Он вызвал ее.
В кабинет вошла высокая суховатая женщина в старомодных очках.
Директор взглядом показал на снимок, лежавший на столе:
— Зинаида Ивановна, этот человек работал у нас?
Женщина несколько секунд смотрела на фотографию, потом мотнула головой:
— Не знаю я его. Не оформлялся он у меня. Господи, — щеки Звановой побелели, — так он же мертвым снят! — Зинаида Ивановна опустилась на стул.
— Успокойтесь, — сказал Борис, — да, этот человек убит, убит в нашей республике. При нем не обнаружено никаких документов, никаких… Но есть одна зацепка: перед тем, как уйти в горы, он покупал папиросы и, расплачиваясь, подал продавцу вот эту сотенную, — Туриев достал из бумажника билет, — мы выяснили, что деньги этой серии и этого номинала получила касса вашего завода. Конечно, уверенности нет, что он получил эти деньги у вас, но проверить надо.
Директор оживился.
— Наш Труфанов сразу скажет, получал ли этот человек у него деньги. Матвей Петрович помнит всех, кто хоть когда-нибудь расписывался в ведомости… У него глаз наметан просто фантастически.
Кассир оказался мужчиной весьма преклонных лет и страшно сутулым.
Туриев протянул ему фотографию. Матвей Петрович почти мгновенно сказал:
— Конечно, ни директор, ни начальник отдела кадров на ваш вопрос положительно ответить не могут. Этот человек проходил по договору через завком. За свою работу он получал деньги у меня, поскольку я на общественных началах являюсь кассиром и завкома. Он расписался в ведомости за пятьсот шестьдесят рублей семнадцать копеек, — Труфанов победоносно посмотрел на Туриева. — Зовут его Минаев Владимир Михайлович, житель города Т. Я и его адрес вам скажу, есть в ведомости.
— А за что получил такую сумму?
— За три панно на торцах корпусов. Он художник.
— Спасибо.
— Не за что. Я еще не такое помню.
— Касается Минаева?
— Ну да…
— А вы присядьте, Матвей Петрович.
— Нет, нет, мне некогда. В конце июня это было. Минаев заканчивал последнее панно, я стоял и любовался его работой, а рисовал он быстро, четко, изящно, просто артист. Нанес он последний мазок, опустился на землю, подошел к крану руки мыть. В это время я обратил внимание на незнакомого мужчину лет пятидесяти — пятидесяти пяти. Еще подумал: что ему в конце рабочего дня здесь надо. Тот мужчина подошел к Минаеву, они о чем-то стали говорить, слов я не слышал, но по жестикуляции понял, что разговор состоялся серьезный: Минаев несколько раз отталкивал мужика от себя, а тот напирал на художника. В конце концов Минаев размахнулся и ударил мужчину по лицу, тот в ответ грязно выругался — это я слышал — и быстро направился к выходу с завода. Минаев меня увидел, подошел ко мне и сказал: «Много еще всякой сволочи по земле ходит». Вот и все.
— Как выглядел мужчина? У вас, говорят, глаз наметан.
— На то, как человек расписывается, наметан. Я ведь больше руку вижу… Так вот по тому, как человек пишет, можно определить, жаден он или добр, мстителен или милосерден, жесток или сентиментален. Кстати, сентиментальные люди, как правило, бывают жестокими.
— А как писал, то есть расписывался, Минаев?
— Неуверенно, с трудом, вроде не свою подпись ставил, но аккуратно писал. Видимо, человек порядочный, незлобный.
— Однако ударил по лицу другого.
— Видимо, допек его… Больше ни о чем сказать не могу.
— Вы давно живете в этом городе?
— Родился здесь, мне уже семьдесят пять лет.
— Вы знавали такого… Заров Георгий Николаевич?
— А кто его не знал? — вопросом же ответил Труфанов. — Знаменитая личность, большую сумму денег внес в Фонд обороны, за ним потом многие в нашем городе потянулись. Но Заров оказался первым, поэтому благодарность от Горсовета получил. Знавал, знавал я Зарова, а что?
— Да так… Адрес Минаева, Матвей Петрович, дайте мне. И пора уезжать, товарищи. Нужна машина на полчаса, взять вещи там, где я остановился.
Ксения Акимовна, несмотря на протесты Туриева, сунула в его руки сверток с теплыми пирожками:
— В дороге поешь. Все-таки домашние, не на маргарине пожарены, а на топленом масле. Обязательно напиши мне письмо. В сентябре, если жива буду, пойду в отпуск и приеду к вам, поклонюсь могиле Витеньки. — Ксения Акимовна вытянулась на цыпочках, поцеловала Бориса в щеку. — Господи, как ты похож на него!
В шесть вечера Борис приехал в Т.
Линейная улица, которую указал кассир, упиралась в проходную огромного пищевого комбината, построенного в первую пятилетку. До войны не было ему равных в Европе.
Вот дом 7. Борис стучит в калитку. К ней долго не подходят. Наконец дощатый квадрат со скрипом открывается, на порог выходит старушка, подслеповато смотрит на Бориса: заходящее солнце бьет в лицо. Она сложила сухонькие ладони у груди и спросила:
— Вам кого?
— Минаев Владимир Михайлович здесь живет? — спросил Борис и почувствовал, как напряглось его тело.
Через несколько минут он скажет этой старухе о смерти ее сына или зятя, племянника или внука… Он скажет, что Владимира Михайловича Минаева убили в горах. Скажет, что он, следователь, обязательно найдет убийцу и тот понесет справедливое наказание. Сколько раз ему приходилось говорить такое… И никогда не привыкнуть к тому, как подстреленной птицей падает наземь мать, как начинает причитать жена или сестра, как темнеют лица детей, лишившихся кормильца. Сейчас он скажет, сейчас…
— Здесь, здесь, — спокойно ответила старуха, — только спит сыночек. Намаялся на рыбалке.
— Спи-ит?
Видимо, в вопросе Бориса старушке послышалось нечто странное. Она подозрительно посмотрела на Туриева и спросила:
— А для чего он тебе понадобился? В отпуске Володя, вот и ходит на рыбалку. Спит сейчас, приходи завтра. Только пораньше, а то он снова на рыбалку собирается.
— Не могу, мать, на завтра наше свидание откладывать. Из милиции я. Вот мой документ.
— Так бы и сказал сразу, — старушка поджала губы. — Сколько раз говорила я Вове: не связывайся с Эдиком, это до добра тебя не доведет. Есть в нашем поселке такой пьяница. Эдик Турапов. Спасу от него нету. Ну, заходи, разбужу сына, так и быть. Посиди здесь, под грушей, хочешь — полакомься. Хорошая груша, во рту тает. Во всем Т. такой нету. Еще мой дед посадил. Я сейчас, — старушка проворно поднялась по скрипучей лестнице и скрылась в доме.
Борис сел на скамью.
К нему подошла добродушная мохнатая собака, обнюхала ноги, лениво вильнула хвостом и с тихим стоном легла у ног, высунув розовый язык.
Туриеву вспомнились слова кинолога Саши Медведева:
— Собака своим характером, как правило, похожа на хозяев. У хороших, добрых людей никогда не бывает лютых псов.
Что-то долго встает с постели Владимир Михайлович. А-а-а, вот и он.
Грузноватый для своего возраста, с непомерно большой головой, ноги, как у кавалериста, — бубликом, потная со сна ладонь.
— По какому делу? — сиплым голосом спросил, присел рядом, разминая пальцами сигарету.
— Вы кто по профессии? — внезапно спросил Туриев.
— Литейщик, — удивленно протянул Минаев, — в депо работаю? А что?
— Рисуете хорошо?
— Вот дает! В школе приходилось рисовать, двойки получал.
Минаев закурил, сделал несколько затяжек, с выражением отвращения на лице щелчком отбросил сигарету.
— Документик-то покажите. Мамаша сказала, что вы из милиции… Ну, все в порядке, — Минаев вернул удостоверение Туриеву, — пойдемте в дом. Голова у меня раскалывается. — Минаев встал, потянул Бориса за руку.
Они расположились у круглого стола на веранде, сев в мягкие кресла, Минаев включил торшер.
— Этого человека вы никогда не встречали? — предъявил Борис фото.
Минаев не просто рассвирепел, когда увидел снимок, он вскочил на ноги, истошно закричал:
— А-а-а! Попался, голубчик! Недоносок проклятый! Ворюга. Гад писаный! — Сел в свое кресло, отдышался, спокойнее сказал: — В прошлом году, зимой, я из Харькова возвращался. Там моя старшая сестра живет, болеет часто, я к ней ездил. В Ростове выскочил я на перрон в надежде рыбки купить. Куда там! Был в свое время рыбец — и уплыл. Так получилось, что от Таганрога до Ростова в купе я один был. Скучно, знаете… В Ростове ко мне два мужика присоединились. Познакомились. Того, что чуть помоложе, вот этого, Гришкой звали, а постарше — Иннокентием Федоровичем. Ну, у меня запасец был — две бутылки, да и они не пустые в купе сели. Словом, четырнадцать часов вместе балдели, приехали в Т. — еще по сто граммов распили на прощанье. Прихожу домой — паспорта нет. Он во внутреннем кармане пиджака лежал. Вот гад! Значит, Гришка его свистнул… Постой, постой, товарищ Туриев, он что, мертвым снят? — Минаев вытаращил глаза.
— Его убили. Три дня назад, в горах. Этот человек по вашему паспорту устроился на работу в Д., панно на одном заводе рисовал…
— Я его частенько недобрым словом поминал. Не за то, что штраф заплатил при получении нового паспорта, нет. А за то, что в дружбе клялся, а сам…
— А почему вы именно на него подумали? Ведь в купе был еще и Иннокентий Федорович.
— Так тот старше меня лет на десять. Зачем ему мой паспорт? А с Гришкой мы почти одногодки.
— Вам ничего не запомнилось от поездки, кроме того, что вы водкой себя подогревали?
— Пели они хорошо дуэтом. Аж за душу хватало.
— Вы не обратили внимание на то, что Гришка говорил с акцентом?
— Как не обратил? Сильный акцент у него был. Вот кино недавно шло, забыл какое, так там один латыш так разговаривал. Я спросил у Гришки, кто он по национальности, попутчик ответил, что чистокровный латыш.
— А Иннокентий Федорович?
— Чистейшей воды русак. Окает.
— О пропаже паспорта вы когда заявили?
— На другой же день после приезда.
— Хорошо. Спасибо, мне пора ехать в Пригорск… Вы женаты?
— В разводе, характером не сошлись, — угрюмо ответил Минаев, — она мне даже детей не показывает. Имеет на это право? Не имеет. Но ничего, завязываю я с выпивкой, сойдемся. Всему водка виной. А где мой паспорт, что Гришка увел?