Арвид помрачнел, ушел в себя, сдвинув к переносью брови.
Дошагали молча к повороту улицы — и тут нам открылась совсем другая картина.
На сиреневом вечернем горизонте чернели гигантские стволы заводских труб с бугристыми шапками дыма. Уже невидимое отсюда солнце бросало на них последние лучи, и могучие клубы, багрово-серые, неподвижные, нависали грозно и неотвратимо.
— Красиво, — Арвид, как и я, любовался величественной панорамой.
— Сила!
Я вздохнул облегченно, словно минометную плиту с груди сняли. Нет, не та обшарпанная полуторка, не эрзац-лошадь с обломанными рогами! Вот что главное в этом городе, вот!
С таким настроением можно было идти на танцы…
Девушки, девушки, девушки! И безусые молокососы-допризывники. Вначале мне, правда, показалось — военных порядком, но, когда духовой оркестр уселся на сцене и распорядитель объявил вальс, выяснилось, что почти все они оркестранты. А в зале лишь несколько одиночек из нашего госпиталя.
— Ну, приглашай! — ободряюще подтолкнул меня Арвид. — Ты здесь будешь кавалером экстра-класс.
— Нет, надо присмотреться. Первый танец пропущу!
Я пропустил и первый, и следующий, и еще… Припадок малодушия! Мне рисовались картины, одна другой непригляднее. Я не могу никак попасть в ритм. Я наступаю на ноги своей даме. Я валюсь на пол.
Но вот объявили дамский вальс, и тут уж я ничего не мог поделать. Подошла девушка с косой, уложенной короной вокруг головы:
— Разрешите?
И я, зажмурив глаза, сделал первый шаг.
Коварная нога вела себя лучше, чем можно было ожидать. Что, действительно психотерапия?
Танцевали мы не хуже других, и на нас не показывали пальцем. Туфельки на высоких каблуках, сновавшие рядом с моими сапожищами, были, как выяснилось, в полной безопасности. И настал, наконец, момент, когда я, уже не заботясь усиленно о том, чтобы попадать в такт музыке, рискнул заговорить со своей дамой.
— Как вас зовут?
Вопрос, конечно, не из самых тонких. Но для начала сойдет.
— Катя. А вас?
Я сказал.
— Вы из госпиталя?
— А что? — испугался я и посмотрел на свои ноги. — Заметно, да?
— Нет, не очень, — успокоила она. — Просто у вашего товарища забинтована рука. Я и решила…
Завязался разговор, и в перспективе вырисовывалось приятное знакомство. Я с удовольствием разглядывал голубые глаза с длинными черными ресницами, небольшой точеный нос с дюжиной симпатичных веснушек. Голос приятный, низкий, грудной. Я уже видел девушку своей постоянной партнершей по танцам, и с каждой секундой она нравилась мне все больше.
— Наверное, вы хорошо поете.
Смеется:
— Хотите послушать?
И вдруг…
Нет, я не упал. Нога, со стороны которой я больше всего опасался подвоха, вела себя безукоризненно. Просто моя дама ни с того ни с сего сказала:
— Извините!
И выскользнула из моих рук, оставив меня в глупейшем положении посреди зала. Вот теперь я и в самом деле увидел насмешливые лица, услышал хихиканье — все точно, как представлялось.
Почему она убежала? Обиделась?… На что?
Разом уставший, я тяжело проковылял к нашему наблюдательному пункту у двери. Арвид встретил меня одобрительной улыбкой:
— Прима!
Но я расстроенно махнул рукой:
— Нет, ты видел? Свинство!
— Ее позвали.
— Кто?
Арвид указал глазами в сторону вешалки. Моя коварная дама поспешно укутывалась в платок. Какой-то пожилой дядька в шинели без погон держал наготове ее пальто.
— Так уж ему срочно понадобилось! — пробурчал я, неприязненно разглядывая дядьку.
Кто он ей? Муж? Больно стар. Отец? Случилось что-нибудь дома, и он прибежал за ней?
Танцевать расхотелось, и мы, постояв немного под перекрестным огнем недоумевающих девичьих глаз, — пришли на танцы, так танцуйте! — двинулись восвояси.
В палате ждала новость. В наше отсутствие Шарика вызывал подполковник Куранов. Разговор был, очевидно, серьезным и для Шарика очень неприятным, потому что в ответ на все расспросы он лишь шипел, как разъяренный котенок:
— Ш-шакал! Я ему покажу боевых офицеров ш-шельмовать! — И крепко ругался.
Это было на Шарика непохоже, и мы немедленно отправились в разведку, узнавать, что произошло. Вот что стало известно из совершенно достоверных источников.
Куранов сказал Шарику:
— Что-то у вас воспаление затянулось. Давайте кончайте, а то как бы вашим феноменом не заинтересовались совсем не медицинские учреждения.
Самое настоящее свинство — заявить подобное раненому фронтовику, пусть даже такому липовому, как Шарик! Я бы на его месте не вытерпел, распсиховался.
Или непременно подал бы на Куранова рапорт.
Но Шарик не сделал ни того, ни другого. Наоборот, прикрываясь невнятным шипением, пытался скрыть от нас разговор с Курановым. И тут уж не удивительно, что на сей раз сочувствие всей нашей братии было не на его стороне.
Воспаление исчезло очень быстро — за неделю. Шарик уверял, что Куранов применил новый метод лечения, и, привычно краснея, бранился: «Не мог раньше, помощник смерти окаянный!», пытаясь спекуляцией на общей неприязни к подполковнику вернуть утерянные рубежи.
Мы, уткнувшись в газеты и книги, молчали.
И вот, наконец, Шарик предстал перед нами в новой, только что со склада гимнастерке, на каждом погоне по одинокой маленькой звездочке, и со значком ворошиловского стрелка над карманом вместо ордена.
— Порядок в танковых войсках! — жизнерадостно информировал он нас с порога и повернулся на каблуках скрипящих хромовых сапог, тоже новехоньких. — Гремя огнем, сверкая блеском стали…
Шарик уже ощущал свое превосходство над нами, жалкими госпитальными лежальцами.
— А ты, я смотрю, не Герой Советского Союза, товарищ микромайор, — тут же осадил его Седой-боевой.
— Все, что ли, герои? — огрызнулся Шарик.
Я спросил:
— Золотая нашивка с какой стати?
— А ранение?
— Красную надо — у тебя легкое.
— А вот и нет — считается тяжелым! Я нарочно Бориса Семеновича спрашивал.
— Давай, давай, маскируйся!…
Так палата «Где ручки, где ножки» рассталась с Шариком. Он обещал на прощанье по собственной инициативе сообщить, когда приедет на место, что там и как там, но письма так и не прислал.
Мы особо не горевали…
Куранов взялся всерьез за нас, ветеранов. После Шарика настала очередь Арвида. Он вызывался к и. о. начальника госпиталя для официальной беседы.
— Дай там как следует прикурить, — напутствовал я Арвида, провожая его к кабинету начальника. — Мы ему не Шарики и не Жучки, пусть не думает!
Вернувшись, Арвид молча опустился на койку.
— Как дела? — Мы все повернулись к нему.
— Не очень хорошо.
— Отпуск хоть дают?
— Еще какой отпуск!
— Все-таки вчистую?…
Конечно, нами не исключался и такой оборот. Три пальца, притом на правой, не шутка! Но раненые всегда надеются на лучшее. Ну пусть хоть не в строй — при желании можно и в армии подыскать подходящую должность.
На свой риск и страх, никому не сказав, я решил сам агитнуть Куранова — авось сработает! Пошел к нему в кабинет и, стараясь не смотреть в холодные глаза, стал уговаривать:
— Нельзя ведь так с ним! Ну, пусть пальцы, согласен. Но вы видели, как он пишет левой? И еще немецкий. Переводчиком или там агитировать фрицев через рупор — разве плохо?
Куранов бесстрастно ждал, когда я выдохнусь. И произнес два слова. Всего два слова в ответ на весь мой поток:
— Есть приказ.
— Что приказ! Что приказ! — наступал я с горячностью. — Перед вами живая судьба! Знаете, что у него здесь нет никого из родных? Знаете, что он наборщик по специальности? Как же он будет работать одной рукой?
Но Куранов не признавал ни жалости, ни моих путанных аргументов. Ровным голосом сообщил:
— Медицинская комиссия руководствуется соответствующим приказом Верховного Главнокомандующего, в котором подробно перечислено, кто и с какими ранениями и болезнями подлежит демобилизации… Садитесь! — неожиданно предложил он.
— Спасибо!
Я повернулся к двери. Что с ним говорить, что с этим дубовым столом — безнадежно!
— Садитесь! — повторил он настойчиво. — Я как раз собирался вас вызвать.
— Зачем?
— Из-за вашей ноги, разумеется. Что-то она очень медленно поправляется.
Я взвился, как сигнальная ракета:
— По ночам натираю рану суконкой. И посыпаю солью!
Он невозмутимо моргнул равнодушными черепашьими глазами:
— Речь не об этом. Мы предполагаем вас комиссовать.
— Меня?! Из армии?!
— По крайней мере, на время. — И сразу же уточнил, не оставляя мне надежды: — На длительное время. Будете работать и одновременно тренировать ногу. Потом, возможно, опять вызовем на медкомиссию.
— Когда? — спросил я упавшим голосом.
— Не раньше, как через год. Постепенно у вас должно наступить улучшение…
Он стал подробно объяснять, что у меня произошло со ступней. Я не слушал. Сидел, тупо уставившись в пол, и думал. Вот и конец моей военной службе. Год — шутка сказать! Шел помочь Аренду, а тут…
— Что же делать? У меня ни специальности, ничего.
— Не волнуйтесь, работа будет… Коммунист?
— Кандидат.
— Образование?
— Один курс юридического.
— Ага! — произнес подполковник с неясной интонацией: то ли ему понравился мой юридический, то ли совсем наоборот. — Кстати, о товарище Ванаге вы напрасно беспокоитесь. — Куранов полистал тонкими длинными пальцами бумаги Арвида с приколотой к ним фотокарточкой, лежавшие на столе в стопке других бумаг, в ней было, наверное, и мое личное дело. — Он давно не наборщик.
— В смысле? — не понял я.
— В самом прямом… «Последняя должность до призыва в армию — редактор областной партийной газеты», — прочитал Куранов.
— Редактор? Он же совсем молодой! — Странно, Арвид ничего не говорил об этом.
— Стаж…
Он пододвинул мне листок. Я прочитал: «В латвийском подпольном комсомоле — с тридцать шестого года, в компартии Латвии с тридцать девятого…»