Парикмахер, которого все в Доможилове зовут Вадиком, хотя у него уже дети — школьники, как, впрочем, и его брата, портного, величают в поселке на такой же манер, Аликом, заканчивал брить старика. Гошка, дожидаясь, стоял у окна, опершись ладонями о подоконник, смотрел во дворик парикмахерской, где девушка развешивала на просушку выстиранные простыни и салфетки. Чернущенко, входя, заметил, что при виде его в Гошкиных глазах мелькнул испуг, однако он тут же совладал с собой, стал по-прежнему, равнодушно и скучающе, наблюдать за Вадиковой помощницей...
Затем побрившийся старик расплатился с мастером и освободил кресло; Гошка галантным жестом предложил капитану занять его:
— Моя милиция меня стережет... битте!
— Спасибо, — Чернущенко как можно приветливее улыбнулся, — не спешу. Зачем очередность нарушать!
И когда Вадик принялся обрабатывать буйную Гошкину шевелюру, роняя с ножниц на пол клочья рыжих волос, Чернущенко снял фуражку и осторожно положил на подоконник. Он прикрыл ею отпечаток ладони, оставленный Гошкой на пыльной крашеной поверхности. А сам, небрежно привалившись к дверному косяку, стоял и слушал разговор Гошки и Вадика.
— Что пил? — спросил мастер. — По запаху — «Стрелецкую».
— На той неделе, Вадик.
— Утром, Гоша!
— Ну, Вадик, профессор ты. А вроде сам не поддаешь, сознательно непьющий?
— Зачем брата моего спаиваете?
— Я? Алика? Проснись, Вадик! Хоть бы когда, гад буду, сто грамм вместе...
— Не дергайся, Гоша, прическу испортим... Не ты — супруга твоя. Он к ней в буфет — она наливает. Ему ж нельзя!
— У нее свое, а я по-своему, — зло обрезал Гошка. — Уловил, Вадик?
— Я уловил, Гоша. — Маленькое и желтое личико Вадика, такое, будто его когда-то вымазали йодом и после не отмыли как следует, тоже приобрело злое выражение. — Я лишь не уловил, Гоша, как это можно за бутылку... пусть за две, три... взять у Алика золотой перстень. Старинной работы, с камнем. Пользуясь, что человек себя не помнит...
— Прекрати, Вадик, — уже спокойно, даже устало сказал Гошка. — Не уловил ты, вижу, ни хрена. Это свое — не ко мне адресуй. Мне до лампочки. Вон милиция за спиной, при милиции не могу культурненько послать тебя, куда нужно... но ты догадайся, Вадик.
— Поодеколонить?
— Перебьемся, не разбогател я, Вадик.
Выходя из парикмахерской, насмешливо бросил капитану:
— Пока, охрана!
— Пока, гражданин Устюжин!
На счастье, проезжал мимо на машине, возвращаясь с обеда, сержант Зайцев, и Чернущенко махнул ему рукой: давай ко мне! Распорядился, чтоб немедленно сюда, в парикмахерскую, прибыл эксперт-криминалист — зафиксировать след ладони... Кроме того, Чернущенко поднял с пола и завернул в бумажку прядь Гошкиных волос.
Вадик лишь глазками оторопело хлопал...
В общем, когда Чухлов прибыл из дома, ему уже могли доложить: отпечатки ладоней правой мужской руки, взятые на сравнительный анализ с места преступления и в парикмахерской, идентичны. Совпадение полное.
Занимались изучением волос — тех, обнаруженных в подвале фабрики, и этих, из Гошкиной шевелюры. Процесс затяжной, не одного часа...
А тут явился участковый инспектор Щербаков — и еще одно косвенное подтверждение!
Щербаков побывал у методиста Дома культуры Шевардина, увлеченного изучением истории родного доможиловского края, возглавляющего на общественных началах местный краеведческий музей. Шевардин сказал участковому, что он не помнит, кто именно семь лет назад нашел банку с дореволюционными деньгами на территории мебельной фабрики, возле бывшей конторы купца Гундобина. Однако есть книга учета поступающих в музей экспонатов — там, вероятнее всего, фамилии указаны. Нашли эту «книгу» — толстую прошнурованную тетрадь, и в ней действительно указывалось, что такой-то клад такого-то числа в таком-то месте был обнаружен рабочими фабрики X. А. Севрюжкиным и П. М. Мятловым.
Щербаков вскочил на мотоцикл и помчался на фабрику, где поднял по счастию не отправленные в архив приказы семилетней давности. В одном из них упоминалось, что П. М. Мятлов зачисляется в штат фабрики разнорабочим...
Следовательно, Петька Мятлов, тогда еще восемнадцатилетний, мог по поручению завхоза закапывать лаз в подвал, хорошо знал о нем. А Харитон Севрюжкин, человек в больших годах, помер, как выяснилось, минувшей зимой.
— Что ж, Григорий Силыч, пора брать у прокурора санкцию на арест Устюжина и Мятлова, — торопил Чухлова Сердюк. — Операцию по задержанию разрешите возглавить мне.
— Давай, Павел. А что, ответ на наш запрос об Устюжине не поступил еще?
— С часу на час должен быть.
— Однако запрос запросом, а что медлить-то?
— Объявляю готовность, Григорий Силыч!
— Пора.
Едва закрылась дверь за Сердюком — звонок от Варвары:
— Гриша, ты не ругай его!
— Кого?
— Аркашу Дрыганова.
— Не понимаю. И с каких это пор работникам сберкассы позволено вмешиваться в дела райотдела внутренних дел? Очнись, Варвара-а!
— Ладно тебе, Чухлов... но не ругай его, прошу...
— Да за что ругать — не ругать, черт побери!
— Ты на кого кричишь, Чухлов? На правонарушителя?.. Не я — ты очнись. Остынь. Таенька не звонила тебе еще?
— Дождешься, как же... И обедом вашим сыт.
— Не ворчи, Гриша. А дочь позвонит.
— Выкладывай, что там, да покороче: занят очень.
— Тут такое дело... он вообще-то не виноват...
— Только факты, Варвара! Выводы сам сделаю.
Слушал Чухлов жену... Смеяться?.. Сердиться?
Но, во-первых, еще до рассказа об Аркаше Дрыганове он наконец-то со слов Варвары узнал, кого это Таська за собой на буксире приволокла. Парень из ближнего, Староглинского района, тоже в Москве учится, в физкультурном.
— Прыгун, метатель молота, футболист! — едко заметил Чухлов. — Ай да Таська!
— Брось, Чухлов, он стройный, высокий, приглядный... увидишь! Кириллом зовут...
— Там как? — помедлив, спросил Чухлов. — Проездом? В гости? На смотрины? Иль по-родственному уже?
— Ох, и подозрительный ты, Чухлов, ничего легко и просто не воспринимаешь, — Варвара возмущалась. — Это ж надо сказать так: «по-родственному уже»... «прыгун»... Тебе, наверно, кажется, что все вокруг не просто живут, ходят, ездят, дружат, любят друг друга, пусть даже так, а обязательно какие-то дела замышляют, ничего без определенного далекого умысла не делают!..
— Мне кажется другое: мы заболтались, — Чухлов был недоволен и собой, и тем, что именно Варвара вздумала по проводам ему высказывать. — Про Аркадия — слушаю!
И это уже, об Аркаше Дрыганове, было во-вторых...
Из телефонного повествования Варвары, обильно сдобренного восклицаниями и всякими там «ахами» и «охами», вырисовывалась следующая картина...
Младший сержант Дрыганов, отправленный на дежурство на озеро, к своей великой радости, повстречал там долгожданную Таисию Чухлову. И в первые минуты встречи не было, наверно, более счастливого на свете человека, чем он, Аркаша Дрыганов. Таська уже здесь, в Доможилове!
Но кто это с ней? Подожди, подожди...
— Знакомьтесь, ребятки!
— Да мы знакомы...
Не раз в школьные годы на доможиловском футбольном поле и на староглинском стадионе выходили они с мячом друг против друга — неизменный центральный нападающий команды «Красный луч» Доможиловского района Аркаша Дрыганов и капитан «Звезды» из Староглинки Кирилл Слободин. Какой уже год ревниво и упрямо, подогреваемые земляками-болельщиками, борются за победу, за первенство эти две районные команды, постоянно обновляющие свои составы!
— Ну что вы, мальчики, странно даже... как чужие!
— Ты где сейчас?
— В институте физкультуры... А ты?
— Недавно из армии.
— Он, Киря, ты не шути, — в милиции!
— Ух ты, растут люди! Постовой иль, может, как там у вас... сыщик!
— Аркашка, давай купаться с нами!
— Что ты! О чем ты! Ему, Тая, нельзя, он при исполнении!
— Ки-ря! Помолчи!
— Замолк!..
Как там дальше было — темный лес; и после, разговаривая с дочерью, Чухлов так и не прояснит для себя главного момента: почему же парни, в конце концов, сцепились, кто начал? Короткая схватка самбистов, по существу замаскированная драка: не кулаки — силовые приемы... Таисия увидела это с воды, когда уже далеко от берега отплыла. Кирилл бросил Аркашу через себя, тот ударился о землю грудью, раскровянив нос, содрав кожу на лбу...
У Кирилла Чухлов ничего не захочет спрашивать.
А пока, в этот момент, Варвара говорила в трубку:
— Они ж еще мальчики, Гриша, два задорных петуха. Тебе б совсем лучше не знать, да люди на озере видели, скажут, а ты не разберешься, сразу крутые меры...
— Я разберусь, — сердито пообещал он и оборвал разговор, дежурному приказал: — Дрыганова — быстро!
«Утром заявление на стол положил, а! В Москву его! Как передового, дисциплинированного... А тут хоть лычки с погон снимай. Молокосос! В часы несения специального дежурства... привлекая внимание... на виду у публики... из-за девчонки, стервецы! Вот потеха, представляю, была, сплошной цирк. Ну, Таська, ты тоже тут не сбоку, не в стороночке! Отца позоришь. Что народ скажет?..»
Разволновался — и потяжелело в правом боку. Подумал, что сейчас на виду у младшего сержанта порвет его заявление и обрывки в корзину бросит. Получай! И два-три слова, за недостатком времени не больше, однако потяжелее какие, скажет. Чтоб понял... Подробная беседа — завтра. В присутствии двух заместителей.
Дрыганов, войдя, тихо доложил, что прибыл.
Распухшее лицо, под козырьком фуражки пластырь чуть не во весь лоб...
И глаза... Такая тоска, даже мука в них, что Чухлов, проникаясь внезапным сочувствием, отвел свой взгляд в сторону, понимая, какой первородной и сокрушительной силы боль в сердце парня: он любит — и он отвергнут!
Что перед этой болью гнев начальника?! Все слова как издалека будут.
Таська, Таська!..
Прокашлялся Чухлов, сказал:
— Мне, разумеется, приятно было узнать, что моих сотрудников запросто кладут на лопатки... Можете быть свободным, товарищ младший сержант.