Сигареты с фильтром есть? — спросил Чернущенко.
— «Столичные», Михаил Поликарпыч! Сколько вам?
— Пачку.
— Пивка не желаете? Только откупорила бочку-то...
— Сильно не доливаешь, — сказал Чернущенко. — А мы такие клиенты — потребуем долить.
— Уж вы скажете, Михаил Поликарпыч, в краску вгоните!
— Другие-то, кто пьет, молчат, хоть я скажу.
— Уж чем я вам не угодила, люблю вас... да не опишешь, как люблю!
А за медовостью ее голоса — пугливая настороженность глаз: сам Чухлов заглянул — зачем? Смотрит он, молчит...
Чернущенко балагурил с Фимкой, с посетителями, незаметно, однако, цепко — по привычке — присматриваясь, кто сейчас здесь. А Чухлов увидел, что впритык к пивной бочке лежит рогожный мешок — с углем, кажется, в поблескивающей антрацитной пыли поверху. «Ну и что? — мысленно возразил сам себе. — Такая тара в каждом магазине, на любом складе...» И все же сказал Фимке:
— Вот зачем, Китайцева, завернули к тебе... Груз нам надо перевезти. Не найдется ль у тебя на время, напрокат можно считать, вот такого чувала? — и он ткнул носком ботинка в мешок с углем, добавил, улыбаясь: — Вернем, не сомневайся... Кому доверять, если не нам!
— Ой, Гри-и-горий Силы-ы-ыч, — и на жирном Фимкином лице, густо обсыпанном капельками пота, отразилось неподдельное сожаление, смешанное с досадой: так, видно, хотелось угодить начальнику милиций, а не могла! — Ой, вчера б вам зайти за этим...
— Чего так?
— Был у меня, вчера был чистый рогожный куль, я, признаться, для картошки себе его припрятала. А мой охламон пришел и унес! Чтоб вчера-то вам зайти...
— Ну и выражаешься, замечу тебе, Китайцева! Это кого ж ты охламоном кличешь?