— Еще что, Галина Григорьевна? — спросил Рябинин, когда она умолкла.
— Все…
Рябинин по достоинству оценил серьезное сообщение Галины. Три таких разных по положению офицера вместе у топокарты — это явление исключительное. Значит, радиограмма, собравшая их вместе, тоже исключительная. Если прибавить, что барон ждал от полковника сведений о предстоящем наступлении, то… Он попросил ее высказаться. Она считала необходимым известить командование армии.
— О Павлюке что нового? — поинтересовался Рябинин, когда они закончили обсуждение главного вопроса.
— Пока неясно, — сказала Галина. — Фон Крейц начал рассказывать о нем, но барона шокировало мое знакомство с Павлюком. Он помешал, увел меня.
— А почему допрос велся при вас?
— Думаю, это проверка. Фон Крейц очень недоверчив.
Рябинин был знаком с повадками начальника абвера и согласился, что фон Крейц не вполне поверил Галине. Однако только она могла довести дело до конца. Командование должно знать все.
Галина отрицательно покачала головой. Нет, она не может. Рябинин пристально посмотрел на Галину. Она не в форме, опасный симптом, она может потерять контроль над собой.
— Я не узнаю вас, Галина Григорьевна!
Разведчица подняла на него влажные глаза. Она не знала, способен ли он понять ее. Смотрела на доктора с мольбой, но сказала твердо, как служебный рапорт:
— По приказу командования сейчас я в вашем подчинении. Я обращаюсь к вам, как к старшему, как к своему командиру, как к руководителю подпольной группы. Освободите меня, я уйду в армию. Слышите, доктор, я больше не могу, у меня уже нет сил… — она вдруг поникла и тихо заплакала.
Нет, это не просто нервозное состояние, это что-то худшее. Рябинин дал ей воды, смочил ватку нашатырным спиртом.
— Понюхайте, ну, быстро! Все будет в норме! Крепитесь, вас некем заменить.
— Нет, доктор, я уже ни на что не способна, — закрывая руками заплаканное лицо, невнятно проговорила Галина. — Вы должны, вы обязаны меня освободить…
Она показалась Рябинину маленькой школьницей, безжалостно обиженной каким-то озорником. Жаль, что нельзя пригласить ее мать. Он помнит высокую худую больничную прачку. Прошлой осенью они столкнулись на улице. Рябинин вежливо приподнял шляпу, улыбнулся старой сослуживице.
Старуха не ответила на его поклон и шла прямо на Рябинина, словно не замечая его. И он отступил в сторону и, обернувшись, скорбно смотрел на ее прямую, в потертом мужском пальто, спину.
На какие средства она так воспитала дочь? Он думал об этом с уважением, с благодарностью. Как плохо, что мы не воздаем должное самоотверженности родителей! Не день, не год — всю жизнь посвятить детям! Высший гражданский подвиг — дать народу достойных детей!
Но сейчас… Пусть остается в неведении, придет время, старуха еще будет гордиться дочерью, он сам поблагодарит ее низким поклоном.
Рябинин бережно положил руку на голову Галины. Что ж, если надо, он пойдет навстречу.
— Пусть будет по-вашему, Галина Григорьевна. Но скажите, что случилось. Будьте выдержаннее, вы же разведчица!
Еще не веря, Галина с надеждой взглянула на доктора. Какой он отзывчивый! У отца тоже были толстые губы, и такие мягкие, когда он целовал ее в щеку! Она оденет гимнастерку, сапожки, пилотку! И не надо идти в ресторан к барону! Но зачем он говорит, что она разведчица? Разве мало двух лет, разве он не видит, что с ней творится?
— Да, доктор, я разведчица, но, кроме долга, у меня есть еще и сердце, и нервы, и, наконец, я женщина, это вы способны понять? Я не могу больше ходить оплеванной! — Она все повышала голос: — Не могу-у!
Рябинин схватился за сердце.
— Отставить! — скомандовал он. — Прекратить истерику! Кто вам дал право клеветать на себя и на нас? Что значит «оплеванной»? Нас партия поставила впереди переднего края наших войск! Гордитесь этим!
— Я гордилась, доктор, всегда гордилась, — горячо возразила она. — Когда райком рекомендовал меня штабу, я считала себя самой счастливой, — и с болью в голосе добавила: — Я устала, доктор. Поверьте, устала. Так горько сейчас, так горько…
Ей нельзя было не поверить, и Рябинин верил, верил потому, что сам устал от изнурительного напряжения всех мышц, всех нервов, от вечного самоконтроля над каждым словом, каждым движением. Но от него не требовали смеха, а ведь ее оружие — веселье, улыбки, шутки… Его тоже захлестывала порой горечь, и, несмотря на возраст, он тоже предпочел бы все тяготы армейской службы подпольной работе. Но он верил, что это важнее, и хотел и ей вернуть эту веру.
И он нашел для нее сердечные слова. Он рассказал ей о себе, о том, как проработал двадцать два года в городе, где нет, пожалуй, ни одного человека, к которому он, как врач, не заглядывал бы в рот, о том, как тяжело ему презрение людей.
Он рассказал ей о встрече с ее матерью и о том, как омерзительны ему отщепенцы из гнусного гитлеровского листка «Новое знамя», из управы, полиции. Он просил ее об одном: сказать, что с ней случилось, потому что это было важно для дела.
Галина не могла пересилить себя. И тогда он сказал решительно и властно:
— Я обещаю вам, Галина Григорьевна, отправить вас в армию. Но я должен знать причину! Что вывело вас из строя? Товарищ Петрусенко, я требую, чтобы вы мне сказали все!
Его приказ подействовал. Она встала, подтянулась, слез уже не было.
— Не судите меня строго, доктор. Это не малодушие, не прихоть. Я играла свою трудную роль с легким сердцем. И ради нашей победы я была готова на все. Но сегодня ночью… — Она запнулась, и слезы опять заструились по ее лицу; Рябинин ласково успокаивал ее, и она собралась с духом:
— Сегодня ночью пришел мой муж… Я не видела его два года. Он бежал из плена, пришел и… ушел… Он подумал, что я немецкая шлюха… А я не имела права сказать ему…
Пока они говорили, Рябинин перебрал в уме десятки причин, которые могли парализовать ее волю. Но этого варианта он не учел, это и нельзя было придумать. Да, муж мог оскорбиться, мужу трудно объяснить. Откуда ж он взялся так некстати? Ах да, из плена. Стоп! А если это он? А как зовут ее мужа?
— Не все ли вам равно, доктор? Его зовут Семеном…
Рябинин вытер испарину со лба. Толстые губы его добродушно растянулись в улыбке. Теперь можно и пошутить.
— А что вы скажете, Галина Григорьевна, если я вам дам лекарство от вашей болезни?
— Мне не помогут лекарства, — твердила свое Галина.
— Ручаюсь! — засмеялся Рябинин и скрылся в дверях библиотеки.
Галина прижалась лбом к пианино. Черное зеркало помутилось от ее дыхания. Вот так душа ее замутилась от сурового дуновения жизни. Провести бы ладонью и все стереть, и снова засверкало бы зеркало! Она не двинулась на звук грузных шагов доктора.
— Посмотрите, Галина Григорьевна, на этого субъекта! — бодро сказал Рябинин.
Это нетактично, зачем чужим видеть ее слезы. Она повернулась, чтобы уйти, и вдруг ноги у нее подломились. Он! Новый, чистый, свежий!
— Сеня?!
— Ты?! Здесь?! — Семен рванулся к Рябинину. — Как очутилась у вас эта женщина?
Рябинин придержал его за плечо. Ну, как обойдется дело теперь, при нем? Он зорко следил за их лицами, но сказал тем же шутливым тоном:
— Очень просто, Семен Михайлович. Она, как и вы, знает пароль, и я даже вставил ей три коронки — два резца и один клык с правой стороны. Улыбнитесь, Галина Григорьевна, пусть он увидит.
Семен отшвырнул руку Рябинина и приблизился к Галине, унимая клокотавшую в душе ярость. Она улыбнулась жалко, виновато, и коронки, еще вчера сверкавшие так задорно, тускло блеснули в уголке ее вздрагивающего рта. Семен остановился, хотел бежать отсюда, но ноги прилипли к полу. Как она нашла его? Зачем? Ведь все кончено!
— Не может быть! Не может быть! — бессмысленно повторял он.
— А ты ушел, Сеня… — с мольбой и укором прошептала она, не сводя с него мокрых слепых глаз. — И ничего не спросил…
— Нечего мне спрашивать у такой! — грубо оборвал ее Семен и поднял руки, словно собираясь схватить ее за горло. Но массивная фигура Рябинина заслонила Галину, и его голос зазвенел грозной медью:
— Перестаньте, сержант! Мы не позволим оскорблять ее!
— Уйдите, доктор! — злобно сказал Семен, грудью надвигаясь на Рябинина. — Это моя жена, не вмешивайтесь!
— Кто любит, тот верит!
Выпуклые очки Рябинина притягивали, словно гипнотизировали. Семен закрылся от них ладонями. Сотни дней и ночей он думал о ней — и вот…
— Так надо, Семен Михайлович. Ваша жена выполняет особое боевое задание, не травмируйте ее, — сказал Рябинин, отступая. — Я на минутку отлучусь…
Они не видели, куда он ушел, они видели только любимые и такие чужие глаза друг друга. Вся их жизнь была сейчас в глазах. Ведь глаза умеют говорить, умеют понимать. Умеют, если хотят, если могут…
— Жизнью своей клянусь, я никогда не забывала о тебе… — шептали губы Галины; все на свете она бы отдала, чтоб засветились прежней лаской его остекляневшие глаза. — Я люблю тебя, Сеня!
— Любишь?! — огнем опалило Семена это слово. — А лейтенант? А барон? Я все вижу.
Он замахнулся ударить ее, но рука вдруг бессильно обмякла. Галина мертвенно побледнела, вскинула голову, и он увидел ту прежнюю одесскую Галину, недоступную, недосягаемую. Такой она была после состязания студентов-боксеров, когда он, упоенный победой на ринге, наткнулся на нее в дверях зала и замер, побежденный навсегда, на всю жизнь. Он что-то пролепетал тогда, понимая, каким грубым и тщеславным выглядел он перед строгим лучистым созданием в белом свитере.
Сейчас она была такой же недоступной, такой же чужой и снова желанной. То, что открылось ему ночью, налило его ядом. Он хотел верить и не мог, уже не отделяя яви от бесчисленных видений в лагере, от которых просыпался разбитый, в холодном поту. И все-таки он жадно слушал ее.
— Меня многие видели! Я всю Украину изъездила… И всюду среди немцев… Что из того, что ты видел! А в душу мою ты заглянул?