— Мне нечего рассказывать! До вашего заявления я считал, что она жива и пребывает в полном здравии.
— Вопрос второй: перед тем, как вы выстрелили себе в грудь, между вами и женой имело место какое-то выяснение отношений?
— У меня было о чем спросить, но я не помню, спрашивал ли я ее о чем-либо…
— Что вас побудило, гражданин Охрименко, выстрелить себе в грудь?
— Я же сказал: жизнь опостылела, поэтому и выстрелил!
— Жизнь вам опостылела раньше или только в тот момент, когда вы встретили жену?
— Раньше… На то были причины!
— Не должен ли я вас понять, гражданин Охрименко, что кто-то третий мог воспользоваться вашим пистолетом и произвести из него три выстрела?
— Это ваша забота установить, не моя.
— Находился ли кто-либо третий в вашей квартире, когда все это произошло?
— Я никого не видел!
— Вы говорите, гражданин Охрименко, что у вас имелись причины быть недовольным жизнью.
Охрименко поднял глаза, серые, непроницаемые глаза, как свинцом налитые, и спросил:
— Вы сказали правду, что Лизавета убита?
— Правду, гражданин Охрименко! Я не шутки пришел к вам шутить!
— Тогда пишите: о причинах своего расстройства говорить не имею желания! Это мое личное дело!
Осокин замолчал, раздумывая, что скрывается за этим полным отрицанием. Почему он не захотел вспомнить о письмах? Неужели нежелание говорить дурно о покойнице?
Осокин извлек из портфеля все три письма.
— Вы получали эти письма?
— Ах, эти? В пиджаке у меня нашли? Получал, а говорить о них не хочу!
— Вы поверили тому, что в этих письмах написано?
Охрименко вдруг рванулся вперед, пытаясь выхватить письма, но бинты сковали его движения. Осокин успел отвести руку в сторону.
— А вот это делать не следует! — остановил он Охрименко. — Это уже попытка помешать следствию!
— Я не хочу, чтобы вы трепали ее имя!
— Я обязан установить истину, несмотря на ваше нежелание!
— Все! Давайте протокол! Подпишу! Больше от меня не услышите ни слова!
5
Выйдя из палаты, Осокин подошел к окну в конце коридора и задумался. Что за человек перед ним, что за характер? Сплав сразу нескольких характеров: и способность войти в реактивное состояние, как это было, когда гремели выстрелы, и ледяное хладнокровие — даже и в ту минуту, когда речь зашла о смерти жены.
Спокойно, не повышая голоса, без всякого смятения во взгляде отрицает очевидное, хотя все доказательства его преступления неопровержимы.
Ведь никаких, ни малейших сомнений, что он убил жену, а потом выстрелил в себя.
Свидетели показывают, что из квартиры Охрименко раздались три выстрела. Первые два один за другим, третий — через какой-то не очень длительный промежуток времени. Через какой промежуток времени?
Те же свидетели показывают, что из квартиры после выстрелов никто не выходил. Оба окна смотрят на улицу, если бы кто выпрыгнул из окна, это увидели бы. Окно в кухне оказалось заперто на шпингалеты изнутри.
Два пятиэтажных дома в Сорочинке открыты со всех сторон, все, кто в них входит и выходит, на виду.
Все три выстрела сделаны из бельгийского браунинга. Теперь найдены все три пули. Лотинцев поднимал браунинг с полу очень осторожно, профессиональная привычка — не наследить своими отпечатками пальцев ни на одном предмете и не стереть те отпечатки, которые кто-либо мог оставить.
Если Охрименко, убив жену, хотел уйти от суда — у него имелось два исхода: немедленно скрыться или убить себя. Ни малейшей попытки скрыться он не предпринял. Он попытался убить себя. И Вронский в романе «Анна Каренина» стрелялся, но остался жив. Лев Толстой был тонким психологом, он нигде не оставил намека, что выстрел был сделан неточно с умыслом.
Было бы очень жестоко заподозрить Охрименко в том, что он инсценировал самоубийство, его застали в бессознательном состоянии.
Что же теперь диктуют сложившиеся обстоятельства? Охрименко хотел выстрелом в себя уйти от суда и не обнаружил желания давать какие-либо объяснения. На что он надеется? Во всяком случае, не на позицию отрицания, она бессмысленна.
Повторить попытку убить себя? На этот раз уже хладнокровно все рассчитав. Но теперь для этого ему надо найти оружие. Не в больнице же! Выброситься в окно? Со второго этажа? Такой прыжок навряд ли окажется смертельным.
Второй исход — опять же попытаться скрыться. Но в больничном халате и без штанов, да еще с бинтами на груди?
Чистосердечно признаться в совершенном. Тогда он может рассчитывать на снисхождение, ибо письма и показания свидетелей объясняют его психологический взрыв, похожий на состояние аффекта. Наказание может быть и не самым строгим по статье.
Этот единственно реальный исход Охрименко отверг. И врач, и сестры показывают, что он спокоен, не проявляет нервозности. У него были полные день и ночь для совершения попытки бежать. Такой попытки не замечено. Он не мог не знать, что придет следователь, что его будут допрашивать и даже могут переместить в тюремную больницу, откуда не убежишь и где над собой ничего не сделаешь.
Что все это значит?
Не кроется ли ошибка в поисках разгадки характера человека? Не профессиональный ли перед ним преступник, для которого убийство — действие рядовое, привычное? Если предположить, что попытка самоубийства — разыгранный спектакль, тогда убийство жены —· хладнокровно рассчитанное и столь же хладнокровно исполненное преступление. Тогда и ревность не мотив, а скрыто за ревностью что-то иное и очень серьезное.
Осокин колебался: не перевести ли его в тюремную больницу? Тем более что основания для предъявления ему обвинения в убийстве Елизаветы Петровны уже имелись.
Осокин сделал несколько шагов к кабинету главного врача, чтобы позвонить по телефону Русанову и посоветоваться. На полдороге остановился и вновь вернулся к окну. Логика замкнула круг рассуждений. Профессиональный преступник не стал бы стрелять в жену в квартире, на виду всего поселка, мог найти более подходящее время и место.
Да, письмам о Елизавете Петровне трудно поверить. Но это трудно ему, следователю, трудно председателю профкома и вахтеру, трудно тем, кто пытается рассудить это дело со стороны. А если у Охрименко имелись какие-то одному ему известные основания поверить письмам, хотя бы малой части того, о чем ему писали? Если поверил, то это катастрофа даже и не для ревнивого характера, даже и для флегматика, а не только для холерика. Если и вправду опостылела ему жизнь после этих писем? А ее реакция на письма, на его обвинения, если они были высказаны? Отрицание или вызывающее признание?
А что мог означать его отказ от объяснений по поводу писем? Возможно, он не хочет ославить убитую им жену? Зачем тогда показывал эти письма посторонним?
Если это так, а опровергнуть этот расклад не так-то просто, то арест и перевод в тюремную больницу сразу же поставят его во враждебное отношение к следствию и оборвут всякую возможность вникнуть в происшедшее. Осудить Охрименко не составит труда, понять трудно, а Разве не в этом состоит и смысл следствия, чтобы понять поступки человека, объяснить их с исчерпывающей полнотой для того, чтобы и суд мог вынести справедливый приговор?
Итак, или ехать в Озерницк к Русанову с докладом и со всеми своими сомнениями, или еще раз побывать в Сорочинке и выверить свои сомнения более обстоятельными допросами сослуживцев Охрименко, уточнить, какой был промежуток между первыми двумя выстрелами, а также было ли выяснение отношений между супругами.
Все еще колеблясь в правильности своих действий, Осокин все же решил в тюремную больницу Охрименко не переводить, лишь попросил главного врача особо внимательно приглядывать за ним.
В Сорочинку он попал на другой день. Это уже был третий день следствия. Его ждала там новость. Участковый, как только они встретились, положил перед ним еще одно письмо. Письмо к Елизавете Петровне…
На конверте размашистым почерком выведены ее имя и адрес. В конверте — коротенькая записка: «Лиза, все будет хорошо, как было и прежде! Я все прощаю и забуду, потому как заглянул на тот свет, там ничего хорошего не видно. Ежели в чем и нагрубил, то прости! Прохор».
Даты не стояло. Осокин взглянул на почтовый штемпель, письмо поступило в рязанское почтовое отделение на другой день после операции. Очнулся и тут же написал письмо…
— Почтальонша доставила прямо мне… Сообразила, что письмо для нас важно, — объяснял участковый.
Осокин не очень-то его слушал. Записка потрясла. Что это? Отработанный хитрый маневр, или действительно Охрименко не помнил, что сотворил в состоянии сильнейшего аффекта?
— Он с ума сошел! — вырвалось у Осокина.
Участковый зло усмехнулся.
— Тряхнуть такого сумасшедшего, мигом в ум войдет!
Осокин резко оборвал участкового:
— Остерегайтесь поспешных заключений, лейтенант! Он стрелял и в себя! Давайте лучше займемся разметкой времени.
Они прошли в Дом приезжих в ту же комнату, в которой уже ночевал Осокин.
Осокин положил на стол чистый лист бумаги и записал первый вопрос: «Когда приехала в Сорочинку Елизавета Петровна?»
— Вы можете ответить на этот вопрос? — спросил он Егорушку.
Егорушка развел руками.
— Я не подумал об этом. Но мы легко можем это установить. Расписание движения автобусов соблюдается более или менее точно. Разница может быть от пяти до десяти минут. Редко больше, если ничего не случится в дороге… Выстрел раздался без двадцати минут шесть… Все уже пришли с работы… Бабка Наталья сторожит подъезд до шести вечера, пока люди не вернулись домой.
Лейтенант достал записную книжку, полистал ее и протянул Осокину.
— Вот здесь расписание прибытия автобусов из Рязани и местных фабричных от шоссе. В половине восьмого утра, в десять утра, в час дня, в три часа дня, в четыре часа пятьдесят минут…
— Значит, мы должны установить, — пояснил Осокин, — когда она сошла с автобуса… Надо искать свидетелей. У меня есть показания, что Охрименко был обижен, что она уезжает на курорт, он не пошел ее провожать. Встречал ли он ее? Это известно?