Антология советского детектива-4. Компиляция — страница 188 из 275

Едва Семен закончил разговор со Смородиновым, как позвонил сосед слева, старший лейтенант Улыбышев.

— У тебя вроде стреляли, — хмуро осведомился он, и Семен отчетливо представил себе его вечно чем-то рассерженное лицо, противоречащее фамилии. — Ты в курсе?

— В курсе, — лаконично ответил Семен. — Немцы стреляли.

— С чего бы это?

— А кто их знает? Развлекаются.

— Я серьезно. На фланг тревожную группу выслал.

— Ну, это не повредит, — одобрил Семен. — У тебя-то что нового? Или, как говорят англичане, лучшая новость — отсутствие всяких новостей?

— Все по-старому, — не принял шутку Улыбышев. — Война еще не объявлена, а мы уже воюем. Нарушитель косяком прет. А тут еще гость.

— Кто?

— Корреспондент из Минска. Приехал репортаж писать. О буднях пограничной заставы.

— Считай, что тебе крупно повезло, — усмехнулся Семен. — На полном скаку ворвешься в историю. Да и корреспондент у тебя тоже везучий. Денька этак на два подзадержится — пороху понюхает. Досыта.

— Любитель ты разыгрывать, — буркнул Улыбышев. — А мне каково?

— А ты любитель великомучеником прикидываться, — отбрил его Семен. — Хотя твоя застава по сравнению с моей — курорт.

— Могу поменяться, — всерьез обиделся Улыбышев. — Хоть сейчас.

— После войны поменяемся.

— Чего ты заладил? — вскинулся Улыбышев. — А то, чего доброго, накаркаешь.

— Мне что, — попробовал пошутить Семен. — Я парень холостой, неженатый, а у тебя красотка — одна такая на всю западную границу, от моря до моря.

— Болтун ты, Легостаев, — беззлобно сказал Улыбышев, явно довольный комплиментом. — Неисправимый любитель почесать язык.

— А язык, товарищ Улыбышев, на то и дан человеку господом богом.

— Закончим, — на правах старшего по званию прервал его Улыбышев. — Сейчас не время, сам понимаешь. Что нового будет — извести. А то, пока тебе не позвонишь, ты безмолвствуешь.

— Теперь держись, буду звонить через каждые полчаса, — пообещал Семен.

На том и закончили. Позже, вспоминая эту ночь, Семен с грустью думал, что больше ему не пришлось говорить с Улыбышевым. В первые же минуты войны связь оборвалась, а сам Улыбышев был убит: его сразило осколком снаряда еще на крыльце заставы…

Семен прошел в казарму. Там стояла полутьма: фитиль керосиновой лампы был прикручен, стекло закоптилось. Почти все койки пустовали — наряды еще не вернулись с границы. Лишь в углу кто-то сладко, протяжно храпел, будто вознамерился втянуть в легкие весь воздух.

Хлебникова Семен застал сидящим на койке. Он медленно натягивал брюки на исхудавшие, высохшие ноги и морщился от головокружения.

— Не спится? — спросил Семен.

— Как на участке? — вместо ответа задал вопрос Хлебников, придвигая к себе сапоги с навернутыми вокруг голенищ байковыми портянками.

— Стрельба была, — уклончиво ответил Семен. — Немцы расшалились.

— Не убыло бы тебя, если бы и доложил, — укоризненно заметил Хлебников.

— Чего больного тревожить? Соль на раны сыпать? — хотел было шуткой отделаться Семен.

— Брось выкомаривать, — невесело оборвал его Хлебников. — Говори лучше, кого на границе задержал.

— А это ты у майора Смородинова спроси, — нахмурился Семен.

— Боишься награду на двоих делить? — в упор спросил Хлебников.

— Будешь такими афоризмами кидаться — я с тобой вообще говорить перестану, — всерьез рассердился Семен.

— Чувство юмора потерял? — пытаясь смягчить разговор, спросил Хлебников. — А коль со мной считаться не желаешь, я Смородинову позвоню, пусть меня на другую заставу пошлет или в отряд вернет. Думаешь, мне делать нечего?

— Поступай как знаешь.

— И все же — кого задержал?

— Известно кого — человека. А больше ничего не смогу сказать без личного разрешения Смородинова. Кстати, он приказал быть наготове, вполне вероятно, вот-вот немцы могут напасть.

Хлебников все же сходил в канцелярию, переговорил со Смородиновым. О том, что ему сказал начальник отряда, распространяться не стал. И больше не задал Семену ни одного вопроса.

На рассвете Семен пришел домой. На крыльце сидел расстроенный Мачнев. Он очень обрадовался приходу лейтенанта и принялся тут же высказывать обиду:

— Никакого сладу с ней нет, товарищ лейтенант. Из квартиры выгнала, нечего, говорит, меня сторожить. А я ж за нее в ответе. Голову снесут, если что, и скажут, что так и был ты, дорогой товарищ Мачнев, без этого предмета. Какой из меня караульщик? Приставим часового — и дело с концом.

— Помощь-то ей оказал? Рану перебинтовал?

— Перебинтуешь ей, товарищ лейтенант! Да она и близко к себе не подпускает. Дикарка какая-то!

— Ну, хорошо, Мачнев, можешь быть свободен. Отдохни немного, день сегодня будет крутой.

— Часового прислать?

— Не надо пока.

Мачнев, облегченно вздохнув, ушел, а Семен тихонько постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он постучал громче.

— Войдите, — едва слышно раздалось из комнаты.

Семен нерешительно открыл дверь и остановился на пороге. Непривычно и дико было видеть на своей кровати женщину. Он смотрел на нее и невольно сравнивал с Настей. Ничего похожего — день и ночь! Черные, коротко подстриженные волосы на подушке — черный уголь на белом снегу. Карие, пронзительной силы глаза. Смуглое, как у мулатки, лицо. А у Насти — льняные косички, яркая синь чем-то изумленных глаз, розовые, как на морозе, щеки. И Настя совсем еще девочка по сравнению с этой, по всему видно, волевой, решительной и прекрасно знающей жизнь женщиной.

— Доброе утро, — сказал Семен, когда обоюдное молчание стало нестерпимым.

Ярослава кивнула в ответ, что-то смягчилось в ее суровом лице, — может, чуть добрее стали глаза.

— Я сообщил о вас в отряд, — сказал Семен, не ожидая вопросов. — За вами выслали машину.

Ярослава молчала.

— Может быть, вам что-нибудь нужно? — спросил Семен, — К сожалению, на заставе нет ни одной женщины, и вы уж не обижайтесь, что помогать вам будут мужчины.

Он чуть было не сказал «ухаживать за вами», но вовремя сдержался — уж слишком явной была двусмысленность этих слов.

— Очень хорошо, — сказала Ярослава.

Семен не мог понять, почему она так говорит, и смутился.

— Нет женщин, — значит нет и детей? — спросила она, и в голосе ее послышалась надежда на то, что он подтвердит ее предположение.

— Нет и детей.

— И на том спасибо, — вздохнув, сказала она.

Семен потоптался у порога, не зная, куда себя деть в своей собственной комнате. Потом присел на краешек табуретки. День был пасмурный, солнце так и не сумело выбраться из-за туч, и потому в комнате тоже было пасмурно и тоскливо.

— Старшина сказал, что вы не разрешили ему перевязать рану, — осторожно начал Семен, опасаясь рассердить ее. — Однако вы можете потерять много крови.

Она посмотрела на него с едва заметным вызовом. «Наверное, мысленно издевается надо мной, считает мальчишкой», — смущенно подумал Семен.

— А вы умеете перевязывать? — неожиданно спросила Ярослава.

— Конечно.

— Вот и перевяжите, — попросила она, не заметив его обиды. — Когда это хотел сделать ваш старшина, я думала, что обойдется. А сейчас вижу, что вы правы.

— На заставе есть санинструктор… — начал было Семен.

— Вы что же, в кусты? — не дала ему продолжить Ярослава.

— Хорошо, перевяжу, — согласился Семен.

Он подошел к умывальнику, тщательно, как хирург перед операцией, вымыл руки, то и дело смывая вскипавшую клочьями мыльную пену. Насухо вытерев их чистым полотенцем, он приблизился к кровати, взял с тумбочки перевязочный пакет.

Ярослава приподнялась на подушке и как-то странно, по-детски жалобно посмотрела на Семена.

— Вам помочь? — спросил он. — Где рана?

Она кивнула, отворачиваясь от него, будто боялась почувствовать вблизи себя его дыхание, и рукой показала на правую сторону груди, почти у самой ключицы, где на платье почерневшим пятном запеклась кровь.

— Вы можете высвободить руку из рукава? — спросил Семен.

— Нет, — огорченно ответила она. — Придется снимать платье.

Семен растерялся — еще никогда в жизни не доводилось ему снимать платье с женщины, тем более с совершенно незнакомой. «Но она сейчас для тебя не женщина, она раненая, которой ты должен помочь точно так же, как помог бы любому своему бойцу», — убеждал он самого себя. Семен с надеждой ждал от нее какого-нибудь ободряющего слова, которое бы придало ему смелости, но она молчала.

Наконец он решился. Взявшись за платье, еще влажное от дождя, он осторожно принялся поднимать его, боясь резким движением потревожить рану. По лицу женщины он видел, что ей очень больно, она даже прикусила зубами нижнюю губу, но не застонала даже тогда, когда он стал отдирать присохшую к телу ткань сорочки. Левой рукой женщина помогла ему снять платье через голову.

Семен осмотрел все еще кровоточившую рану. Пуля прошла навылет и, видимо, не задела жизненно важных сосудов и нервов. Кожа у женщины была, как и лицо, смуглой, упругой. Семен притронулся пальцами к ее телу, она вздрогнула, но тут же заставила себя смириться, не обращая внимания на резкую, обжигающую боль. Он осторожно наложил с двух сторон на рану марлевые подушки и принялся бинтовать, боясь взглянуть на обнаженную грудь. И все же не удержался, взглянул — и щеки его вспыхнули, будто их подожгли. Впервые он видел так удивительно близко женскую грудь с трогательно беспомощным соском. Почему-то подумал о том, что эта женщина могла, переходя границу, погибнуть, и он никогда бы не узнал, что она существовала на свете. Он в смущении отвел взгляд и смотрел теперь уже только на рану, стараясь перевязать ее как можно тщательнее и надежнее. Сейчас он желал лишь одного — облегчить страдания этой женщины, так неожиданно и внезапно появившейся на заставе.

«Вот перевяжу потом за ней придет машина, и она уедет, больше я никогда ее не увижу. Что ж, именно так это и должно быть, а как же иначе? Пусть моя перевязка поможет ей, и пусть она будет счастлива, — подумал Семен, сознавая, что проникается к этой женщине каким-то никогда еще не изведанным чувством благодарности и доверия. — Какая удивительная у нее судьба, — мысленно говорил он сейчас с ней. — Еще не началась война, а ее уж ранили. И было ли у нее такое время, которое нельзя приравнять к войне? Наверное, там, на чужбине, ей было куда труднее, чем нам здесь, на заставе. Здесь каждый — свой среди своих, а там?»