Солдаты, грохоча сапогами по булыжной мостовой, быстро пробежали мимо сомлевшего коменданта и скрылись за маленькой калиткой. Раздались длинные автоматные очереди и громкие выкрики. В комендатуре заревела сирена, и по команде капитана Фогеля дежурный взвод был поднят по тревоге.
Тишина отступила.
Погоня продолжалась недолго. Тихон не отстреливался, и его взяли живым. Пистолет подобрали в саду без единого патрона.
У переводчицы пуля слегка обожгла руку выше локтя.
Вскоре ошеломлённый Шварц сидел за столом в своём кабинете. Перед ним, без шапки, с растрёпанными волосами и исцарапанным лицом, стоял партизан.
Взволнованная Наташа устало опустилась в кресло.
Капитан Фогель и солдат-автоматчик замерли у дверей.
Комендант негодовал:
— Как ты посмел, мерзавец, стрелять в немецкого офицера?
— Что? — не понял Тихон.
— Как у тебя рука поднялась, я спрашиваю!
— Во, видали, гусь лапчатый. Что же мне на тебя богу молиться? — Тихон старался говорить спокойно, но подводил голос: то срывался, то дрожал.
— Как фамилия? — неожиданно для себя и для присутствующих громко крикнул комендант.
— Грива кобылья, — в тон ему ответил Тихон.
Переводчица промолчала.
— Что он сказал? — спросил Шварц.
— Что-то про лошадь, — угодливо вставил капитан Фогель, он немного понимал русский язык.
— Какая лошадь? — брезгливо поморщился Шварц и опять закричал: — Фамилия? Я жду ответа!
— А какая тебе разница? — опять дерзко ответил задержанный и смешно, по-мальчишески подмигнул переводчице, так, чтобы не заметили немцы. Ей показалось, что улыбка была смущённой, но Наташа ошибалась. Погладив пальцем разбитую губу, парень с какой-то радостной лукавинкой и вызовом сказал:
— Ты растолкуй, кралечка, этому чучелу огородному: он от меня ничего не добьётся. И ещё скажи, что другие умеют стрелять лучше меня, не промажут. Есть у нас ребятки! — И с сожалением, без зла продолжал: — А как это ты, такая ладная девушка, продалась этим недоноскам?
Всё, что касалось коменданта, Наташа перевела дословно, выбросив только «огородное чучело». Капитан Фогель утвердительно закивал головой.
Шварц взорвался. Грозно приподнятая бровь, которая должна была выражать непреодолимую силу, исказила его лицо.
— Угрожаешь, свинья! А знаешь ли ты, что тебя ожидает?
— Знаю. Хорошего не жду.
— Сам виноват!
— Интересно! — протянул партизан и опять подмигнул переводчице. — Шутник твой начальник! Можно подумать, что это я к нему в гости пришёл! Скажи ему: незваный гость что на глазу ячмень, плюнуть на него нужно — иначе не избавишься!
— Грубишь, — угрожающе произнёс Шварц.
— А что мне, целоваться с вами?
— Храбрый! Ничего, мы тебе спесь собьём!
— Это вы умеете…
— Что посеешь, то и пожнёшь.
— Но не всегда жнёт тот, кто сеял, господин хороший, — произнёс партизан улыбаясь.
— Я тебя заставлю говорить! — в ярости закричал Шварц.
— А вот уж — дудки! Не заставишь! Слаб ты в коленках, господин комендант.
Стало очень тихо. Шварц взглянул на часы, но циферблата не увидел — так был взвинчен. Чтобы избавиться от неловкой паузы, переводчица по своей инициативе обратилась к арестованному:
— Комендант не желает вам ничего плохого. Вы должны отвечать на вопросы, а не грубить. Дерзость ни к чему хорошему не приведёт.
Парень усмехнулся как-то криво, неловко и доверительно сказал:
— Взял винтовку — стреляй! А попался — не кисни!
Наташе сделалось нехорошо. Она молчала, лишь кровь медленно оставляла её лицо, появилось головокружение, ослабели руки, ноги перестали повиноваться.
Майор Шварц заметил состояние переводчицы, сам подал ей стакан с водой, а арестованного приказал немедленно отправить в подвал.
У самых дверей парень обернулся. Его взгляд встретился со взглядом Наташи. Она не выдержала — опустила глаза.
— Ничего, милая Наташа, — сказал Шварц, — этот бандит получит по заслугам. Он ответит за свой ужасный поступок по закону военного времени.
Это заявление, по мнению коменданта, должно было восстановить утраченное Наташей хорошее настроение и успокоить её.
— Спасибо. Вы очень добры ко мне, — тихо ответила Наташа и благодарно посмотрела на коменданта.
Привычная обстановка, часовые в коридоре и у подъезда постепенно приводили самочувствие коменданта в норму. Присутствие Наташи тоже способствовало этому. Но Ганс, со свойственным ему великодушием, вызвал машину и отправил раненую переводчицу в госпиталь.
Наташа
Тихо звякнув щеколдой, Наташа закрыла за собой калитку и медленно пошла по дорожке к небольшому светлому дому. Вечерело, солнце уже скрылось за горизонтом. Полумрак постепенно перекрашивал всё вокруг в унылые тона.
Наташа коснулась руками ствола яблони и долго стояла, глядя на уходящий день. Вдруг прямо перед собой она увидела светло-сизую птицу, название которой, как ни силилась, припомнить не могла. Казалось, птичка эта пришла сюда из детства, из большого подмосковного села… Вот зелёная широкая поляна — это выгон. С одной его стороны стоит одноэтажная, будто вросшая в землю, большая школа. Вокруг школы заросший сад. Невдалеке приютилась старенькая кирпичная церквушка. Двор вокруг неё покрылся одичавшей вишней. До сей поры помнит Наташа терпкий, неповторимо сладкий вкус маленьких переспелых чёрных вишен-поклёвок и прозрачного липкого клея, застывшего на хрупких вишнёвых веточках. Церковь давно заброшена и постепенно разрушается, паперть проросла подорожником и буйной крапивой. За садами, внизу, блестит большой пруд, покрытый осокой, кугой и жёлтыми пахучими кувшинками. А дальше опять сады, поля и лес. Подмосковный лес — самый красивый лес на свете!..
Иван Фёдорович встретил Наташу доброй отцовской улыбкой и неизменным вопросом:
— Ну как?
— Всё в порядке, — устало ответила она.
— Не могу больше, противно всё, боюсь сорвусь!
— Ну, ну, Наташенька, что с тобой?
— Нет больше сил…
— Вот так здорово. Да ты сама не знаешь, какая ты сильная!
— Нет, я слабая и так их всех ненавижу! Особенно этого самодовольного Ганса.
— Вот и попалась: ненавидеть может только сильный человек.
Иван Фёдорович старческими, негнущимися руками обнял Наташу и поцеловал её в затылок. Хорошо Наташе рядом с Иваном Фёдоровичем. Проходят страхи, появляется вера в свои силы, надежда на будущее. И сразу же рождается мысль, что там, в комендатуре, среди своих смертельных врагов она испытывает чувства человека, который стоит на голом каменном утёсе у всех на виду. Со всех сторон пронизывает ветер, но укрыться от него и от злых людских глаз нельзя.
— О чём задумалась?
— Правду?
— Ага.
— Что бы я делала без вас?
— То же самое, — задумчиво ответил Иван Фёдорович. — Боролась.
— Но как?
— Обыкновенно. Ты — русская женщина, а она, когда нужно, умеет быть твёрже камня, крепче стали… — И вдруг Иван Фёдорович с тревогой спросил:
— А почему от тебя пахнет лекарствами?
— Пустяки… Перевязали в госпитале.
— Как это?
— Стреляли в коменданта, но, к сожалению, промахнулись.
— Что же ты молчишь? Куда ты ранена? Кто стрелял?
— Да не ранена я, — бодро ответила Наташа, — обожгло немного, пуля рядом прошла. Вот — у руки. Пустяки сущие.
Иван Фёдорович осторожно ощупал повязку на предплечье и, глядя в улыбающееся лицо Наташи, успокоился.
После ужина, как всегда, начался серьёзный разговор.
Подперев ладонью щёку, втянув голову в плечи, Наташа сидит в старом мягком кресле, спокойная, умиротворённая. Не упуская ни малейшей подробности, она шаг за шагом рассказывает о событиях прошедшего дня — о майоре Шварце, о странном, стрелявшем в него пареньке, о его безрассудной, дерзкой храбрости. Повествование печальное, но Иван Фёдорович видит жизнь и радость, которые наполняют Наташу.
— Наташенька, ты, пожалуйста, будь осторожней, пусть не обезоруживают тебя комплименты и разные там нежные слова. Твой Ганс далеко не глуп и хитёр. Он способен на всё.
— Это я хорошо знаю.
— Ты уж не сердись на меня, старого. Старый человек, как ребёнок, — ему всё нужно сказать. Иногда получается не к месту.
Наташа весело смеётся. Иван Фёдорович улыбается тоже, потом заставляет себя отвести взгляд от лица Наташи и продолжает:
— Главное, не будь назойливой, смотри не перепутай, где он верит тебе, а где провоцирует.
— Пока всё идёт нормально. Я играю влюблённую, дарю улыбки, от которых у него должна сладко кружиться голова. По-моему, он верит.
— Смотри, не переиграй. Бывает иногда с плохими актёрами. Но если проваливается актёр, его в самом худшем случае освистывают — и всё. Твоя ставка намного выше. Не спеши, внимательно проверяй каждый ход. И поспокойнее — частые тревоги тоже вредны, они притупляют бдительность.
— Это я понимаю, — задумчиво говорит Наташа. — Я стараюсь быть внимательной, войти в роль. Внушаю себе, что люблю, и мне иногда кажется, будто я его действительно люблю.
Сверкающие глаза Наташи удивлённо расширены. Иван Фёдорович смотрит на неё, не скрывая восхищения.
— Наташа, — взволнованно говорит он, — я верю в тебя и в твоё счастье! Впереди у тебя большая, интересная жизнь. Много, много хорошего!..
А Наташе кажется, что всё хорошее уже было. Светлое детство, школа, красный пионерский галстук и песни у костра. Были тихие летние вечера, лыжные прогулки по заснеженному лесу, тихое журчание ручья, запах и красота весенней яблони…
С Николаем Наташа познакомилась на курсах по изучению немецкого языка. Вскоре пришла любовь. Николай стал её мужем. Она была счастлива. А потом в жизнь ворвалось жестокое, неумолимое слово «война», и всё, что делалось после, было намертво связано с этим страшным словом. Хорошее знание немецкого языка — особенно хорошо его знала Наташа — определило их дальнейшую судьбу. Николая, командира Красной Армии, направили в специальную диверсионно-разведывательную школу, а Наташа, вопреки желанию мужа, ни с кем не советуясь, добилась, чтобы её приняли туда же.