«Из тебя в Америке гангстер с мировым именем получился бы, - скажет Волк. - Только знаешь ты мало, одним чутьем берешь. И главное - размениваешься. Тебе по зубам любой магазин, любая сберкасса, тебе бы такими делищами заворачивать, а ты…»
«Мне много не надо, - ответит Павел. - На выпивку хватит, зачем больше?»
«Нету в тебе размаха, - скажет Волк, - и хотя ты гений, подлость в тебе сидит».
Никому не простит Ревун таких слов, Волку прощает. Разницы в возрасте с ним не чувствует, дружат на равных. Подлость?.. Человека ограбить-подлость? Да если он человек, чего обмякать, только он слово скажет, чего сдачи не дать, когда он первый удар нанесет! Человек… Волка, небось, на улице не разденешь, карманы вывернуть не заставишь. Труса раздеть - подлость?
«Своим горбом человек шубу нажил, - скажет Волк. - Честная, собственная шуба, нечестно ее снимать». У Волка свои понятия… Как же это -прийти сейчас, сказать, что в новогоднюю ночь сотворил, и ночлега просить, в слабости своей признаться, в безвыходности - деться некуда, обложен?.. Он, Ревун, в помощи нуждается?
Нет, не пойдет он к Волку. Не так безвыходно его положение, чтобы от мальчишки упреки сносить, будь то и сам Волк…
Павел свернул в переулок, прошел с полквартала и остановился у одноэтажного дома с высоким поколем, у окон с белыми вышитыми шторками. Здесь жила Лариса Перекрестова. С Ларисой он был едва знаком, если не считать той ночи, когда расплевались они с Зинкой и Лариса его пригрела. Не помнил, как к себе привела, пьян был. Проснулся утром - чистая комната, кровать чистая, белая, в углу пустая детская кроватка. Рядом с ним на постели белокурая девчонка разметалась, волосы золотым ручьем текут. Открыла глаза - злые, зеленые, как навозные мухи. Красивая девчонка, ничего не скажешь. Да некрасиво вышло. Разоралась на мать при ребенке - девочке года два или три, тоже беленькая, на Ларису похожая. Толкнула девочку, та плачем зашлась. Зинка никогда не подняла бы руки на такую девчоночку…
Он ушел тогда, на Ларису не взглянул больше. Но адресок запомнил, теперь сгодится.
Вошел во двор, постучал в крайнее окошко и сразу, пока его не разглядели, метнулся к двери.
- Кто там? - раздался негромкий голос. Павел молчал. Дверь отворили, но цепочка была наброшена. Павел узнал мать Ларисы.
- Не живет она здесь больше, уходите, - сказала женщина. - Не знаю я, где она живет, ничего про нее не знаю. - И захлопнула дверь.
Придется идти к Глицерину, решил Павел. Лариса, наверное, у него, во всяком случае, либо Глицерина, либо Ларису он застанет, переждет ночь. Однако ноги не послушались Павла, повели его совсем в другом направлении, и Павел не стал размышлять, - ноги знали, что делали. А ноги вывели его на тихую окраину, к старому заброшенному кладбищу, и повели между белых заснеженных холмиков-могил, где один из таких холмиков был прибежищем Глицерина в трудное время. Вырыл Глицерин себе землянку на месте старой могилы, и не тревожили его там по ночам ни живые, ни мертвецы. Павел чертыхнулся, споткнувшись о камень, что-то звякнуло, и он поежился. Постоял, сдерживая дыхание, сообразил, что это связка ключей в кармане его звякнула, и нерешительно побрел дальше. Никогда не. трусивший, способный один пойти на пятерых, Павел чувствовал себя все неуверенней и неуверенней на этом заброшенном кладбище, ему мерещились светлые тени за деревьями, в голову закралась мысль о привидениях, и он уже видел их - бестелесных, просвечивающих насквозь, с голубовато светящимися мертвыми лицами. Воображение разыгралось, сердце Павла забилось быстрей. Он уже видел себя в землянке с заваленным выходом, уже ощущал нехватку воздуха, он уже задыхался. А снаружи бесновались привидения и смеялись сухим страшным смехом. Павел побежал назад, скорей, скорей назад, подальше от кладбища, туда, где дома смотрят на улицу светлыми живыми глазами, где рядом ходят люди и звучит человеческая речь.
Глицерину легко - у него нет воображения. Глицерин боится живых, мертвые ему не страшны. Чертово воображение, не нужно оно Павлу: не актер он, не писатель, зачем ему воображение?.. А оно сидит в нем, посмеивается, разные картины рисует, и выходит, Павел раб его, собственного своего воображения. То ему привидится, что вон та тощая собака, ничейная, - это он сам, душа его в собаку переселилась и он спешит накормить и пригреть несчастную псину, и жалость к ней-к себе жалость такая в нем подымается- глаза щиплет. То начнет рассказывать Зинке книжку, и сам не заметит, как из Павла Загаевского превратится в бесстрашного рыцаря с опущенным забралом, и вот уже турнир, и меч его поражает противника, и он побеждает во имя прекрасной дамы…
А иной раз воображение заведет его в гестапо, и он уже наш разведчик, и от него одного зависит, будет или не будет взорван город.
После пережитого Павел чувствует себя опустошенным, словно уже всю жизнь свою однажды прожил и теперь живет во второй раз, и появляется досада, что не так живет, как-то иначе жить надо. А как?
У Глицерина Павел никогда не был, только видел дом его издали, подглядел, в какую дверь вошел Глицерин, и сейчас без труда нашел этот дом и дверь.
Открыла ему хромая девушка, и тотчас на пороге комнаты появился сам Глицерин, рявкнул: «Какого черта открывать лезешь!» Лицо, как всегда, заросшее, глаза красные, пьяные. Из-за его спины выглядывала Лариса.
- А-а, Ревун… Проходи, - сказал Глицерин.-Давай за стол.
За стол - это было очень кстати. Павел, не раздеваясь, в пальто и шапке, вошел в комнату. Не присаживаясь, налил себе водки из початой уже бутылки, оторвал от круга кусок колбасы. Выпил, умял колбасу с хлебом и, угрюмо разглядывая Глицерина, спросил:
- Тихо тут? Не тревожат тебя?
Глицерин прищурил один глаз, что-то соображая. Ничего не успел сказать, как встряла Лариса:
- Концы прячешь? Так не тот адресок вспомнил. Мы за твои грехи не ответчики, своих хватает.
Павел развалился на кушетке с засаленным байковым одеялом, надвинул на глаза шапку.
- Спать буду.
Глицерин протрезвел и теперь соображал, как быть дальше. Выгнать Ревуна он не смел, а оставить у себя боялся: если уже Ревун к нему пришел, значит, плохо дело, того и жди - нагрянут.
- Не было бы сестры-байстрючки… - начал Глицерин. - Мне что, хотя год живи, не жалко. - И пятерней вытер лицо, словно умылся. - Я за себя вполне отвечаю, а за эту байстрючку вопше говорить что. Очень даже просто соседям ляпнет, потом я же перед тобой и виноват буду. Я тебе вполне серьезно говорю, Ревун: для тебя самого спокойнее уйти. Мне что, а для тебя самого спокойнее.
Лариса сидела на табурете против кушетки, по ту сторону стола, белые волосы распущены, зеленые глаза так и сверлят Павла. Он сдвинул на затылок шапку, открыл глаза. И красивая же, стерва! Хозяйка медной горы… Полез в карман, достал золотое колечко, подбросил на ладони, швырнул через стол. Лариса поймала на лету. Примерила на палец, полюбовалась, подумала, сняла кольцо и бросила Павлу.
- Нашел дурочку.
- В другом городе взял.
- Что же Зинке не отдал?
- На нее не лезет.
- Когда Ревун дает, можешь брать, - успокоил ее Глицерин. - Ревун знает, что делает.
- Кидай, - разрешила Лариса.
Красивая, стерва, снова подумал Павел. С Зинкой ее не сравнишь, а все равно Зинка лучше. Зинка живая, горячая, а эта… Зинка не жадная, ничего ей от него не надо, никакого барахла. А эта за тряпки… И сказал неожиданно для себя вслух:
- Подзагудела Зинка.
- В землянку тебя сводить или как? - поспешно спросил Глицерин. - Мне вопше все равно, можешь и здесь оставаться, только я за сестру не отвечаю, это я тебе серьезно говорю.
- Почему к Волку не пошел? - спросила Лариса.
- Родители, - нехотя ответил Павел.
- Они пикнуть не смеют, - Лариса засмеялась. - По струнке у него ходят. Знаешь, как он недавно папаню своего отделал? Мне бы его кулаки… А хочешь, я тебя к своей мамочке сведу? - Лариса опять засмеялась. - Скажу, новый муж. Подхожу я тебе, Ревун?
- И трепло же ты, Лариска…
- Если ты считаешь, что я против, так ты не считай, - сказал Глицерин. Видно, решил любыми средствами избавиться от него. - Мне вопше все равно, кто, абы баба.
Павел крепко выругался. Поднялся с кушетки, сказал Ларисе:
- После этого остаешься?
И снова выругался. Зажал в пальцах угол клеенки, рванул. Недопитая поллитровка, стаканы - вдребезги.
- Забирай свое кольцо, чего зря дарить! - сказала Лариса. - Или, правда, хочешь пойти со мной?
- Я всегда ни за что дарю, - спокойно отозвался Павел, идя к двери.
Когда он ушел, Лариса расхохоталась.
- Перетрусил же ты, Глицерин! И чего я к тебе прилепилась?.. Дурак дураком, строчки за всю жизнь не прочитал, на кой ляд ты мне сдался? Или лучших не видела? Еще каких видела!
- Заткнись ты… -И заорал: -Тонька, прибери здесь!
Бочком вошла сестра с веником и совком в руках. Глицерин замахнулся на нее, и она отшатнулась.
- Не тронь ты ее, - вступилась Лариса. - Пускай водки принесет.
- Нету, - сказала сестра. - Кончилась.
- Дай ей денег, пускай в магазин сходит, - приказала Лариса. - Я пить хочу! Я реветь хочу! Я тебя, кретина, удушу когда-нибудь!.. - и разрыдалась громко. Глицерин рванул ее за плечи.
- Соседи услышат!
- Господи, какой ты кретин!..
- Убирайся отсюда!
- Мне теперь уже все равно,-всхлипывая, проговорила Лариса. - Раз об тебя обпачкалась, уже не отмоешься. Теперь уже все равно!.. Чего ты стоишь, Тонька? А ну, беги в магазин живо, слышишь? Я пить хочу! Тошно мне, Тонька, так тошно!..
9
Родители у Ларисы Перекрестовой были строгие. Девять вечера - в постель. Голоса в семье никто не повышал, раз и навсегда заведенный порядок поддерживался беспрекословно. Отец ушел из дома без скандала. «Не осуждайте его, - наказала мать. - Всякое в жизни бывает». Дочери не осуждали, не решались даже обсуждать происшедшее вслух - не принято было в семье- Каждая оценила событие по-своему, мнениями не обменялись.