тепана в тот момент, когда он запускал двигатели, намереваясь вырулить боевой самолет на взлетную площадку.
Происшествие было столь невероятным, случай столь беспрецедентным, что работники аэропорта растерялись: Савина они задержали (тот, впрочем, и не пытался скрыться), а его спутница, воспользовавшись суматохой, ускользнула. Кто она, выяснить не удалось. Савин наотрез отказался назвать ее имя, взял всю вину на себя. Не представил он и никакого, хоть сколько-нибудь вразумительного объяснения своему дикому поступку, «Так просто, — говорил Савин, — решил полетать. Мне долгое время не давали вылетов, соскучился по воздуху, А тут — машина…»
Больше он не сказал ни слова. Не пытался оправдываться и тогда, когда понял, что дело оборачивается плохо, что ему грозит военный трибунал.
Действительно, Степана сначала хотели отдать под суд трибунала, но передумали. О происшедшем было доложено высшему командованию, и в уважение к памяти, к славному имени отца Савина до трибунала решили не доводить. Степан Савин был лишен офицерского звания и изгнан из рядов Советской Армии. Тем и ограничились.
После демобилизации с Савиным вновь пытались говорить командир части и товарищи. Взывали к его совести, говорили о будущем — все было напрасно. Савин никого не хотел слушать, ни с кем не желал разговаривать. Он жил в Крайске, пьянствовал в «Дарьяле», добывая средства на попойки игрой на бильярде, а гонять бильярдные шары он был великий мастер.
Таковы были данные о Степане Савине, бывшем военном летчике, которые смог собрать и доложить полковнику Скворецкому Луганов.
В самом начале доклада, когда Луганов упомянул имя и отчество отца Савина и указал, что он был членом Военного Совета армии, погиб на Курской дуге, Андрей заметил, как вдруг вздрогнул полковник Скворецкий, как изменилось его лицо.
«Что с ним? — подумал Миронов. — Что случилось?» Но Кирилл Петрович слушал молча, и, если что его и взволновало, в дальнейшем он этого ничем не выдал. Андрей, с тревогой следивший за полковником, постепенно успокоился.
После того как Луганов кончил, некоторое время все молчали.
— Да, — наконец выдавил из себя полковник, силясь подавить горестный вздох, — сын солдата, солдата революции. Сын бойца и командира… У меня, пожалуй, сейчас мог быть такой же…
Луганов, удивленный внезапным порывом полковника, с недоумением поглядывал то на вновь умолкнувшего Скворецкого, то на Миронова. Андрей незаметно кивнул ему головой: молчи, мол, не вздумай приставать с расспросами. Он-то знал, что сын полковника Скворецкого, талантливый летчик-истребитель, в двадцать два года командовавший эскадрильей, погиб под Берлином.
— Как, Андрей Иванович, — прервал тягостное молчание Скворецкий, — тебе имя Сергея Савина ничего не говорит? Впрочем, откуда? Ведь тебе тогда не было и пятнадцати…
— Вы о чем? — не понял Миронов. — Когда — тогда?
— Брянские леса помнишь? — спросил полковник. — Мы туда пробивались с боями весной сорок второго. Как раз в это время ты и пристал к отряду.
— Ну, помню, — неуверенно сказал Андрей. — Так что из этого следует?
— А как к нам, в расположение отряда, прилетал с Большой земли представитель командования Красной Армии «товарищ Сергей» — помнишь?
— Помню, — начиная догадываться, тихо, вполголоса произнес Андрей.
— Так вот: фамилия «товарища Сергея» была Савин. Сергей Иванович Савин. Теперь понял?
— Вы полагаете, — в раздумье спросил Миронов, — что тот Савин, «товарищ Сергей», — отец Степана Савина? А может, просто совпадение?
— Какое там совпадение, — горько усмехнулся Скворецкий. — Сергей Иванович Савин, «товарищ Сергей», член Военного Совета армии, погиб под Курском. Это я знал всегда. А вот насчет сына… Насчет сына не знал…
— Н-да, положеньице… — мрачно сказал Миронов. — Что же делать?
— «Что делать, что делать»! — внезапно впадая в бешенство, сдавленным голосом воскликнул Скворецкий. — А ты не знаешь? Мальчишка, щенок! Так надругаться над светлым именем отца? С него, подлеца, шкуру спустить мало…
С трудом подавив вспышку охватившей его ярости, полковник продолжал уже спокойнее:
— Списывать этому мальчишке грехи в память о его отце не будем. Сам нашкодил, сам и отвечай. Но вот поверить, что комсомолец, сын Сергея Савина, спутался с врагами Советского государства, не могу. Хоть убейте — не могу. Окрутила его, как видно, эта Войцеховская. Окрутила и заморочила голову. Он небось и сам не понимает, в какую пропасть свалился. Кстати, где он сейчас, все еще в милиции?
— Так точно, — сказал Луганов. — Сидит в отделении. После вытрезвителя.
— Знаете что? Доставьте-ка его сюда, ко мне. Я сам с ним побеседую.
— Кирилл Петрович, — вмешался Миронов, — стоит ли? Ведь вы же будете с ним и о Войцеховской разговаривать, а это рискованно. Чего доброго, он возьмет да ей же и выложит, что КГБ заинтересовалось ее персоной. Тогда пиши пропало. Может, вам лучше в отделение поехать, там поговорить? На нейтральной, так сказать, почве.
— Нет, — отрезал Скворецкий, — толковать с ним буду здесь, именно здесь. Ты что думаешь, попытка угнать боевой самолет — шутка? А уж как с ним разговаривать, я соображу. Не беспокойся. Только вот что: сам-то ты сиди у себя и не высовывай носа, не то столкнешься с ним где-нибудь в коридоре, вот тогда действительно пиши пропало…
Через полчаса Луганов ввел в кабинет Скворецкого небритого, с опухшими после попойки глазами Савина.
— Хорош! — с мрачной иронией, глядя на него в упор, сказал полковник, как только дверь за Лугановым закрылась и они остались с Савиным в кабинете с глазу на глаз. — Хорош! Ты только полюбуйся на себя, на кого стал похож. И это — боевой офицер Советской Армии. Летчик. Стыд! Срам!
— Позвольте, — надменно вскинул голову Савин, — а вам-то до этого какое дело? Выпил — лепите пятнадцать суток, а мораль читать нечего. Обойдусь. Да и вообще, кто вы такой, по какому праву таким тоном со мной разговариваете?
— По какому праву? — переспросил Скворецкий, и, хотя голос его звучал сурово, в нем слышались нотки горечи. — А по такому, что я коммунист и поставлен сюда, на этот пост, партией, чтобы охранять безопасность советского народа, советских людей, не давать таким вот, как ты, если они споткнулись, лететь вниз головой в яму. По такому праву, что в отцы тебе гожусь, что с твоим отцом Сергеем Савиным воевал бок о бок… — Голос полковника дрогнул.
— Вы, — уставился на Скворецкого Степан, — вы знали моего отца? Встречались с ним?
— Встречался? Твой отец, Сергей Савин, был моим другом, боевым товарищем. Имя твоего отца, память о нем для меня святы. А ты? Ты, паршивец, что делаешь? Какую дорожку выбрал? Видел бы сейчас тебя отец.
Степан, угрюмо потупившись, вобрав голову в плечи, молчал.
— Нет, ты мне скажи, — сурово продолжал Скворецкий, — ты, сын Сергея Савина, большевика, кто ты такой? Зачем, для чего живешь на свете? Во имя чего? Ну? Чего молчишь? Отвечай! Или храбрости не хватает сказать правду?!
Савин сидел в полной растерянности. Нет! Так с ним еще никто не разговаривал. Командир части, замполит говорили вроде и о том же, но они говорили не так. Нет, не так. Он им не отвечал. Не хотел отвечать — и не отвечал, А как не ответить этому суровому, требовательному полковнику, другу его отца? Как не ответить на его вопросы, заданные с такой болью?
Кто он, Степан Савин, такой? Чем и для чего живет? Он, Степан, летчик. Да, летчик. Советский летчик. Его стихия — воздух. И он хороший — да что там хороший! — отличный летчик. Пусть кто-нибудь попробует это опровергнуть! Да, но разве теперь он летчик? Нет. Теперь он никто. Никто и ничто. Лишен офицерского звания, изгнан из армии…
Позвольте! Подождите минуту. Он, Степан Савин, — и вдруг больше не летчик? Почему? Как это произошло? Впервые за эти последние месяцы, когда все крушилось и летело кувырком, Степан вспомнил день за днем все, что произошло, как произошло, почему… Слово за словом раскрывал он перед полковником свою душу, не жалея себя, рисовал картину собственного падения. В Скворецком он внезапно почувствовал друга — старшего и мудрого друга, которому хочется сказать все, поделиться всем, что исковеркало его жизнь.
Как, с чего началось? Где, когда он покатился под откос? Да здесь, в Крайске! Что? Нарушения дисциплины, проступки ранее, до Крайска? Ну, это не в счет. Молодость. Порой лихачество. Впрочем, не совсем лихачество. В воздухе он лихачом не был. Тут другое. Он, Степан Савин, владел машиной безукоризненно. Каким-то особым чутьем он чувствовал силу, возможности новых боевых машин. Из этих машин он пытался выжать все, найти новые формы ведения боя, а кое-кто из командиров, привыкших к определенным канонам, воспринимал это как лихачество. Отсюда столкновения, обвинение в неуважении к старшим по званию, по летному стажу. Однако не об этом сейчас речь. Если бы только это!..
Здесь, в Крайске, этой весной на одном из вечеров в Доме офицеров он, Степан Савин, встретил женщину… Была она не одна, с каким-то тучным, страдающим одышкой майором, с которым держалась фамильярно, как близкий человек. Впрочем, когда старший лейтенант Савин пригласил ее танцевать, согласие она дала охотно… Вот тогда-то, с того вечера, все и началось.
Кто эта женщина?! Она учительница английского языка, Фамилия ее Войцеховская, Зовут Анна Казимировна. Что он о ней может сказать еще? Да, пожалуй, почти ничего. Разве что она чертовски умна, хитра, лжива, изворотлива и очень хороша. Как бы то ни было, но с первой же встречи он потерял голову.
Еще во время танцев, между делом, она выяснила, что Савин — летчик, летает на новых машинах. Зачем он ей об этом сказал? А что здесь такого? Что он летчик, видно было по его форме; что же касается машин, боевых самолетов, так он сказал только одно — что они новые. Не думает же товарищ полковник, что Степан Савин способен выболтать первому встречному характеристику боевой машины, данные о ее конструкции, вооружении, летных качествах?