ит, отдает своему делу и нервы и жизнь. И вдруг мы объявляем его же работу секретной, присваиваем его мозг себе и вдобавок его же караем, если он не выполнил нами же составленных инструкций», — подумал он.
- Кто часто посещает ваш дом, господин профессор?
- О, многие люди, и, как вы убедились однажды, разглядывая фотографическую галерею моей дочери, известные, — с достоинством произнес Зандлер.
- Я подразумеваю завсегдатаев вашего дома.
- Ну, Вайдеман, Зейц, Пихт, Вендель, иногда Эрих.
- Кто такой Эрих?
- Хайдте, брат Ютты.
- Вот как! Откуда он?
- Был ранен. Сейчас содержит фотолабораторию напротив моего особняка.
- С кем он живет?
- Один. Впрочем, в одном доме с Зейцем.
Новое имя насторожило Коссовски. «Ютта — Эрих… Зейц! Неужели Зейц! Или он профан, или очень умный разведчик?..»
- Итак, господин профессор, 25 ноября 1941 года на высоте сорока метров отказал правый двигатель? Зандлер кивнул.
- Как раз тот, который был неправильно отрегулирован?
- Да.
- Испытывал Вайдеман?
- Разумеется.
- Вы не вспомните, как вел себя Вайдеман перед полетом?
- Как обычно. Был деловит, весел и, я бы сказал, спокоен.
- Он не ожидал аварии?
- Странный вопрос, господин капитан. Какому летчику-испытателю хочется отправиться на тот свет, пока не призовет его бог?
- Простите, господин профессор. Теперь поговорим о том дне, когда вы на испытательных стендах у моторов заметили постороннее лицо.
- Да, я вошел, и мне показалось, что один из двигателей работает не на обычном, а на взлетном режиме. Я подошел к пульту, дежурный инженер спал. И тут я увидел промелькнувшую тень. Сам включил сирену. По тревоге в мастерскую сбежались все, кто был на аэродроме. Даже пилоты. Но мы в мастерской никого не нашли.
- Где сейчас инженер?
- Он был уволен и послан на фронт. Кстати, это был порядочный, крайне добросовестный человек. Я ничем не могу объяснить его сон на дежурстве.
- Кого из пилотов заметили вы?
- Пихта и Вайдемана.
Коссовски не делал пометок. Его натренированная память крепко схватывала все, что могло относиться к делу. Просто на листке блокнота он чертил замысловатые фигурки, что делал всегда, когда в работе решал какой-нибудь ребус. Когда Зандлер произнес фамилии пилотов, завитушка под карандашом круто взбежала вверх.
- И еще вопрос, господин профессор, — проговорил он, помолчав. — Вы можете предположить, что рядом с вами действует иностранный агент?
- Агент — могу. Иностранный — сомневаюсь. Может быть, антифашист?
- Вы были в социал-демократической партии?
Лиловые веки Зандлера вмиг одрябли. «Ага, вот чего боится профессор Зандлер», — отметил про себя Коссовски, а вслух проговорил:
- Меня вам нечего опасаться, я же не штурмовик и не гестаповец…
- Да, я придерживался до 1920 года демократических взглядов, — выдавил из себя Зандлер.
- Ну, кто из нас не был романтиком, — усмехнулся Коссовски. — Я тоже протестовал, когда убили Либкнехта и Люксембург. И даже был молодежным функционером демократов.
- Да, времена меняются, — вздохнул свободней Зандлер.
- Ну, у меня все… Извините за эту крайне неприятную беседу. — Коссовски простился и поехал в общежитие летчиков.
Авиагородок располагался за Лехфельдом: прямой проспект с особняками и виллами, в которых жили служащие Мессершмитта. У самого аэродрома выстроились бараки, одинаково длинные и низкие, с редкой зеленью перед окнами. А за кирпичным забором с колючей проволокой тянулся испытательный аэродром.
…Вайдеман играл в джокер, когда в общежитие пилотов вошел Коссовски.
- Зигфрид! Ты имеешь обыкновение появляться, как дух, бесшумно. По каким делам сюда?
- Проездом, Альберт. Некоторым образом я теперь отвечаю за Лехфельд. А заодно решил навестить друзей.
«Надо быть начеку с этим волкодавом», — подумал Вайдеман.
- Кстати, ты хорошо выглядишь, — сказал Коссовски.
- В двадцать восемь лет рано жаловаться на здоровье.
- А почему же тогда, в Рехлине, у тебя вдруг повысилось давление?
- Ах, вот ты о чем… Честно говоря, меня преследовала неудача за неудачей. Много раз смерть заглядывала мне в глаза. Я испугался.
- Ты не пил накануне?
- Кажется, пил.
- С кем?
- С Пихтом, конечно.
- Ты дружишь с ним?
- Как сказать?.. Вначале были дружны, сейчас, по-моему, между нами пробежала какая-то кошка.
- Почему?
Вайдеман пожал плечами.
- Раньше вас что-то объединяло. А сейчас дороги расходятся? — Алый шрам на лице Коссовски напрягся сильней.
- Да нет, ты неправ, Зигфрид, — набычившись произнес Вайдеман. — Я и сам не могу объяснить это. Хотя у него сейчас свои увлечения, у меня — свои.
- Ютта?
- Откуда ты узнал? — Шея Вайдемана сделалась пунцовой.
Коссовски рассмеялся:
- Уж если одна девица занята Пихтом, то другая…
- У меня серьезно.
- А у Пихта?
Вайдеман вдруг разозлился:
- Откуда мне знать, что у Пихта?! «Значит, Ютта — ее брат Эрих Хайдте — Вайдеман», — мысленно протянул ниточку Коссовски.
- Слушай, Зигфрид, если ты приехал сюда искать шпионов, так ищи где-нибудь в другом месте, а не среди нас.
Коссовски засмеялся:
- Ну что ты, Альберт, в самом деле… Наоборот, я хочу вас обезопасить в случае чего. По старой дружбе.
…Вечером Коссовски уехал к Флике. Капитан функабвера жил в походной мастерской мониторов.
- Станция водит меня за нос, — пожаловался Флике. — За все месяцы мы смогли только определить район, где действует передатчик. Это Лехфельд. Близко от аэродрома. Может быть, авиационный поселок. Три монитора день и ночь дежурят в том районе.
- Вас никто не может обнаружить?
- Нет. Мониторы скрыты палатками над канализационными колодцами. Солдаты и офицеры переодеты и делают вид, что ремонтируют канализацию.
- Вы хорошо придумали, Флике.
- Но радист замолчал… Последняя радиограмма, кажется, расшифрована.
- Да? — Коссовски чуть не выронил планшет, который держал в руках.
- А вы разве не знаете? — удивился Флике.
- Я уехал до того, как расшифровали телеграмму, — медленно произнес Коссовски.
«Они следят за мной, — подумал он. — Неужели стало что-либо известно об Испании? Кто выдал — Пихт или Зейц? Или оба вместе?»
Коссовски несколько раз хотел рассказать в абвере об убийстве связного Канариса подполковника Штайнерта, но не хватало духа пройти всего три квартала до всемогущего управления разведки вермахта. Несколько раз он садился за бумагу и рвал ее, не дописав строчки. Из троих он был самым виновным. Он приговорил Штайнерта, Зейц исполнил приговор, Пихт остался свидетелем… Если кто-то из них связан с Мартом, Коссовски будет очень трудно их обвинять.
Впрочем, нет. Коссовски найдет выход, лишь бы только напасть на след этого Марта. Резидент в Аугсбурге и, возможно, другой в Берлине снимут с него вину пятилетней давности. Даже сам Канарис…
Он простил бы Коссовски за поспешное решение в Испании. Ведь в Испании все было очень сложно и запутано. Друг оказывался красным, красный переходил на сторону Франко, как анархисты под Толедо. И откуда знал Коссовски, что Штайнерт не красный с поддельными документами? Его никто не предупреждал. Притом убивала жара, горы плавились от зноя, а с трех сторон наступали республиканцы и теснили фалангистов.
Нет, Коссовски сумел бы оправдаться, если бы нашел Марта, его радиостанцию.
На следующий день Коссовски, переодевшись в штатский костюм, зашел к Эриху Хайдте. Фотоателье помещалось в довольно просторном холле. Коссовски заметил две двери. Одна, вероятно, вела в фотолабораторию, другая — в жилую комнату. Из жилой комнаты, услышав звонок, вышел довольно молодой седоволосый человек с тростью в руке, в голубом френче люфтваффе.
У него были внимательные серые глаза, белый лоб. Он мало походил на Ютту.
Коссовски изъявил желание сфотографироваться.
- Мне кажется, вы родственник Ютты? — спросил он, усаживаясь в кресло перед аппаратом.
- Да, ее брат.
- Приятно познакомиться, Ютта меня знает. Я бывал в доме Зандлера, когда по делам министерства авиации приезжал в Лехфельд.
Коссовски назвал свою фамилию. Эрих — свою. Только как внимательно ни наблюдал за ним Коссовски, он все же не заметил бледности, мгновенно покрывшей лицо Эриха. Возможно, этому помешали вспыхнувшие софиты, на минуту ослепившие Коссовски.
«Надо предупредить Марта, а может, он знает? Нет, все равно я вложу в тайник записку», — подумал Эрих, рассматривая через матовое стекло серьезное, немного грустное лицо Коссовски, его опущенные седеющие усики, шрам на щеке.
- Вы часто видитесь с Юттой? — спросил Коссовски.
- Нет. У нее свои дела. Не понимаем мы друг друга…
Эрих вставил кассету и нажал спуск.
- Готово. У вас не найдется сигареты, господин Коссовски?
- Пожалуйста.
Эрих с удовольствием закурил и присел на подоконник. Он хотел поболтать с новым человеком.
- Признаться, тянет на фронт. Встретить бы там старых друзей. Может, со временем я бы окончил офицерскую школу.
- В каком чине вас уволили?
- Я был фельдфебелем. Летал на «дорнье». Но однажды какой-то отчаянный англичанин обстрелял нас, и вот… — Эрих показал на свою ногу.
- А почему все же у вас разлад с Юттой? — спросил Коссовски. — Она придерживается совсем других взглядов, чем вы?
- Да нет. Примерная девушка Германии…
- А вы?
- Я-то… — Эрих сделал вид, что смутился, но потом овладел собой. — Я не верю в богов. Я могу уважать вождя, но отдать жизнь хочу не за него, а за родину, у которой есть этот вождь.
- Вот вы какой! — улыбнулся Коссовски. — Но знаете, обожествление вождя — это государственная политика.
- Я солдат и мало что смыслю в политике. Отправили бы меня на фронт, и там бы я на деле, а не на словах показал, как я люблю Германию.
«Нет, этот парень, пожалуй, не может быть агентом или каким-нибудь антифашистом: он слишком простодушен», — подумал Коссовски.