— Фрейлейн Ган? Она… она вышла на минутку; кажется, в булочную… Господин Рейнагель, какой сюрприз! Лиззи часто вспоминает вас, и я… Вот что, а почему бы вам не приехать к нам? Вы знаете адрес?.. Алло! Я говорю, вы знаете адрес? Вы слышите меня? Алло!..
Сопрано фрау Квинке еще поет в микрофоне, когда я вешаю трубку. “Позвоните завтра в это же время” — вот фраза, означающая, что все благополучно… Стеклянная дверь автомата с дребезгом захлопывается у меня за спиной, и с этим звуком исчезает еще один шанс на получение связи. Тогда, в Париже, адреса, переданные мне человеком Люка, казалось бы, гарантировали выход на Центр. Их было пять: Тиргартен, Моабит, Яговштрассе, Вальдкирхе в Грюневальдском парковом массиве и Лансштрассе (фрейлейн Ган, телефон Далем, 77–09). Скамейка и киоск отпали; доктор Штейнер мертв; телефон, молчавший больше месяца, засвидетельствовал в итоге, что о его существовании надо забыть, и чем скорее, тем лучше.
Может быть, все-таки рискнуть еще разок и прощупать Вальдкирхе? Я, правда, был там дважды и оба раза убеждался, что садик у церкви недосягаем. Легкая зенитная батарея — четыре трофейных “эрликона”, — обосновавшаяся здесь, отгородилась от всех колючей проволокой и двумя часовыми с автоматическими винтовками. Службу у пушек несли мальчишки из учебной команды, но это не только не облегчало положения, но скорее осложняло его, ибо там, где старослужащий готов закрыть глаза на отклонения от устава, новичок упрется столбом, и все тут. Этим гимназистам, одетым в курсантскую форму, очевидно, внушили, что секретность — основа основ службы в вермахте, и они поспешили утыкать все подходы к батарее грозными трафаретами: “Дальше зона. Стой!” и “Назад! Стреляют без оклика!”. Я сунулся было в сад, сделав вид, что ослеп, но часовой, этакий розовенький мальчуган, изо всех сил засвистел в караульную дудку и вызвал начальство — щербатого ефрейтора со значком отличного зенитчика на мундире. Объяснение было недолгим, и мне предложили убраться, что я и сделал под издевательские комментарии юнцов, вылезших на бруствер и считавших воинским долгом высказаться в адрес шпака. Самым мягким из выражений, употребленных защитниками фюрера и национал-социалистской идеи, были “рахитичный краб” и “вонючий недоносок”. Видно, ефрейтор славно потрудился над их образованием.
Я ушел не столько обозленный, сколько расстроенный. Не знаю почему, мне было жаль их, этих мальчишек, оторванных от учебников и выряженных в форму с узкими голубыми погончиками. Кому они молятся? Во что верят? Неужто “Миф XX столетия” и “Майн кампф” настолько изуродовали их психологию, что они и впрямь горят желанием подохнуть здесь, в раскисшей от снега глине? Насколько я успел разглядеть, у них были славные мордашки, и по всем повадкам они не отличались от обычных мальчишек. Или нет?
Так или иначе, но батарея в садике, точнее, колючка, отгородившая ее, отрезала меня от старого вяза со спиленной верхушкой, под которым Франца Лемана ждал деревянный ящичек размером фут на полтора, вполне достаточный, однако, чтобы в нем уместилась рация. Связник Люка был неправ, уверяя меня, что добраться до тайника можно с завязанными глазами. Но, спрашивается, разве можно все предусмотреть?
Задав себе этот вопрос — и ответив отрицательно, я устремляюсь прочь от автомата. Если явка провалена, то гестапо, вне сомнения, держит телефон на контроле. При его мобильности СД будет здесь через несколько минут.
В вагоне метро я перевожу дух и соображаю, как добраться до Магды. Линии берлинского “У-бана” позволяют выбрать несколько путей, и я нередко попадаю впросак и зря трачу время. Впрочем, а куда мне спешить? Единственное место, где Лемана ждут не дождутся, — квартира фрау Квинке в Далеме, но как раз туда его и не тянет.
Итак, в Далеме гестапо. На батарею, пожалуй, соваться нет смысла. По крайней мере пока. Щербатый ефрейтор хорошо приметил меня и при появлении сдаст в комендатуру. Таскаться же вокруг да около кирхи, любуясь ее готическими линиями, — на это у Франца Лемана нет ни досуга, ни желания.
Остается последний вариант. Самый что ни на есть последний. Им можно воспользоваться лишь раз, послав письмо в Стокгольм. Но это только кажется простым — послать письмо. На первый взгляд чего уж легче: зайти на почту, купить конверт, две марки по пятьдесят пфеннигов с коричневым фюрером в рамочке, написать несколько строк — о, самых невинных! — и айн, цвай, драй, что же дальше? Но в том-то и фокус, что письмо в этом случае попадет не в Стокгольм, а в кассету цензора, откуда отправится в гестапо. А все почему? А потому, что какие это такие дела могут иметься у рядового немца в нейтральной Швеции? И почему, спрашивается, данному немцу надо водить почтовое ведомство за нос, давая фальшивый обратный адрес?.. И так далее и тому подобное… Нет, письмо в Стокгольм дойдет только в том случае, если будет напечатано на фирменном бланке, и не на первом попавшемся под руку, а на том, который принадлежит концерну или коммерческой конторе с прочной деловой репутацией. К сожалению, такие бланки не валяются где попало, и Леману еще предстоит свихнуть мозги набекрень в поисках хотя бы одного экземпляра.
Но это в перспективе. А сейчас мне нужно забрать у Магды единственное свое достояние — солдатский ранец из толстой телячьей кожи, на дне которого, под бельем, лежит затрепанный экземпляр “Мифа XX столетия”. Гауптшарфюрер СС Франц Леман во всех скитаниях возит с собой только две книги — “Миф” и “Справочный ежегодник СС”. Именно эти издания, необходимые, как хлеб насущный, позволят Леману придать тексту письма в Стокгольм второй — не для цензуры — смысл…
…Магда, открывшая мне дверь, отнюдь не пылает радостью.
— Что это вы? — говорит она и прячет руки в карманах передника. — То носа не кажет, а то вваливается, будто хозяин, когда ему вздумается! Да я вас и на порог не хочу пускать, бродяга вы этакий!
Выговор, учиненный ею, разливает тепло в груди Франца Лемана.
— Ну, полно, — говорю я и протискиваюсь мимо нее в переднюю под взоры бесчисленных Бахманов. — Господин капитан дома?
— А вы что — к нему? — парирует Магда и поворачивает ко мне необъятный зад.
— Магда!
— Нет, право же, хорош! Хоть позвонить-то вы могли?
— Работа, Магда!, Я и сейчас ненадолго, только заберу ранец и…
Магда живет одна-одинешенька, и за тот месяц привязалась ко мне. Но я и предположить не мог, что настолько!
— Ну и выкатывайтесь! — говорит она и скрещивает руки на груди. — Берите свой ранец и катитесь на все четыре стороны, болтун вы этакий! И пусть вам кто-нибудь другой стирает носки!
— Я их сам стираю…
— Это правда, — подумав, говорит Магда. — Вы аккуратный господинчик. Наверное, уже присоседились к кому-нибудь под бочок?
Словно это и не она выставила меня, когда пришла телеграмма! По всей видимости, господин капитан не задержался в родных пенатах, и теперь Магда страдает от одиночества.
— Я сплю в конторе, — говорю я серьезно. — В общем, устроился как мог… Где мой ранец?
— А где ему быть, не в Рейхсбанке же?
Магда вводит меня на кухню и голой рукой бесстрашно хватает с конфорки кипящий кофейник.
— Садись, раз уж пришел!
Повторять приглашение не требуется, и через минуту я расправляюсь с домашней булкой, запивая ее горячим кофе. Магда, с неожиданным для ее веса проворством, хозяйничает у плиты, искоса бросая на меня довольные взгляды… Но только ли довольные? Что-то странное чудится мне в них. Невысказанный намек или предостережение…
— А я опять одна, — говорит Магда. — И когда это кончится, Франци?
— Что кончится?
— Все… Бедный господин капитан. Опять ему не везет…
Как выясняется, господин капитан Бахман не покидал Берлина. Дела службы требуют его постоянного присутствия в казармах, откуда он — бедняга! — не может вырваться домой. Я не слишком внимательно прислушиваюсь к болтовне Магды, сетующей на невзгоды капитана, поскольку считаю, что казарменная жизнь не наносит невосполнимого ущерба Бахману. Куда больше меня занимает другое: почему так суетится сегодня Магда? И чем она смущена?
Я допиваю кофе и, выгадывая время, перебираю пожитки в ранце. Мне неохота расставаться с теплой кухней, и, кроме того, я надеюсь разобраться в маленькой загадке, кроющейся в поведении Магды… Переложив с места на место носки и платки, я выуживаю из-под них связку писем и обнаруживаю, что в них рылись… Вот оно как!
Лицо Магды багровеет, а я засовываю пачку на самое дно, отметив при этом, что советник Цол-лер не любит медлить. Надеюсь, он не внушил Магде мысль, что я злоумышленник, угрожающий безопасности империи?
— Вы еще придете? — спрашивает Магда, когда я встаю.
— Постараюсь.
— Если хотите, я могу поговорить с господином капитаном. Если вам негде ночевать…
Слишком много “если”, Магда! Не сомневаюсь, что советник Цоллер порекомендовал тебе быть подобрее со мной, и вот теперь ты теряешься в догадках, как быть. С одной стороны — визит из гестапо; с другой — собственная твоя симпатия к Леману и заверения Цоллера, что СС-гауптшарфюрер — порядочный парень, а вещи его осматриваются просто так, в превентивном порядке.
На улице ранец точно припечатывает меня к тротуару. Я мусолю сигарету, и хорошее настроение покидает меня. Как ни грустно, именно Магда, а не гестапо или Цоллер нанесла мне удар. Почему она промолчала, Магда?
Я двигаюсь вместе с толпой сам с собой наедине… Дома — с друзьями, в Париже — с Люком, везде мне было с кем поговорить более или менее откровенно. А здесь? Навряд ли сыщется в Берлине человек, более одинокий, нежели Франц Леман. Вот он и беседует с собой, не забывая одновременно поглядывать по сторонам, чтобы не налететь на прохожего или фонарный столб.
“Что искал Цоллер?” — говорю я себе.
И отвечаю: “Ничего конкретного. Просто проверял на всякий случай. Да и не он сам был здесь; скорее, прислал человечка”.
“А если нет? Что, если…”
“Тогда, старина, ты бы уже сидел в гестапо”.