При толчке на одном из стыков желтый чемодан упал набок. «А вот он и сам просится», — ухмыльнулся Чадьяров.
От звука упавшего чемодана Александра Тимофеевна встрепенулась и быстро посмотрела на Фана. Он лежал неподвижно.
— Нет, не могу, — простонал Фан. — Не могу... Да что я, олух, что ли, какой-нибудь? Зачем еду? Зачем?! Два дня прошло. Что я должен делать? Куда меня везут?
— Когда нужно будет, все узнаешь, потерпи, — равнодушно сказала Александра Тимофеевна.
— Что значит «потерпи»?! — вспылил Фан. — Что значит? Я же не по Америке еду! Из Советов еле ноги унес, понимаешь?
Александра Тимофеевна продолжала читать книгу.
— Это нечестно, — дрогнувшим голосом сказал Фан, глядя на «жену». — Если ты что-то знаешь и молчишь, это нечестно... Одно дело делаем! Нельзя же так мучить человека... Я спать не могу, есть не могу. Так можно и с ума сойти! Ехать неизвестно куда, неизвестно зачем — и все время бояться. Пойми меня. Попробуй стать на мое место!
— Это невозможно, — холодно усмехнулась Александра Тимофеевна. — При всем желании я не могу оказаться на месте хозяина кабака!
— Почему ты так со мной говоришь? — горько спросил Фан. — Почему вы все так со мной разговариваете? За что презираете? Я только хочу знать, зачем еду я что вы затеяли.
— Кто это «вы»? — усмехнулась Александра Тимофеевна. Она отложила книгу и встала.
— Все вы! — Фан отвернулся к стенке. — Политики!
Александра Тимофеевна похлопала его по спине.
— Перестань, успокойся, — примирительно сказала она. — Что ты, ей-богу?.. Я тоже ничего не знаю. Придет время, задание нам сообщат. Не надо нервничать. Пойдем обедать...
Фан тяжело, с расстроенным видом слез с полки.
Коридор был пуст. Они прошли через тамбур, миновали следующий вагон. Фан — впереди, Александра Тимофеевна — сзади. Перед вагоном-рестораном Фан остановился.
— Ты иди, я сейчас... — И он показал глазами на дверь в туалет. — Закажи только молоко. Эта кухня не по мне.
Выждав несколько секунд, после того как хлопнула ресторанная дверь, Чадьяров выскользнул из туалета, достал железнодорожный ключ-трехгранку, сунул в скважину и повернул. Над дверной ручкой появилась надпись: «Занято».
Он побежал по коридору к своему купе и, войдя, запер за собой дверь. Одним прыжком взлетел на свою полку, достал желтый чемодан, осмотрел замки, ремни, приложился ухом — прислушался: ничего особенного. Не спеша расстегнул ремни, вытащил из клубка шерсти в корзинке на столе спицу, вставил тонкий конец в замок.
«Спокойно, спокойно, — твердил сам себе Чадьяров, — время есть».
Петля щелкнула, откинулась. В чемодане лежали мужские вещи. Несколько рубашек, галстук, белье и кимоно Фана, то самое, в котором он бегал по утрам и которое несколько дней назад отдал в прачечную.
Осторожно, чтобы не помять, Чадьяров вынимал вещи и складывал на диван. Когда чемодан опустел, он
поднял его, взвесил на руках — тяжеловат. Прощупал крышку, дно — ничего подозрительного. Осмотрел стенки. Так и есть: в задней тайник.
Концом спицы Чадьяров аккуратно оттянул заглушку, и она выпала: В тайнике лежал пистолет. Накрыв его носовым платком, Чадьяров осторожно вынул находку из чемодана. На рукоятке пистолета была выгравирована надпись: «Бесстрашному красному командиру, борцу за идеалы Мировой революции. Реввоенсовет VII. 17 ноября 1920 года». Вытащил обойму и, придерживая пистолет другим концом платка, разобрал его, осторожно извлек боевую пружину, сунул ее в карман.
Положив пистолет на место, стал укладывать вещи в том порядке, в каком они лежали. «Раз про оружие мне не сказано, значит, оно может быть направлено против меня. Пружину вставить недолго, а так — безопасней», — рассудил он.
Вагон-ресторан был почти пуст. Кроме Александры Тимофеевны здесь сидел только господин Сайто и сопровождающие его четверо молодых людей.
— Добрый день, мадам. Что желаете? — улыбнулся официант.
— Принесите пока стакан молока моему мужу, он сейчас подойдет. — Александра Тимофеевна посмотрела на часы.
Все это время, как Александра Тимофеевна впервые увидела Фана, ее не покидало чувство непонятного беспокойства и раздражения. Глупый, суетливый, трусливый, смотрит на нее собачьими глазами, стонет по ночам — ужас какой-то! С тех пор как Александра Тимофеевна Демидова стала работать с японцами, это был первый случай, когда она чувствовала себя так нехорошо.
Из России она бежала, когда ей был 21 год. Росла в Вятке, в бедной офицерской семье, родители хотели видеть свою дочь счастливой, а все представления о ее счастье были у них связаны с Петербургом. Правдами и неправдами, подключив свои немногочисленные связи и единственную столичную родственницу, вдову отставного генерала, им удалось устроить Сашу в Смольный институт.
Первые годы учебы Саша потом вспоминала как непрерывную череду унижений, оскорблений самолюбия, иронии над ее бедностью и провинциальностью. Прошлого своего она стыдилась. Самые нежные воспоминания раннего детства, когда она помнила себя маленькой, сидящей в теплом солнечном квадрате на полу, или ощущение чуда от впервые увиденного парохода на реке, отравлены были для нее тем, что пол в доме родителей был не паркетный, а дощатый, крашеный, и река была не закованной в гранит Невой, а Вяткой — с зелеными берегами, с бабами, полоскавшими белье, с деревянным мостом, ежегодно сносимым ледоходом.
Нужно ли удивляться, что подругой Саша избрала себе Вареньку Львову, единственную дочь знатных и богатых родителей. Варенька была обаятельна и простодушна. В первых ученицах она не числилась, потому что больше всего на свете любила танцы, вышивание и страшные истории, которые по ночам шепотом рассказывались в дортуаре. Сашу Варенька обожала. Саша была в числе первых учениц, много читала и, что больше всего восхищало Вареньку, прочитанное запоминала.
Саша тоже привязалась к Вареньке. Первое время Сашу потрясало даже не столько богатство и роскошь семейства Львовых, сколько то, как запросто принимала ее Варенька, как искренне изумлялась, узнав, что Саша сама причесывается и заплетает себе косу...
Чем ближе подходило время выпуска, тем чаще в разговорах девиц мелькали слова «жених», «замужество», «юнкер», «приданое»... Все чаще пирожник, единственный, кому дозволено было беспрепятственно проникать с улицы в институт, приносил на дне своей корзины тайные записки-секретки. До глубокой ночи не утихал шепот в дортуарах, но страшных историй с привидениями никто больше не рассказывал.
В Варенькиной жизни слово «жених» материализовалось в высокого, белолицего, с холеной русой бородой инженера Владимира Константиновича Акимова. Происхождения он был незнатного, но богат, учился за границей, а главное, как со слов родителей страстным шепотом поведала Варенька, — «подавал надежды на блистательное будущее». И Сашенька поняла: пора действовать. Дружба дружбой, но Вареньке с ее положением и приданым беспокоиться не о чем, а у нее, Саши, единственным капиталом были молодость и миловидность.
Сначала она решила расстроить сватовство Акимова с Варенькой. Для этого Саше было достаточно сообщить подруге о тайных домогательствах инженера, а потом еще и пересказать текст полученного якобы письма, содержащего недвусмысленные намеки и нелестные слова в адрес Вареньки и ее матери. Вскоре ничего не понимающему Акимову без объяснения причин от дома отказали. Выполнение второй части задуманного плана — прибрать инженера к рукам — неожиданно пришлось отложить: Акимов, расстроившись, уехал за границу.
После выпуска Варенька с матерью, а с ними и Саша уехали в подмосковное имение Львовых. Там до них и дошла весть о революции.
Варенька с матерью решили бежать в Англию, где уже несколько лет по делам службы находился господин Львов. К революции они всерьез не относились, поэтому Саша охотно приняла предложение переждать беспорядки в их петербургском доме.
«Беспорядки», естественно, переждать не удалось. Сашу вскоре выселили из львовского дома. Туда въехало какое-то учреждение. Некоторое время Саша существовала за счет драгоценностей и побрякушек, унесенных из дома Львовых, но этого хватило ненадолго. Пришлось устроиться на службу, но эти дни впоследствии Саша старалась не вспоминать. Случайно она узнала, что инженер Акимов вернулся в Россию. Более того, стал крупным начальником по железнодорожному ведомству, и Саша решила, что его послала сама судьба.
Она пришла к Акимову, он ее сразу узнал и встретил приветливо. Однако все повернулось совсем не так, как Саша ожидала. Она просила вернуть ей если не весь дом, то хотя бы несколько комнат в доме Львовых и дать возможность спокойно существовать без ежедневных посещений опостылевшей конторы, но Акимов ее просьбе не внял. Выдумав в свое время историю со злополучным письмом, Саша настолько уверовала в некие отношения между нею и инженером, что его слова о необходимости работать, жить одной жизнью со страной показались ей чудовищным предательством и оскорблением.
В тот же день она отправилась в ЧК и заявила, что ей нужно сделать важное сообщение. Ее провели к начальнику, и она потребовала немедленного ареста Акимова: он, мол, дворянин, был дружен с нынешним эмигрантом Львовым, а теперь прикидывается честным советским служащим. Чекист внимательно выслушал ее, потом сказал, что ему нужно отлучиться из кабинета, а ее попросил изложить все сказанное письменно. Не было его довольно долго. За это время Саша успела написать четыре страницы и предвкушала восторг неминуемого и скорого отмщения. Чекист вернулся не один. Следом за ним вошел Акимов.
— Вам знакома эта гражданка? — спросил чекист.
— Знакома, — ответил Акимов, вздохнул и добавил: — К сожалению.
Чекист передал ему исписанные Сашей листки. Акимов, прочитав, ничего не сказал, на Сашу даже не посмотрел, попросил чекиста не наказывать ее и отпустить поскорее. Он не назвал Сашу но имени, сказал: «ее».
Когда Акимов вышел, чекист объяснил Саше, что Акимов — профессиональный революционер, уважаемый в партии человек и что следовало бы ее наказать за клевету, но у ЧК есть дела поважнее, чем разбираться в мотивах истерик малокровных барышень...