— Да.
— Вы капитан Новгородский?
Посетитель внимательно оглядел капитана и еще раз заглянул в пропуск.
— Присаживайтесь, — стараясь быть приветливым, пригласил Новгородский и весело подумал: «Еще не хватало, чтобы он потребовал у меня удостоверения личности».
— Благодарю. — Сажин неторопливо сел, опять огляделся и, очевидно, убедившись, что пришел, куда надо, сказал: — Полковник Костенко просил меня встретиться с вами. Вот я...
— Да-да. Я давно жду вас, — поспешил развеять его скованность Новгородский. — Полковник очень заинтересовался вашим делом. Вы только что из района?
— Да.
— У вас в Медведёвке тоже морозы с ветрами? Достается?
— Да. Зима сердитая нынче. Достается.
— Сочувствую.
— Спасибо. Вам отогреваться в городе небось тоже не часто приходится?
— Да. Другой раз матушка-зима до цыганского пота проберет! — Новгородский рассмеялся.
Сажин тоже улыбнулся.
— Ну, давайте, Порфирий Николаевич, хвалитесь своими новостями, — простецки сказал Новгородский, почувствовав, что контакт с собеседником установлен.
— Хвалиться особенно нечем. — Сажину понравилось, что моложавый капитан назвал его по имени-отчеству. — Дело, собственно, только начато...
Пока гость рассказывал о трагедии Николашина, Новгородский делал короткие записи в серый блокнот и бросал исподлобья быстрые, любопытные взгляды на неторопливого рассказчика. Сажин ему нравился. Несмотря на грузность и медлительность, он был точен в движениях, в нем чувствовались сила, твердость. Большеносое, полное лицо с глубоко посаженными серыми глазами тоже дышало этой спокойной твердостью.
— Так вы говорите, что Возняков об образцах боксита упомянул вскользь? — спросил Новгородский, когда Сажин кончил рассказывать.
— Да. Время военное. Геологи, очевидно, ограничены теперь в информации.
— Понятно. Возняков вернулся к месту работы?
— Нет. Он вчера тоже приехал в Сосногорск.
— Зачем?
— Не знаю. Я случайно видел его на вокзале. Мы не разговаривали.
— Значит, вы полагаете, что гибель Николашина каким-то образом связана с образцами, которые он вез?
— Я ничего не полагаю, товарищ капитан.
— Зовите меня просто Юрий Александрович.
— Я ничего не полагаю, Юрий Александрович. Мне просто кажется странным это преступление. Оно было подготовлено. В этом я убежден. Случайные убийства так не совершаются. Ведь труп убитого завезли за семнадцать километров от станции. И завезли ночью, ибо днем на полевых дорогах относительно людно: вывозят корма к фермам и дрова из лесосек.
— Убедительно. — Новгородский пытливо посмотрел на обветренное, красное лицо Сажина и вдруг быстро спросил: — А если дело в документах?
Сажин долго думал, почесывая толстый, вислый нос, потом сказал:
— Не думаю. Насколько я понимаю, в авансовый отчет начальника партии входят в основном платежные ведомости, по которым выдается зарплата. Эти ведомости нетрудно восстановить. Ведь коллектив обычно получает деньги скопом, в одно время и чаще всего по одному документу... Сумму, причитающуюся каждому, таким образом, видят все. Едва ли мотивом убийства послужило желание кого-то вторично получить деньги.
— Пожалуй... Давайте сделаем еще одно предположение. Что, если у Вознякова крупная недостача? Он составляет фиктивный отчет, берет с Николашина расписку, отправляет его с отчетом и в дороге... — Новгородский рубанул ладонью воздух.
— Тоже не совсем вероятно, — ничуть не удивляясь предположению капитана, возразил Сажин. — Я Вознякова видел всего один раз и потому не могу чего-либо утверждать. Но все же сдается, что он не способен на такое. У меня создалось первое впечатление, что он рассеянный, неуравновешенный, но вообще-то отзывчивый, не дурной человек. Хозяйственник-администратор, конечно, он аховый...
— А если он играет такового?
— Не думаю, но... — Сажин помялся. — Все может быть. Я в таких делах специалист не особенно опытный. Проверим.
— Вот-вот! Надо проверить. — Новгородский встал. — Надо обязательно проверить. Кто у вас ведет следствие?
— Надежда Сергеевна Задорина.
— Опытная?
— Нет. Только что из института.
— Она не вспугнет преступников?
— Не думаю. Девушка неглупая. Мы условились, что она должна вести следствие так, будто ищем не убийц, а самого исчезнувшего Николашина.
— Да. Это вы предусмотрительно сделали, — одобрил Новгородский. — Но вот документы... Надо, чтобы ваш следователь попробовал выяснить фактические расходы Вознякова за отчетный период.
— Хорошо. Вы полагаете, что нам, милиции, так и придется вести расследование до конца?
— А что в том плохого?
Сажин ничего не ответил, задумался.
— Будет необходимость — мы вмешаемся, — успокоил его Новгородский. — А для существа дела гораздо полезнее, если все будут знать, что следствие ведет милиция. Значит, дело уголовное!
— Оно и так уголовное.
— Конечно. Но если мы имеем дело не с уголовниками, а с другим врагом — для него это много значит.
— Понятно, — сказал Сажин.
— В общем, мы будем работать с вами в контакте. Я вскоре приеду в Медведёвку. Там мы переговорим обо всем конкретно. Договорились?
— Добро.
— Дайте мне ваш телефон и домашний адрес. Думаю, что нам удобнее встретиться на квартире.
— Конечно, — согласился Сажин.
— Ну, не буду вас задерживать. Совершенно правильно сделали, что поставили нас в известность. Сейчас в Медведёвку?
— Да нет. Еще на денек-другой задержусь.
— Дела?
— Да. Людей не хватает. Нет даже начальника уголовного розыска. Хочу просить в областном управлении поддержки. Может, в госпиталях подходящие нестроевики найдутся, которым податься некуда.
— Вполне возможно, — одобрил Новгородский. — У многих родные хаты за линией фронта остались.
Не прошло и нескольких минут после ухода Сажина, как Новгородского снова потребовал к себе Костенко. Для капитана это было неожиданностью.
— Товарищ полковник, я еще не успел подготовиться, — доложил Новгородский, войдя в кабинет.
— Ну что ж... На нет — суда нет, — кисло улыбнулся Костенко. — Будем выводы делать вместе. Берете в компанию?
Костенко опять невесело улыбнулся. Он любил пошутить. Полковник закурил, прижмурил выпуклые черные глаза, задумался, глядя куда-то мимо присевшего на диван Новгородского. В свете настольной лампы его худое лицо с крючковатым тонким носом казалось бледнее, чем было на самом деле.
Капитан глядел на своего начальника с сочувствием. Он знал, как много приходилось работать Костенко в последние месяцы. Почувствовав на себе его взгляд, полковник встряхнулся, выпустил под абажур лампы струю дыма.
— Разглядываете? Да, устаю. Так бы и удрал на рядовую оперативную работу. Осточертел этот кабинет. Нервишки, что ли, сдают... — пожаловался Костенко и обычным деловым резким голосом, от которого Новгородский сразу выпрямился, сказал: — Вызвал вас по делу. Сейчас звонил начальник геологического управления Локтиков. Просил принять. Вот жду. Думаю, что речь пойдет о поисковой партии Вознякова. Предполагаю. Потому вас и вызвал. Чтобы были в курсе.
— Понимаю.
Окутавшись дымом, Костенко опять погрузился в свои сложные и трудные думы...
Помимо официальных какие-то очень странные, внешне ничем не проявлявшиеся отношения связывали капитана с полковником. Новгородский много раз пытался разобраться в сущности этих отношений и каждый раз оставался в недоумении. Ничего четкого сформулировать не удавалось.
Костенко — начальник, Новгородский — подчиненный. Сколько помнит капитан, никаких бесед, кроме деловых, они никогда не вели. За все время совместной службы полковник даже ни разу не поинтересовался семейными делами Новгородского. И все равно что-то было...
Костенко — давний бобыль. Сотрудники знали, что жена его более десяти лет назад погибла при железнодорожной аварии, что у полковника есть сын и дочь. Но где они находятся — не знал никто. Жил Терентий Иванович одиноко, питался в управленческой столовой, зачастую оставался ночевать в своем кабинете, даже тогда, когда в том не было особой нужды. «Рисуется. Трудягу из себя изображает», — ворчал иногда кое-кто из сотрудников (как правило, из провинившихся, получивших от полковника взбучку). С обиженными не спорили, хотя все знали, что это не так. Тем не менее и понять полковника, без всякого смысла лишавшего себя домашнего постельного уюта после напряженного рабочего дня, было трудно. Не понимал и Новгородский.
Сам капитан был тайным сластеной, что тщательно скрывал от сослуживцев, боясь подначек и розыгрышей. Он любил мороженое, хорошие конфеты, в доброе довоенное время не раз страдал желудочными расстройствами из-за чрезмерного увлечения фруктами, которые поедал без разбора и в неограниченном количестве (были бы фрукты и наличные деньги). А всего больше любил Новгородский после утомительной командировки очутиться дома... Красота! Вымыться в ванне, выпить стопку коньяку, уничтожить тарелку огненно-горячих пельменей, закрепить это удовольствие стаканом сладчайшего чая, завалиться на белоснежные, пахнущие свежей стиркой простыни и потянуться, чтобы кости захрустели, — это ли не разрядка! Утром проснешься бодрый, отдохнувший, заряженный энергией на всю неделю.
Полковник без всяких видимых причин такого удовольствия себя лишал. Понять это было трудно. Тем более трудно, что сотрудникам своим без крайней нужды сверх положенного засиживаться на работе Костенко не давал. «Мне измочаленные дистрофики не нужны! — обычно бурчал он. — Нашей службе нужны люди мобильные, здоровые, с крепкими нервами. Марш домой! Учитесь организованности, учитесь управляться с делами в нормальные сроки...» Сие, впрочем, не мешало полковнику на следующий день безапелляционно потребовать с того же самого сотрудника быстрейшего выполнения порученного задания.
Вообще-то Терентий Иванович не относился к категории начальников, не позволявших себе выходить за рамки устава, жесткого регламента военного учреждения. Он мог пошутить, при разборе какой-либо неудачной операции огорошить исполнителей насмешливым сравнением, произнести вместо реплики ядовитую цитату из классиков. Но не был он и демократом в том смысле, когда начальник снисходит до покровительственно-приятельского отношения с подчиненными, позволяет себе и им маленькие вольности, вроде обмена мнениями о достоинствах фигурки той или иной кинозвезды или чего-то подобного. Костенко был требователен, но ровен. Он был начальником и никогда не играл такового. Были неприятности — он был хмур и зол, были удачи — был весел и не скрывал этого. Он не умел важничать.