нно думала, как бы незольно не обернуться.
А те двое забыли о ней, о том, что она их ощущает затылком и слышит обрывки их фраз, - им просто не было до нее дела.
Кира смотрела в окно. Смотри, говорила она себе, неизвестно, когда еще вернешься сюда. Но смотреть на родной городок было поздно: автобус уже выехал за его черту и мчался по дороге, мимо застывших в безветрии тополей, в столбе бурой пыли. В машине тоже пахло пылью, и на зубах поскрипывал песок. Смотри, твердила себе Кира, и взгляд ее, насильственно прикованный к окну, механически отмечал то ярко-красное яблоко, то странный пень - деревянная коза подняла голову, глядит на дорогу. Потянулись холмы и овражки, побежали в неизвестное тропинки, и Кира подумала, что, наверное, все это очень красиво, но если некому сказать «посмотри», то и красоты Никакой нет. Есть лес и Поле, холмы, овражки, тропинки, а красоты нет, красоту они во мне рождают, а если ее разделить не с кем, то и сила ее во мне - ничтожно малая сила.
Внезапно перед глазами возникли заборчик за автобусной станцией и двое людей, которые пришли ее проводить и постарались, чтобы она их не заметила. И уже не мысль, а ощущение непоправимости сделанного кольнуло Киру. Потом это ощущение пройдет, другие печали завладеют ею, и только спустя годы, когда Кира станет матерью, и Софья Григорьевна приедет к ней, оставив работу и мужа, чтобы вынянчить Альку, Кира восстанет против себя-девчонки, поразится своей жестокости и назовет, наконец, эту немолодую и уже безнадежно больную женщину мамой…
Кира ушла в себя, в свои ощущения (мастер она была в них копаться!) и не сразу заметила, как от окна потянуло свежестью и на стекло лег косой пунктир дождя.
- Мы уже два урока едем, - донесся до нее голос Светланы.
Сидевшая рядом с Кирой девушка вышла на остановке. Ее место занял громадный дядька, поставил в проходе бочонок с вином, вплотную придвинулся к Кире и, свесив голову на грудь, захрапел. Кира прижалась к окну. На плечо капало, но она не сообразила, что можно закрыть окно. Было такое чувство- пусть будет плохо, еще хуже, чем есть. Вот и дядька этот расселся рядом, и дождь из окна капает, пусть еще автобус перевернется - бывает же!
Но из окна перестало капать. Выглянуло солнце. Кирин дядька проснулся, потянулся, зевнул, вытер мохнатой рукой вспотевшее лицо. Достал из торбы колбасу, булку, помидоры, стеклянную банку. Положил припасы на сиденье, повозился с бочонком и нацедил в банку вина. Протянул вино и колбасу Кире. Она замотала головой: нет, нет, не надо, у нее есть свое. И дядька сказал громко, что пить охота, выпил вино, снова наполнил банку и протянул сидевшему напротив парню. Потом он еще и еще наливал вино попутчикам, словно был хозяином в автобусе.
Достать бы завтрак и обернуться к Вадиму, спросить, не хочет ли ей есть. Кира представила, как отрешенно взглянет на нее Вадим. И смеющиеся Светланины глаза представила… Не надо оборачиваться.
Она услышала свое имя, произнесенное голосом Вадима, и насторожилась: что он говорит о ней Светлане?.. Но он не говорил о ней - окликнул, протянул пирожки.
Наконец приехали. На автобусной станции Светлану ждала очень похожая на нее моложавая женщина и мальчик лет четырех. Кира дернула Вадима за руку: «Пошли!»
Светлана обернулась, сказала, сияя:
- Это моя мама и мой Женька.
Кира не поняла - какой еще Женька, но Вадим, видно, знал о его существовании и весело протянул ему руку. Мальчик был белоголовый, темноглазый, серьезный.
Кира подняла чемодан и сделала шаг в сторону, но Светлана удержала ее. Сказала, почти просительно улыбаясь, заглядывая в ее лицо:
- Мир, Кируша. Остановитесь у нас.
Кира дико глянула на нее, на Вадима и не узнала своего деревянного голоса:
- У нас есть адрес. Идем, Вадим.
Она ухватилась за его руку и потянула за собой с таким отчаянием, будто от того, пойдет за ней Вадим или не пойдет, зависела ее жизнь.
Светлана, кажется, поняла это. Простилась поспешно и ушла, оставила их вдвоем.
Вадим ничего не понял. Ни тогда, ни потом. Приходил к ней, рассказывал о Светлане. А однажды объявил радостно, по-светланиному заглядывая в ее лицо: решил жениться.
Кира ничем не выдала себя, он и потом приходил к ней, жаловался: он для Светланы - мальчишка. «Я тебя на целого Женьку старше», смеется она.
- Разве четыре года имеют значение? - допытывался Вадим. - Допустим, мне будет пятьдесят, э. ей пятьдесят четыре - это разница?
Ему нужно было, чтобы Кира опровергла Светлану, и она говорила то, что он хотел от нее услышать: нет, конечно, четыре года - не разница… И все-таки не могла сдержаться: - Но у нее ребенок…
Он вспыхивал.
- Разве я такой человек, что мне нельзя доверить сына?
- Но ты ведь еще не можешь жениться, - едва слышно возражала она, - ты ведь учишься…
- Не могу? Почему не могу? У меня стипендия и зарплата на Скорой, я не только студент, но и шофер, почему же я не могу жениться, если люблю, если она меня любит?.. Что ты молчишь, Кира? Почему мне нельзя на ней жениться?
Киру изводили эти разговоры, а он не понимал, он ничего не понимал, у него всегда была бизонья шкура, у ее Вадима…
…Кира взбежала по лестнице, громко хлопнула дверью. Проснулся Алька, потребовал самосвал в кровать.
- Никаких самосвалов, - отрезала Кира. - Будем обедать. Вставай.
Старушка ушла домой. Кира переоделась и в тем-но-коричневом клетчатом халате ушла на кухню, прикрикнув на Альку, чтобы собирался быстрее.
Она разогрела борщ и приоткрыла дверь - в комнате было подозрительно тихо; Алька в длинной ночной рубашке, босиком, влез на подоконник, смотрел, как на улице убирают снег.
- А ты говоришь «никаких самосвалов», - и покосился на нее через плечо.
- Иди обедать, - недовольно обронила она.
За столом Алька ткнул пальцем в тарелку:
- До этой полосочки.
Но съел все, что она ему дала.
- Видишь, я налила тебе полную тарелку, и ты съел, - наставительно сказала Кира. - Так что никогда не указывай, до этой полосочки или до той.
- А я не гордый.
Она пристукнула ладонью о стол (жест Вадима).
- Я запрещаю говорить так! Откуда у тебя эта фраза?
- От собачки, - сказал Алька, хитро косясь на нее.
С недавних пор у сына появились свои знакомые. Вчера во дворе, когда она вела его за руку, вырвался, побежал за каким-то пьяным: «Дядя Вася, это моя мама!» - «Какой еще дядя Вася? - допытывалась она. - Где ты с ним познакомился?» - «У меня ужасно много знакомых», - ответил Алька. Может, «я не гордый» - от дяди Васи?
- Человек должен быть гордым, - сказал Кира.
- А воспитательница Марья Даниловна говорит, нельзя быть гордым.
- Я говорю не в том смысле, что она, - сказала Кира. - Нет, пожалуйста, не отделяй картошку, ешь вместе с подливкой.
- Я только мясо.
Она своей вилкой перемешала его еду, и он насупился, отодвинул тарелку.
- Ешь! - прикрикнула Кира. - И давай все же обсудим этот вопрос.
- Ты гордая? - спросил сын.
Она не успела ответить, как он снова спросил:
Потому что не хочешь, чтобы папа вернулся из командировки?
У Киры защипало лоб и щеки.
- А почему у тебя красные пятна, - спросил Алька. - Разве ты уже выпила никотинку?
Она быстро проглотила последний кусочек мяса, налила сыну кисель и вышла из кухни.
- Не надо быть гордой! - закричал вслед Алька. - Я не хочу, чтобы ты была гордой!..
…Какие это были годы, особенно последний, когда его сделали начальником отделения!.. Он возвращался домой ночью и приносил с собой чужие, враждебные ей запахи. И ночью за ним приезжали на милицейской машине. Сколько он спал?.. Он, кажется, за-был, что у него семья, он и не думал о семье.
«Надо купить картошку, Вадим». Он смотрел на нее с удивлением. И никакой картошки не покупал. У нее тоже была работа и, кроме работы, были дом и сын и он, Вадим. И она как-то справлялась с этим. Не могла справиться с другим.
Он забыл о ней. Ложился в кровать чужой, насквозь пропахший табаком, засыпал мгновенно. Устал, твердила себе Кира. Смертельно устал, вот и все. А в голову лезли гадкие и жалкие мысли… Случалось, она звонила вечером ему на работу, а ей отвечали, что он уже ушел. Он являлся ночью. Ничего не скажу, обещала себе Кира, но видя, как жадно он глотает холодный борщ, язвительно спрашивала: «Разве тебя не покормили там, где ты был?» Перед глазами ее всегда стояла Светлана…
- Кончится тем, что я перестану тебя уважать, - сказал он однажды. - Нет, хуже: ты сама перестанешь себя уважать.
Вадим прощал ей упреки и злые слезы и даже визиты в министерство, к его начальству, с нелепой просьбой перевести его на другую работу. Не мог простить одного: недоверия. Недоверия он никому не прощал. С детства.
Вадим учился во втором классе, когда в учительской кто-то разбил окно. Во время урока учительница посылала его за журналом, и подозрение пало на него.
- Я не разбивал, - сказал Вадим.
Дома ему верили, и он ожидал, что и в школе его слова будет достаточно.
Учительница не поверила. Не отпустила домой. Уже на второй смене уроки шли, а Вадим все стоял в учительской, смотрел удивленно - чего от него хотят? Сказал ведь: не разбивал.
- Сознайся, Ивакин, и мы тебя сразу отпустим,- говорила учительница. - Сознайся. Нехорошо упорствовать.
Вадиму надоело слушать и обидно стало. Подошел не спеша ко второму, целому стеклу, взял в руки цветочный горшок (учительница не двинулась, смотрела, как загипнотизированная) и не очень уверенно, неловко как-то сунул его в стекло. Послушал, как зазвенело, обернулся, сказал:
- Теперь вот разбил.
Какой шум подняли тогда в школе! Его с отцом вызвали на педсовет. Отец стоял перед учителями, опустив голову, а Ивакин-младший смотрел на всех безвинными, бесстрашными своими глазами и слушал спокойно, будто не о нем говорили.
Потом все шло у него хорошо и гладко, только в восьмом классе ровный нрав Вадима сделал еще один скачок в сторону.