Евсеич сунул фотографию в карман, сдернул очки и неожиданно подмигнул.
— Пойдем ко мне в хату! Пойдем! Там я тебе что-то покажу! Пойдем, пойдем!
С неожиданным для его возраста проворством Евсеич почти бегом припустил к дому. Осокин едва поспевал за ним, не бежать же за стариком. Смешно. И никак не мог в толк взять, что так его взбудоражило. Совсем непонятной выглядела история с надписью на мемориальной доске. Не сочли ли здесь покойником живого человека?
Евсеич намного опередил Осокина. Осокин еще только подходил к калитке, а старик уже успел юркнуть в хату. Осокин подошел к крылечку, навстречу распахнулась дверь, и он увидел стволы охотничьего ружья, нацеленные ему в грудь.
Евсеич, не выступая из сеней, построжевшим голосом молвил:
— Охолони маленько, сынок! Охолони! На партизана пришел поглядеть? Погляди! Я и на восьмом десятке — партизан! И не вздумай шутки шутить, у меня два заряда и оба с картечыо! Ты руки подыми и заложи их на затылке! Сцепи пальцами, пальцами сцепи, да покрепче!
Осокин не очень-то охотно выполнил приказ старика, не находя слов от удивления.
Евсеич продолжал командовать:
— Повернись спиной ко мне и тихонько, слышь, не поспешая, следуй к автомобилю. Не боись, коли смирненьким будешь, я тебя в целости и сохранности доставлю куда следует. Там разберутся, какой это на твоей карточке Прохор Охрименко, откуда такой появился.
Осокин не знал, что и думать. И уже было решил, что председатель по неосторожности подсунул ему сумасшедшего.
Шофер выскочил из машины навстречу столь поразительному шествию.
— Тю, Евсеич! Сдурел, что ли?
— Ты меня не дури, Ванюха! — ответствовал Евсеич. — Меня и немцы не задурили, а иным-то и вовсе невподым! Кто послал тебя с твоим гостем?
— Иван Антонович! — уже с некоторой растерянностью ответил шофер.
— Вот и вези нас к Ивану Антоновичу! Гостя наперед, я сзади его постерегу!
Ванюха не стал спорить, распахнул дверцы, дождался, когда пассажиры усядутся, сел за руль и погнал «газик», вздымая пыль выше лесочка.
Осокин невольно косил глазами назад, его очень беспокоило направление стволов ружья. Но старик аккуратно держал их вниз. Осторожность — это явный признак того, что старик психически здоров. Так что же тогда произошло?
«Газик» подрулил к зданию правления. На площадке несколько машин, сновали люди. Старик положил ружье на сиденье и распорядился:
— Выходи! Приехали. Тут с тобой управятся, ежели что, и без ружья. А для бодрости скажу тебе, что оно и не заряжено! Некогда было мне патроны искать! Так-то, сынок, с партизанами шутки шутить!
С видом торжествующим и победоносным Евсеич препроводил Осокина в кабинет председателя. В кабинете народ. Евсеич подошел к столу и, окинув взглядом присутствующих, произнес:
— А ну, покиньте на час кабинет! У нас тут до Ивана Антоновича государственное дело!
Зябликов с немалым удивлением взглянул на Осокина, Осокину ничего не оставалось, как беспомощно развести руками, показывая свою непричастность к распоряжениям старика.
Кабинет опустел.
— Докладывай, дед! — попросил Зябликов.
— Кого ты ко мне прислал? — спросил Евсеич.
— Следователя прокуратуры, Ларион Евсеевич! Товарища Осокина Виталия Серафимовича! Ему надо было помочь, а я вижу, что вы ему помешали!
— Откуда это видно, что это следователь прокуратуры? — не унимался Евсеич.
Зябликов в недоумении взглянул на Осокина.
— Что случилось, Виталий Серафимович?
— Ларион Евсеевич заподозрил меня, в чем — не знаю! Пусть он и объяснит!
— То верно! Ты показал бы при всем народе свою бумажку, чтоб у меня сумления не оставалось…
— Ларион Евсеевич! Какие могут быть сомнения? Я вас заверяю, что все в порядке! — сказал Зябликов. — Что вас ввело в сомнение?
— А почему этот гражданин подсунул мне карточку фашиста, а сказал, что это Прохор Охрименко? Откуда У него в кармане такая личность? Пусть-ка объяснит!
Евсеич выложил на стол перед Зябликовым фотографию.
— У следователя, Ларион Евсеевич, может оказаться и фотография фашиста, на то он и следователь. Так это не Прохор Охрименко? Кто же?
— Это не Прохор! — крикнул Евсеич. — Это Зяпин! Федор Зяпин! Фашистский цугвахман! Зови любого, кто оккупацию здесь пережил, — все подтвердят!
— Это еще что за чин? — спросил Зябликов, отстраняя от себя фотографию.
— А дьявол то знает, что за чин! Были вахманы, а те, кто злее издевался над нашими людьми, те цугвахманы… — Обращаясь к Осокину, уже спокойнее произнес: — Ты прости меня, сынок, старика! Погорячился! И то подумай: сколь нам пришлось принять горя от этого человека! К сердцу у меня подкатило, как увидел эту личность… Думал — не продыхну! Чуть было конец не пришел! Только и взгорячило, не жив ли этот бандит, что Прохором Охрименко назвался, а тут и дурная мысль: не ищешь ли ты, сынок, как бы тому обману получить поддержку? Скажи, успокой, живой он аль нет?
Вот и разрядилось недоумение. Осокин рассмеялся, но все же упрекнул старика:
— Вообще говоря, по закону вопросы положено мне задавать! Принимая во внимание, что вы так разволновались, Ларион Евсеевич, забегая вперед, скажу: этот человек, что изображен на фотографии, жив. Он действительно назвался Прохором Акимовичем Охрименко, имеет и документы на это имя. Даже и указывает, что родился на Ренидовщине. Когда я вам показал фотографию, я был совершенно уверен, что это и есть Прохор Охрименко! Очень меня смутила надпись на мемориальной доске…
— Я эту личность и в гробу не забуду. Из гроба встану, чтоб спросить с него за содеянное! Как же мне не знать Прохора! Говорил же тебе, что на моих руках вырос. С первого дня войны в боях. А к нам его в сорок третьем году в разведку забросили. Ему ли не знать здесь каждую тропку. На парашютах спустились несколько человек… Собрались и нас искали. Но не они нас нашли, мы их разыскали… Мы им полную картину нарисовали, где и какая немецкая часть стоит. Да, вишь ты, люди мы не военные, мы на глазок, а им надо в полной точности, потому как готовилось наше наступление. Уговаривали их не ходить в разведку, нам доверить. Пошли… И нарвались на засаду. Никто из них живым не вышел. Положили и они немалое число фрицев, а Прохора израненного схватили. То случилось под вечер, до глубокой ночи его допрашивали, а мы тут, неподалеку от их комендатуры, сидели в засаде, выискивали, как бы его отбить. Отбивать стало некого. Ночью выволокли Прохора и спустили под берег.
Осокин подошел к Евсеичу и сжал его руку.
— Спасибо, Ларион Евсеевич! Вы даже не представляете, какую вы нам оказали помощь!
— Извиняешь, стало быть, что заарестовал?
— Очень уж меня смущало направление стволов вашего ружья, Ларион Евсеевич, очень вы меня утешили, что ружье у вас было не заряжено! То, что на этой фотографии не Прохор Охрименко, мне теперь совершенно ясно. Мне теперь получить бы исчерпывающие подтверждения, что это Федор Зяпин, как вы обозначили его, и что он фашистский прихвостень. Этот человек недавно совершил очень тяжкое преступление. Человека убил…
— Эко удивил! — отозвался Евсеич. — Ему человека убить — что муху прихлопнуть. Опознать его труда не составит. Но есть тут одна закавыка. Никто не знает, откудова он взялся. Как немцы осели здесь, так и явился, С немцами явился, и уже вахманом. Потом отлучался куда-то, будто бы его немцы обучали своей службе, а потом уже сам командовал вахманами.
— Ну, эта закавыка, Ларион Евсеевич, не такая уж трудная. Нам теперь, Ларион Евсеевич, надобно, как того закон требует, все, что вы мне рассказали, занести в протокол. Должен я вас также предупредить, что за каждое слово вы отвечаете перед законом, потому как вы теперь не частное лицо, а свидетель!
18
Задача следствия существенно изменилась.
Подследственный оказался вовсе не тем, за кого себя выдавал. И не родился он на Ренидовщине. Открылось его преступное прошлое. Преступление, совершенное им в Со-рочинке, в характере этого человека. Проясняется мотив убийства жены, находило объяснение слово «лягавая».
Мысль о том, что Елизавета Петровна могла знать о службе своего супруга фашистам, Осокин категорически отбрасывал. Все, что он о ней узнал, отвергало такую возможность. Елизавета Петровна не примирилась бы с таким прошлым мужа. Да и прошлое было не из таких, чтобы доверить даже и жене. Складывалось впечатление, что Елизавета Петровна узнала что-то опасное для Охрименко в самое последнее время, что их отношения испортились еще до ее поездки в Сочи. И когда комендант попытался оказать на нее давление, предъявив сфабрикованные им же анонимные письма, она в ответ пригрозила привлечь внимание к каким-то фактам из его биографии или органов правосудия, или общественности. Это и решило ее участь. Только страх разоблачения его службы у фашистов мог перевесить у Охрименко неизбежное наказание за убийство жены. Этот груз резко потянул чашу весов. Отсюда и торопливые, судорожные попытки смягчить неотвратимое наказание симуляцией самоубийства, симуляцией потери памяти и, наконец, поспешное признание в совершении преступления, лишь бы следствие скорее передало дело в суд, перестало бы изучать его личность.
Осокин должен был немедленно связаться с органами государственной безопасности. Для этого надо было ехать в областной центр, в Могилев. Ведь Осокину нужно было еще удостоверить показания Лариона Евсеевича и провести официальное опознание Федора Зяпина.
Ларион Евсеевич сообщил адреса тех, кто пережил оккупацию на Ренидовщине. Зябликов послал за ними машину. Из счетной части правления колхоза пригласили понятых. Годы, конечно, поработали над лицом цугвах-мана, но горе, причиненное им в здешних местах, оживило память. Его один за другим опознали семь человек. Одна старушка сказала:
— Привели бы какого немца, не узнала бы! Все они для нас на одно лицо, ну а тех, кто из наших им служил, тех не забудем!
«Служил»… Но и немцам разно служили. Из показаний опрошенных вырисовывалось, что Федор Зяпин не только «служил», но и принимал участие в карательных акциях, руки обагрил кровью своих же соотечественников.