— Да оставьте вы меня в покое! — внезапно вспылил музыкант. — Как вам не стыдно! Что, я вас объедаю, что ли? Нашли игрушку!
Он хотел что-то добавить, но лишь выдохнул шумно и, хлопнув дверью, исчез.
В кабаре в этот час было прохладно. Углы небольшого зала, в центре которого возвышалась сцена, тонули в темноте, и темнота эта казалась особенно густой из-за ярких солнечных полос, протянувшихся от окон до середины зала. У дальней стены размещался бар, мерцали в полутьме стаканы на подносах. Стулья стояли на столах ножками вверх — шла уборка.
Анфиса, нестарая еще женщина, подоткнув подол, мыла полы. Завидев музыканта, она широко улыбнулась:
— Здрасьте, Алексей Николаевич!
Пианист ответил невнятно, быстро поднялся на сцену.
На крышке рояля спал бывший штабс-капитан Лукин. Официально он не числился в штате кабаре, но мало-помалу прижился, выполнял разную работу, ничем не гнушался и крепко пил. Он не походил на тех белогвардейских офицеров, которые собирались по вечерам в «Лотосе»: никого не винил в поражении контрреволюции в России и не считал себя «проданным и преданным». Возможно, он уже смирился со своей судьбой, а может, считал ее справедливой и единственно верной. Напивался он обычно к вечеру и тогда либо тихо сидел на кухне, глядя в одну точку, либо устраивался на заднем дворе, за ящиками от бутылок, — чертил что-то прутиком на земле.
Но иногда на него нападало: Лукин куражился. Случалось это нечасто, но заканчивалось всегда скандалом. В таких случаях он, развязно улыбаясь, входил в зал кабаре, подсаживался к столикам, хлопал посетителей по спинам и говорил гадости. В такие минуты Лукина боялись — остановить его, сдержать было невозможно. Кончалось все дракой. Вернее, кончалось тем, что Лукина били. И когда его били, он улыбался, словно получал удовольствие.
Но Лукин мог не пить и целую неделю, становился добрым, тихим, умным, приветливым человеком. Знавшие его таким многое прощали ему. Подошедший к роялю пианист стал тормошить бывшего штабс-капитана:
— Вставайте, вставайте, Лукин!
— Его вчера эти... в черных-то рубашках, опять отделали, — громко и весело сказала уборщица. — Не знаю, как жив-то остался... Хорошо, полиция вовремя приехала, а то бы все разнесли.
— О господи! — простонал пианист, садясь за рояль. — Когда это кончится!
— А когда вернемся, тогда и кончится, — весело ответила уборщица. — Я все князя-то своего, Сергея Александровича, зову обратно, а он молчит, боится. А чего бояться? Хуже-то не будет. Я как мыла полы в его имении, так и здесь мою. А вот он у плиты теперь, весь день на кухне. Там у него, в Саратове-то, три повара прислуживали, а тут — сам повар. Китайцев поганками кормит.
Пианист горько усмехнулся, покачал головой. Потом посмотрел на спящего, и вдруг бессильная ярость захлестнула его.
— Да встань же ты с рояля, скотина! — срываясь на дискант, заорал он и ударил несколько раз по клавишам.
Лукин не пошевелился.
В тот же час Вера Михайловна Филимонова, хореограф-репетитор кабаре «Лотос», шла своей прыгающей походкой по улице, не близкой к Сиреневой, и сердилась, что идти еще далеко.
Вере Михайловне было уже за пятьдесят, но она тщательно следила за собой, как бы трудно ей это ни давалось. В Харбине она появилась незадолго до революции, приехала не одна, а с дочерью Катей, миловидной барышней лет двадцати двух. Прошло совсем немного времени, и Вера Михайловна открыла косметический салон, вышла замуж за педагога, и жизнь ее потекла плавно и хорошо. Но длилось благополучие недолго.
Скоро в городе появился бывший муж Веры Михайловны, офицер-артиллерист, от которого она, как всем было известно с ее слов, сбежала по причине лютого его характера. Появление свое артиллерист ознаменовал тем, что разгромил заведение Веры Михайловны. Педагог, опасаясь за свою жизнь, спрятался у родственников; Вера Михайловна с дочерью прятались у подруги. Вскоре выяснилось, что незадолго до того, как Вера Михайловна сбежала от артиллериста, у того умерла тетка и оставила ему довольно большое состояние. Вера Михайловна уговорила мужа держать деньги дома, объясняя это смутными временами, он послушался, а через несколько дней жена исчезла, забрав из дома все, что только было возможно.
Как артиллеристу удалось найти Веру Михайловну в Харбине, сказать трудно, но, на ее счастье, его интересовало не столько возмездие, сколько деньги. Артиллерист быстро подружился с педагогом и вместе с ним ликвидировал салон Веры Михайловны — они забрали ценности и скрылись.
Вера Михайловна решила начать все сначала, попыталась повыгоднее выдать дочь замуж, но ее затея после нескольких попыток провалилась: мужчины, на которых распространялись надежды Веры Михайловны, почему-то предпочитали других невест. В конце концов Вера Михайловна была вынуждена устроиться хореографом-репетитором в кабаре «Лотос», а дочь ее Катя встала за стойку бара в том же заведении.
То утро началось для Веры Михайловны крайне неудачно. Катерина опять не пришла ночевать, в доме не оказалось хлеба, и позавтракать пришлось кое-как. А кроме того, она спешила на репетицию и села в трамвай, в котором ей помяли платье и отдавили ноги. Пришлось сойти за две долгие остановки до «Лотоса». Всю остальную дорогу она перебирала в уме, кто бы мог быть виноват в ее несчастье.
«Проклятый мандарин! — распаляла себя Вера Михайловна, имея в виду хозяина кабаре. — Кормит еле-еле, а репетируем чуть ли не с рассвета... Набрал дур, никто танцевать не умеет...»
— Что за жизнь! — хрипло воскликнула она, едва успев переступить порог кабаре. — Трамвай в этом проклятом городе один, народу тьма, отдавили ноги. Как теперь репетировать?.. Что вы сидите? — набросилась она на уныло сидевшего у рояля музыканта. — Дожидаетесь, пока проспится этот хам?
Прыгающей походкой она быстро прошла через зал, взлетела на сцену, приподняла крышку инструмента. Безжизненное тело Лукина плавно соскользнуло с полированной поверхности и грохнулось на пол.
— Разыгрывайтесь, — обернулась Вера Михайловна к Алексею, — нечего сидеть!
Алексей с готовностью кивнул и сыграл мудреный пассаж.
Охая и ругаясь, Лукин с трудом поднялся. Он был небольшого роста, с помятым, опухшим лицом, в потертом пальто.
— Как долетели? — саркастически улыбаясь, спросила Вера Михайловна.
Лукин не ответил. Он уселся на краю сцены, покачал головой, потом просипел:
— Видела бы это мама...
Вера Михайловна засмеялась. Она была рада любой возможности одержать хоть какую-нибудь, хоть совсем маленькую победу над язвительным Лукиным. Эти небольшие радости давали надежду, что силы еще не иссякли, что жизнь как-нибудь да сложится.
Лукин сказал:
— Я имел в виду вашу маму.
— А при чем здесь моя мама?
Лукин смерил Веру Михайловну тяжелым взглядом:
— А при том, старая ты шлюха, что она бы в гробу перевернулась, узнай, что ты и твоя дочь с китайским полицейским по очереди спите...
Вера Михайловна оцепенела на мгновение, а затем, подобно пароходному гудку, все больше набирая силу, заревела и кинулась на Лукина.
Алексей бросился ей наперерез:
— Умоляю, что вы делаете?! Перестаньте!.. Умоляю вас!..
— Мерзавец! — теперь уже визжала Вера Михайловна, вырываясь из рук Алексея.
На крик с разных сторон зала сходились служащие кабаре, в углу толпились готовящиеся к репетиции танцовщицы, но никто не вмешивался, наоборот, все с любопытством наблюдали за происходящим.
— Подлец! Ничтожество! Как ты смеешь? — надрывалась Вера Михайловна. — Я жена офицера!
— Китайскому пехотному полку ты жена! — смеялся Лукин, пытаясь обнаружить под роялем свои ботинки.
— Прекратите! — Алексей умоляюще смотрел по сторонам, но на помощь ему никто не шел.
Вера Михайловна билась в истерике, и музыкант с трудом удерживал ее.
На сцену вышла высокая, довольно полная молодая женщина, остановилась, подбоченясь:
— Что ты орешь, мама?
— Ты!.. Ты!.. — завопила Вера Михайловна. — Потаскуха! Из-за тебя все, подлая!
Шпазма, давно уже наблюдавший за скандалом, спокойно пересек зал, поднял с пола оставленное уборщицей ведро и выплеснул грязную воду на рыдающую Веру Михайловну.
— Хватит! — Он показал на окна, облепленные мальчишками. — Пожалейте харбинцев, они к этому не приучены!
Скандал прекратился необыкновенно быстро. Зал опустел. И только Вера Михайловна еще тихо всхлипывала, вытирая мокрое лицо и руки углом скатерти.
Илья Алексеевич тяжко вздохнул, негромко крикнул Анфису, чтобы подтерла лужу. Анфиса не отозвалась, он махнул рукой и побрел на кухню. Поваренок привычно подал ему стакан холодного молока на маленьком серебряном подносе, и Илья Алексеевич по скрипучей лестнице пошел наверх к хозяину, господину Фану Ючуню.
Это было его унылой ежеутренней обязанностью — будить хозяина, подавать молоко, докладывать о событиях минувшей ночи. Кроме того, у Ильи Алексеевича были и тайные обязанности.
Еще до поступления на службу в кабаре «Лотос» он вступил в «Новую Российскую партию», во главе которой стоял некий господин Разумовский. Илья Алексеевич мало разбирался в том, чем эта «новая» партия отличается от «старой» и существовала ли какая-нибудь «старая» вообще, но он испытывал страх и некоторую зависть, глядя, как дюжие молодцы, принадлежащие к «новой» партии, в одинаковых черных рубашках нестройными рядами вышагивали по улицам. К его огорчению, рубашку ему не выдали, а вместо желанного чувства безопасности возник еще больший страх: Шпазме, в ту пору уже директору-распорядителю «Лотоса», приказано было явиться к господину Разумовскому. Тот говорил с ним недолго. Илье Алексеевичу приказали следить за его новым хозяином, господином Фаном Ючунем, просматривать его корреспонденцию и обо всем интересном и странном докладывать.
Интересного было мало, сплошные странности. И никакой корреспонденции. Собственно, корреспонденция была, но только деловая — счета за поставки, договоры, деловые письма, прошения и многочисленные доносы служащих кабаре друг на друга.