Ивакин задвинул ящик, посмотрел на Леонида.
- Ладно, пишите,- сказал Батог.
Он отвечал на вопросы уже без крика и подписал все листы не читая.
- Я вопше малограмотный.
Ивакин начал читать протокол вслух.
- Ничего не хочу слушать! - закричал Батог, прижимая к ушам ладони.- Вы заставили, я подписал.
- Как же это я вас заставил?
- Сейчас про что говорить!-Он опустил руки.- Сейчас я подтверждаю, что все правильно. Только на следстве и на суде по-другому будет. И вопше я от всего отказываюсь, никаких подельников не знаю,- он быстро перегнулся, протянул руку через стол, но
Ивакин успел забрать протокол, спрятал в ящик.- Дадите еще подписывать, все листы разорву, это я вам серьезно говорю. На мне дело строите! Не имеете права! В грязной рубахе взяли, или я не человек? Клеют всякое!..
С Леонидом Батог по кличке Глицерин Ивакин встретился впервые, но историю его - и его, и отца его - знал.
Батог-старший дезертировал с фронта, служил полицаем у немцев. Особой жестокостью отличался. Когда село освободили, он уже успел скрыться. Жену с дочерьми бросил, вестей о себе не подавал. Жил по чужим документам, Батог не его фамилия, присвоенная. Женился вторично. Когда и вторая жена пришла из роддома с дочерью, избил до полусмерти, девочке повредил ножку, на всю жизнь калекой осталась. Пообещал жене: «Еще родишь девку, убью».
Родился сын. Жена с дочкой впроголодь жили, чуть не в тряпье ходили. Сын рос барчонком. Все на нем новое, добротное: шубка меховая, сапожки, свитерочки, костюмчики. Отец покупал. В закусочные с собой водил, с пятилетним водкой чокался: «Расти мужчиной».
С восьми лет к Леньке приросла его кличка. Забавлялся мальчик, катышки из глицерина с марганцем женщинам в карманы, в сумки совал, и не было для него большей радости, чем испуганный крик жертвы: «Горю!»
Отец избивал жену и дочь и сына приглашал: «А ну дай! Еще дай!» Пока жили в своей хибаре, матери и сестре спасенья от них не было. Хибару снесли, семью переселили в многоэтажный дом, и отец присмирел: соседи. Но со звериным в себе так и не смог справиться.
Почуяли соседи - падалью несет, с каждым днем сильней запах. Поискали и нашли в одном из подвалов более двадцати трупов разорванных кошек. Проследили. Оказалось, что это отец с сыном развлекаются. Задумались: фронтовик, орденом награжденный-и на такое способен? Здесь что-то не так. Позвонили в милицию. Невинная, как думал Батог, забава привела его к гибели. Потянули за одну ниточку и вытянули наружу все прошлое. Возили его в родное село, жена и односельчане опознали: он, вешатель!
Отца расстреляли. Леонид в тот день вернулся домой пьяный, сказал: «Я за батьку остался»,- и так избил мать, что угодил в тюрьму. Отбыл срок, вернулся, узнал: мать умерла. Хромая сестра замуж так и не вышла. Увидела его, стала собирать вещи.
- Оставайся,- разрешил Леонид.- Опирать мне будешь готовить. Не трону.
И не тронул больше. Уходил на весь день, возвращался среди ночи пьяный, гремел на весь дом: «Жрать!» Вызвали его в милицию, предупредили: выселят ив города как тунеядца. Пошел работать на обувную фабрику. Выносил заготовки. И еще кражи за ним числились. Второй раз сел в тюрьму.
Два месяца назад вернулся. Денег нет, сестра кормит, а на выпивку не дает. Разыскал старую свою знакомую Ларису Перекрестову. Лариса в кафе его повела, познакомила с Борисом. У Бориса он и пасся нередко. Вел себя осторожно, у сестры ночью появлялся, забирал, что хотел, и уходил сразу, было у него секретное место. Одна Лариса да еще Толька-молокосос о нем знали. Впрочем, Толька в счет не шел - паренек верный.
22
Подполковник Шевченко сказал сиповато:
- Сделай-ка перерыв, Вадим. Николай Николаевич тебя ждет.
Обычно певучий, интонационно богатый голос звучал монотонно, ровно. Вид у Шевченко усталый, глаза тусклы, веки припухли.
У Максимова Вадим был две недели назад. Неестественно маленькое, усохшее лицо, бумажно сухие бледные губы, высохшие, бессильно лежащие поверх одеяла руки. Две недели угасания. Страшно представить, каким застанет его теперь.
Дверь в квартиру была открыта, и Вадим испугался, что опоздал. Но в коридор донесся голос Николая Николаевича, Вадим разобрал слова: «…будущее …в себе беречь»,- и поспешил в комнату. Она была заполнена людьми. Курсанты из школы милиции, преподаватели и свои, родственники, собрались здесь. Было душно, несмотря на открытое окно крепко пахло куревом, и Вадим подумал, что не надо было пускать к больному всех этих людей. Максимов лежал в постели, плечи и голова приподняты грудой подушек, лицо странно румяное, будто он обгорел на солнце. В ногах у него примостилась Аленка, посеревшая, измученная.
Максимов заметил Вадима, сказал громко: «Явился!»- и все обернулись к двери. Курсанты раздвинулись, давая ему пройти. Максимов заторопил их:
- Да вы идите, идите, товарищи. Аленка, проводи. Всех проводи.
Курсанты задвигались, один начал было: «Поправляйтесь, Николай…»
Максимов перебил:
- Да, да, идите.
И когда они вышли, усмехнулся!
- До конца соблюдают…- Взглянул на возвратившуюся Аленку, сказал раздраженно: - Дайте мне, наконец, возможность побыть без публики. Всё уходите, оставьте нас вдвоем!
Аленка выбежала, опустив голову. За ней, недоуменно переглядываясь, потянулись родственники. Дольше всех задержались в комнате жена Максимова, Вера Петровна Шевченко и еще одна, незнакомая Вадиму, женщина с лицом сочувственно-просветленнымым и горестным. «Зачем ее пустили к нему?»-подосадовал Вадим, испытывая безотчетную неприязнь к этой женщине.
Он придвинул стул вплотную к кровати, сел.
Максимов сказал раздельно:
- Я просил оставить нас.- Подождал пока женщины удалились.-Закрой дверь. Плотнее! Не могут понять, что я…- Он замолчал, не договорив. Вгляделся в лицо Вадима - светлые глаза его были еще остры и зорки. С неожиданной страстью воскликнул : - Вольно, Вадим! - и голос его, хриповатый обычно, зазвенел на самом высоком пределе.- Уходить больно! На любые муки… Режьте, кромсайте, только продлите!..- он замолчал, сердито моргнул и заговорил приглушенней: - Приходят люди - говорю, говорю… Никогда не говорил так много. Я тебя поучал?.. А ведь вот - поучать стал. Заглянул за грань-и уже мудрец… Слова! Ничего другого… Спешу - успеть бы! Что успеть?.. Мне еще бы три года… Год! Один год, но не так,.. Максимку бы,,. - и пере-бил себя: - Не о том говорю. Ты понять должен: мне уйти будет легче, если мое дело… Помоги сесть.
- Не надо, Николай Николаевич.- Вадим попытался его удержать.- Нельзя.
Максимов схватил его руки, прохрипел:
- И ты… как все… До конца: можно, нельзя… Помоги!
Вадим приподнял одной рукой легкое тело учителя, другой поправил, взбил подушки.
Максимов успокоился. Едва заметно переменил положение, и кажется, телу легче, свободнее стало. По губам прошла знакомая Вадиму усмешка.
- Гоню их, бедных…- он скосил глаза на закрытую дверь.- Суетятся… как на вокзале. А у нас с тобой дело.
Сколько людей прошло через мои руки?.. Нет, я не о том. Начальника розыска найдут, Вадим. Тебе твое исполнить надо.
Исполнить - как это он сказал, поразился Вадим. Ведь это была его, Вадима, собственная мысль: жизнь человека - это сознательное исполнение им жизни… Вадим упустил нить трудной речи Максимова, вслушался и снова был поражен. Николай Николаевич говорил о кульминации в жизни, и это опять было то, о чем думал он, Вадим. О той вершинной точке, к которой человек должен себя готовить. Неизвестно, когда она наступит, и надо заранее собрать себя - душевные силы, физические, чтобы в решающий момент мобилизовать их. У каждого были такие моменты в прошлом: революция, гражданская война, Отечественная. Матросов, Гастелло - они совершали подвиг? Или это был тот самый момент, к которому они готовили себя всю жизнь? Сейчас - Титов. Есть и всегда будут такие вершинные точки на каждой стройке и в судьбе каждого.
Вадим слушал задыхающийся, торопящийся голос Максимова, дивился совпадению мыслей, но вдруг понял: это не совпадение. Это мысли Николая Николаевича, высказанные давно и, казалось, о другом, отложились в его сознании, дремали подспудно, а в какой-то момент пробудились, вышли наружу преобразованными, уже как его, Вадима, собственные открытия, и он передавал убеждения Максимова как свои собственные другим людям, не ведая, что это Максимов живет и говорит в нэм, что это - эстафета.
Много лет назад Максимов рассказывал курсантам о Рахманинове, о том, что каждая его вещь - построение с кульминационной точкой. Рахманинов так размерял всю массу звуков, чтобы эта вершинная точка зазвучала, засверкала как освобождение от последнего материального препятствия между истиной и ее выражением. И подходил к этой вершине с точным расчетом, иначе все рассыпалось бы…
Максимов говорил тогда о музыке, но это, наверное, было не только о музыке - это было о жизни. О той вершинной точке, к которой человек сознательно должен готовить себя, чтобы не оказалось потом, что жизнь строилась зря, все построение рассыпалось…
Разве не в этом главная цель воспитания - заронить зерна мысли? Не ждать быстрых всходов, не торопить их - пусть отлежатся положенный срок, для каждого - свой. Они дадут ростки, когда явится необходимость.
Определить как можно раньше свою цель в жизни, чтобы неуклонно стремиться к ней и успеть достигнуть хотя бы самую малую ее часть. Свое исполнить. Так или не так говорил когда-то Николай Николаевич?.. Вадим не помнил тех давних слов, остался только смысл, и сейчас, у постели умирающего, Вадим необычайно остро ощутил его и больно пережил.
- А у меня хорошие надежды, - сказал Максимов.
У него - надежды?..
- Я верю в нашу молодежь. Но пестовать, пестовать… дички не те плоды дают. Приложи сердце…
Он назвал не руки, не ум и знания - сердце назвал как самый важный, главный инструмент воспитания. Он уже говорил с ним, как со своим преемником, и торопился, очень торопился сказать побольше, помочь ему в будущей его работе. А говорить становилось все труднее, паузы затягивались, и паузы эти казались Вадиму провалами, в которых терялся Максимов. Но жили глаза, еще зоркие, добрые, умные, и Вадим вглядывался в них, чтобы понять, чего не досказал учитель.