Так на земле было.
А в воздухе, там тоже закипали жестокие схватки и огненные трассы рвали небо, иногда низкое и пасмурное, иногда высокое и чистое, в каком и погибать-то горько.
Но все это обходило стороной заброшенную усадьбу лесничего Збышека, гвардии капитана Большакова и пани Ирену. Часто в голове возникали такие мысли, но Виктор гнал их прочь и гневно успокаивал взбунтовавшуюся совесть: «Да что я, рыжий, что ли! Или это не я падал на горящем самолете, спасался от врагов при доброй поддержке этой женщины и залечил рану, чтобы вернуться в строй и бить, и бить озлобленного, но уже надломленного врага. Так почему же я должен стыдиться этого короткого счастья?»
Три короткие ночи, были они или не были? А потом настал четвертый условленный день, и вечером, час в час, на подворье въехала пароконная пролетка. Рядом с дедушкой Збышеком сидел молодой парень в фуражке с таким же узким, как и у Виктора, козырьком. У обоих трофейные немецкие автоматы. И понял Большаков, вот и настал конец их недолгому счастью. Дедушка Збышек достал фляжку, взболтнул ее:
— Может, по маленькой на дорожку? Посошок, как говорят по-русски, а?
— Я не буду, — отказался Виктор сухо, — мне надо собраться.
— За полгодины соберешься? — поинтересовался старик.
Парень усмехнулся, но дедушка Збышек так сурово на него посмотрел, что тот моментально опустил голову вниз. Виктор вошел в сарай, крикнул возившейся там Ирене:
— Нам пора...
Ласковая и заплаканная, прижалась она к Большакову, тоска и тревога жили в больших глазах. А он повторял первые пришедшие на ум слова:
— Ты только там не заплачь, Ирена. Там нельзя, понимаешь. — И она послушно кивала головой.
...Четыре часа подряд несли сытые партизанские кони по лесным дорогам пролетку. Два раза люди с автоматами, словно призраки, вставали из-за кустов, строго спрашивали пароль и пропускали их дальше. Потом людей с автоматами стало попадаться все больше и больше, замелькали черные шапки землянок, в темноте Ирена и Виктор разглядели табунок лошадей у коновязи, распряженные брички, людей, возившихся у короткостволой сорокапятки. Наконец Збышек осадил лошадей у одной из самых больших землянок и Виктор понял: это партизанский штаб.
— Мы с Иреной останемся пока здесь, сынок, — негромко сказал ему дедушка Збышек, — тебя проводит Янек.
Молодой парень сделал летчику знак следовать за ним. Спускаясь вниз по ступенькам, обшитым свежеоструганными досками, Большаков подумал: хорошо обосновались польские товарищи. Капитально.
В просторной подземной комнате он увидел и мягкие кресла, и плюшевый зеленый диван, и даже письменный стол с резными ножками. Ярко горели подвешенные к потолку лампы. Ему навстречу поднялись двое: польский офицер, пожилой, лысоватый, и наш, советский подполковник, в гимнастерке без орденов, с полевыми погонами пехотинца. Виктор крепко пожал протянутые руки.
— Здравствуйте, гвардии капитан Виктор Федорович Большаков, — сказал подполковник отчетливо.
— Здравствуйте, товарищ подполковник, — вытянулся Виктор.
— Да, к сожалению, товарищ подполковник, и все, — улыбнулся тот, — до самого конца войны для многих я действительно только подполковник, человек без фамилии.
— Зачем же о себе так строго, товарищ Стефан, — с улыбкой поправил его польский офицер. И Виктор едва не расплакался, почувствовав, что наконец-таки он у своих, — так сдали нервы.
— Нам о вас все известно, — тем временем говорил подполковник, — за разгром немецкого штаба вы уже представлены к ордену Красного Знамени. Это первое. А второе: не далее как позавчера я связался с вашим командованием. Вас ждут на родном аэродроме. Через два часа к нам придет Ли-2 с продуктами и боеприпасами, разгрузится и на обратном пути захватит вас. Вам все ясно, товарищ Большаков?
— Все, товарищ подполковник.
— А теперь я прошу пригласить сюда женщину, — кивнул офицер стоявшему у двери человеку. И Виктор услышал, как по дощатому настилу застучали ее каблучки. В ярком свете ламп появившаяся из мрака Ирена чувствовала себя явно смущенной и с надеждой поглядывала на Виктора. Он ее ободрил едва заметной улыбкой.
Ирена стояла посреди комнаты, засунув в карманы блестящего дождевика нервно сжатые кулачки. Польский офицер шагнул ей навстречу и протянул руку:
— Пани Ирена Дембовская?
— Так есть, пане полковнику.
— Вы владеете русским, пани?
— Говорю совершенно свободно.
Тогда польский офицер перешел на русскую речь. Он торжественно произнес:
— Пани Ирена Дембовская, вы совершили мужественный поступок. В трудных условиях вы проявили отвагу и благородство, придя на помощь раненому советскому летчику гвардии капитану Большакову. Вы настоящая патриотка народной Польши. Польское командование никогда вашего подвига не забудет.
— И советское командование тоже, — прибавил подполковник. — Вы, конечно, теперь останетесь с нами?
— Да, с вами, — с внезапной решимостью согласилась Ирена, не задумываясь ни на секунду. — Только с вами.
А потом пошли расспросы за торжественным чаем и звонко хлопнувшей бутылкой шампанского, видно, самой большой драгоценностью у партизанского каптенармуса. А ночь за землянкой все сгущалась да сгущалась. На тех же дрожках Виктора и Ирену отвезли на маленькую, затерянную в лесах посадочную площадку, и все последующее произошло как по расписанию. В темном звездном небе послышался гул приглушенных моторов и замелькали бортовые огни транспортника. На земле вспыхнули мазутные плошки, составленные наподобие посадочного «Т». Гул снижающегося самолета нарастал. Ирена теснее прижалась к Виктору. Самолет уже рулил к ним по земле. При выхлопах моторов Виктор увидел ее страдающее, растерянное лицо и прошептал:
— Ты опять плачешь, Ирена? Ты же обещала!
— Я не буду, Виктор, — отозвалась она довольно твердым голосом, — это они сами... слезы.
Мимо то и дело пробегали люди с ящиками на плечах. То и дело раздавались поторапливающие голоса «быстрее», «прентко». Высокая фигура летчика в меховом комбинезоне выросла рядом.
— Товарищ командир, — доложил он подполковнику, — разгрузка закончена. — И негромко спросил в темноту: — А кто здесь гвардии капитан Большаков?
— Это я, — шагнул вперед Виктор.
— Вам записка от гвардии полковника Саврасова. Кто-то услужливо присветил фонариком. На плотном листе бумаги, вырванном из блокнота, Виктор прочел написанное размашистым почерком: «Витька, черт! Тебя весь аэродром ждет не дождется. Мы выкинули к дьяволу из полкового альбома твою фотографию в траурной рамке. Живи сто лет! Обнимаю!»
— Нам пора, — сказал летчик, поглядев на светящийся циферблат часов.
Моторы транспортника работали на малом газу. Тонкие лопасти винтов хлопали по ночной тишине, не в силах ее взорвать. Раззявленной пастью чернел распахнутый люк. Большаков по очереди обнял подполковника, польского офицера и Збышека. Когда он подошел к Ирене, она отвернулась. Виктор стиснул ее плечи.
— Ты только не плачь, Ирена, — шепнул он дрогнувшим голосом.
— Я не буду, — всхлипнула она. — Разве этим поможешь? Я тебе положила записку. Там два моих адреса: варшавский и познанский. Может, после войны ты будешь в Польше?..
— Нам пора, — повторил летчик и зашагал к транспортнику.
— Прощай, — сухо сказала Ирена, — и ничего больше не говори. И не оборачивайся, когда пойдешь к самолету. Слышишь...
Виктор быстро зашагал от нее прочь. Он поглядел на провожающих только тогда, когда за ним наглухо захлопнулся люк, словно отделяя навсегда это короткое прошлое от близкого фронтового будущего, к которому теперь его уносили два ревущих мотора.
В маленьком иллюминаторе темная ссутулившаяся фигура Ирены показалась ему до того сиротливой, что заныло в груди. Летчик транспортника дал полный газ, и тяжелая машина, преодолев узкую площадку, быстро, с надрывом полезла в сумрачное небо. Минут через сорок на высоте четырех тысяч метров самолет прошел над широкой быстротечной Вислой. Его с опозданием лениво и нестройно обстреляли зенитки. Встали над Вислой два желтых прожекторных луча, наугад пошарили по звездному небу и, никого не найдя, конфузливо погасли. «Вперед, вперед», — ревели моторы. Командир экипажа вышел из рубки и, подойдя к Большакову, с уважением сказал:
— Поздравляю, капитан. Прошли линию фронта. Значит, скоро будем дома.
Виктор не ответил. Он вдруг снова подумал об Ирене.
...И вот седоватый располневший полковник держит ее руку в своей. Шумят над ними кладбищенские деревья, и женщина грустно смотрит на серую плиту и высеченные на ней слова.
— Как же это, Виктор? Я десять лет уже считала тебя погибшим. В сорок пятом этот город освободили от фашистов, седьмого мая. Каждый год в этот день я прихожу сюда. Ты не забыл, какой это день?
Что-то дрогнуло, просветлело на его лице.
— Нет, Ирена, не забыл. В этот день, если верить надгробной надписи, здесь в сорок пятом похоронили русского летчика Большакова. Того самого, которого на полгода раньше спасла ты.
— И которого вижу сейчас, — улыбнулась Ирена, — через столько лет. На родной моей польской земле. Ты оглянись получше, Виктор, и подумай. Наша земля сейчас совсем другая. Она не та, какой ты ее знал в дни горя. Здесь на кладбище тихо, а рядом полумиллионный город. Заводы новые на его окраинах выросли, кварталы новых домов появились, люди новые выросли. Понимаешь, Виктор, новые! Каких никогда не было в старой Польше. В любой городок, в любую весну загляни и поймешь, что совсем другой стала наша древняя земля.
— Я это понял, — мягко ответил Большаков, — понял, когда Вислу переезжал и мимо Варшавы ехал. Я военную Варшаву вспомнил, которая гитлеровцами была вытоптана. Улицы в развалинах, мосты разрушены, на путях паровозы со взорванными топками, и ни одного дымка из заводских труб. Ни одного. Рабочему человеку даже смотреть было жутко на такие трубы. Кладбище, а не город. А теперь даже ночью вся светится, как приодетая красавица. Набережная сверкает, улицы все в гирляндах огней, над заводскими корпусами пламя от плавок бушует. А небо чистое, ясное. На станции Варшава — Гданьск остановились. Напротив электричка: вагоны новенькие, свежеокрашенные. А главное — люди... Сколько молодых свежих лиц... Из одного окна песня на простор вырвалась: