Шум на улице становился все громче. Исфендияру показалось, что кличут его невесток… А может, все-таки пришел кто-то… Видел же он; солдатская шинель, пилотка, мешок за спиной… Ну конечно, кричат! Что они, оглохли?! Да нет… Если бы они слышали шум и крики, как слышит их он, давно бы уже выбежали во двор… Вот опять: «Муштулук!» Снова, как тогда, когда до слуха его донесся звук саза, у Исфендияра тяжко забилось сердце, перед глазами все поплыло. И легкое облачко бабочек, порхающих вокруг лампы, стало вдруг плотным, темным…
— Так, Хаджи… Крепко, значит, напугал я внучат…
Фельдшер молчал. В руках у него поблескивал никелем шприц с длинной иглой…
Шприц этот Исфендияр почему-то видел отчетливо, хотя все остальное — бабочки, фигуры невесток, детские личики, — покачиваясь, расплывались в тумане…
— Это что ж такое, Хаджи? Никак лошадиной иглой колоть меня собрался? Я тебе…
— Эй, Пери! Тубу! Дядя Исфендияр! Муштулук давайте…
Исфендияр умолк. Это же совсем близко, у ворот. Наклонившись, фельдшер одной рукой доставал что-то из брезентовой сумки, в другой держал шприц — он даже не поднял головы. Невестки молча глядели друг на друга.
Старик не выдержал:
— Да что же это вы столбами стоите?! Зовут ведь! Совсем оглохли бабы!
Невестки метнулись к двери — бедняжки даже представить себе не могли, что их мягкий, обходительный свекор может так кричать.
— А ты что — не слышишь? — сердито окликнул он фельдшера.
Хаджи целиком был поглощен делом. Завернув Исфендияру рукав, он кончиками пальцев ощупывал литые мускулы, отыскивая место помягче, чтобы, смазав кожу йодом, вонзить туда иглу. Заметив, что больной раздражен, он отнял руку и заглянул ему в лицо.
— Ты что, дядя Исфендияр?
— Неужели, говорю, не слышишь? Кричат во дворе!
— На ухо я туговат стал… Как начал по болотам лазить, так уши и заложило, — усталым, спокойным голосом объяснил Хаджи. — Одни уши и были в порядке, а теперь и те никуда… Железное у тебя тело! Расслабь, пожалуйста, руку, иглу воткнуть невозможно.
— Да постой ты! — дрожащим от напряжения голосом перебил его Исфендияр. — Молчи!
— Пери! Тубу! — снова послышалось с улицы. — Где вы? Горло разодрала, кричавши! Тащите подарок! Поглядим, на что вы расщедритесь!
Кричала Милли, письмоносец. Эта худая, некрасивая девушка была круглой сиротой, жила у дяди. Когда того призвали в армию, Милли поставили письмоносцем. Письмоносец из сироты получился рьяный. Особенно старалась Милли, когда новости были веселые. Если приходило долгожданное письмо с фронта или, больше того, солдат возвращался домой, она как угорелая носилась от дома к дому, требуя подарков за добрую весть. Поговаривали, что Милли неплохо наживается на новостях — в сундуке у нее и тридцаток, и полсотенных, и добра всякого, а о чае и сахаре и говорить нечего.
Осторожно отстранив внуков, Исфендияр приподнялся, сбросил одеяло и, опираясь рукой о подушку, как был в одном белье, встал с постели. Надо разузнать, в чем дело!
Если Милли требует муштулук, значит, кто-то приехал! Не обращая внимания на фельдшера, негромко, но настойчиво повторявшего ему что-то, Исфендияр напялил штаны и, кряхтя, протянул руку за сапогами.
— Ну, Гурбан, кто прав? Я говорил — солдат приехал! Кому ж еще?.. В шинели, мешок за плечами, сошел с дрезины и — прямиком по болоту!.. Померещилось, говоришь. Вот тебе и померещилось!..
Влажный от колесной мази сапог скользил, вырывался из рук. Хаджи молча смотрел на трясущиеся от слабости старческие руки, не пытаясь вникнуть в то, что говорил Исфендияр.
Вошла Пери и быстро достала что-то из-под груды сложенных в нише постелей. Изнемогая от слабости, чувствуя, что не натянуть ему эти проклятые сапоги, старик поднял красное, набрякшее лицо и спросил, отдуваясь:
— Кто там, дочка? Кто приехал?
— Селим, брат Беневши! — ответила невестка и заспешила к двери.
— Селим? Ну что же, Селим так Селим! — кузнец разочарованно вздохнул и снова взялся за сапог. — И Селим не чужой, тоже на наших глазах вырос… Значит, еще один вернулся живой-здоровый… И слава богу! Ведь что получается-то: Гурбан говорит, одни ребятишки в колхозе остаются… А так все-таки кто-то уйдет, а кто-то и вернется. Бог, он все знает: где прибавит, а где и отбавит… Ты что, сынок, стоишь словно неживой? Или не рад?
— Почему не рад? Такому нельзя не радоваться!
— Что-то по лицу у тебя незаметно!
Фельдшер устало пожал плечами.
— У меня всегда так: и горе, и радость — все внутри остается. — Он вдруг опустил голову, и лицо его стало медленно заливаться краской.
Вошли невестки. Щеки у женщин разрумянились, глаза возбужденно блестели.
— Сейчас, доченьки, сейчас… Оденемся и пойдем… Поздравим с благополучным возвращением, поговорим… Дали что-нибудь сироте, доченьки?
— А как же? Келагай подарили.
— Правильно сделали. Случится в районе быть, специально возьму для нее что-нибудь, может, еще когда дарить придется… А не расспросили вы девушку — совсем Салим приехал или в отпуск?
— В отпуск, отец.
— А за что ж ему отпуск дали?
— Раненый он. Три месяца в госпитале отлежал, теперь отпустили домой, на поправку. На полгода, говорят…
— На полгода?.. Ну что же, и то хлеб… Сейчас такое время, не то что полгода — месяц, день, и тому цены нет! Ну что ж вы стоите, доченьки, снаряжайте ребятишек, всей семьей отправимся… Сегодня у Беневши праздник, а завтра, глядишь, и в наш дом солнышко заглянет… Товарищ Сталин как указывал? Будет и на нашей улице праздник! От Селима-то тоже вроде бы письма не приходили?..
— Не приходили, отец… Долго не приходили…
— Ну, вот видишь? Значит, и так бывает: не пишет, не пишет, да вдруг сам объявится! А вы мокроту развели…
— Да мы ничего, отец… Ты сам все переживал…
— Значит, выходит, вы умные, вам все понятно, а я, старик, не уразумею, что к чему? Здорово! Ну ладно, хватит разговоров! Собирайте ребят! Да нарядите получше, глаженое чтоб все было! А то глянет Селим — вот, скажет, без отцов-то и присмотреть за детишками некому… У, чтоб тебя! Не лезет, проклятый!..
Старик бросил сапог и, вытерев рукавом лоб, сердито взглянул на фельдшера.
— Чего глядишь? Не видишь — замучился старик? Не лезут окаянные! Ноги, что ли, распухли, чтоб им пусто было! Ничего! В галошах шлепать буду — все равно пойду! Мыслимое ли дело — с войны человек приехал! Да пособи ты, ради бога! Будь человеком!
Фельдшер, с недовольным видом наблюдавший за суматошными сборами женщин, обернулся к нему и негромко сказал:
— Нельзя тебе вставать, дядя Исфендияр!
Старик даже рот открыл от удивления.
— Ты что городишь? Как это — не вставать? Должен же я его с приездом поздравить!
— Правильно, дядя Исфендияр, поздравить нужно, да вставать-то тебе нельзя. После приступа необходимо лежать!
— Это как?
— У тебя были сердечные спазмы, — терпеливо объяснил фельдшер. — Тебе не то что в гости — с постели нельзя подниматься! Опять приступ может быть!..
— Надо же… И сколько мне в постели лежать?
— Самое малое — неделю… Ты прости, дядя Исфендияр, мне это и самому неприятно — тебе перечить. Но поскольку я опыт имею в таких делах… Раньше, чем через неделю вставать никак нельзя…
Старик усмехнулся.
— Значит, так: семьдесят лет не болел, а как прихватило — сразу в постель? Неделю на боку лежать?!
— Не на боку, на спине.
— Да какая же разница?!
— Большая, дядя Исфендияр. Ляжешь на левый бок — сердце прижмешь, боль начнется.
Исфендияр весело расхохотался.
— И где только ты этим премудростям научился?
— В училище, дядя Исфендияр. У меня хороший учитель был. В годах уже, вроде тебя, и врач замечательный!
— И он тебя учил, что, если на боку лежать, сердце болеть будет?
— Он меня многому учил, дядя Исфендияр. Шесть месяцев курс читал, про болезни сердца очень подробно объяснял.
Старик засмеялся, покрутил головой.
— Оно, может, и правда насчет левого-то бока, только это немцев касается. А нашему брату на каком боку ни лежи — вреда не будет! Помоги-ка сапоги натянуть!
— Нет, дядя Исфендияр. Сердись не сердись, помогать не буду!
— Что ж мне — босому шлепать?! — старик начал сердиться.
— Ни босому, ни обутому! Ты лежать должен!
— Надо же! — Старик в изумлении всплеснул руками. — Не думал, что ты такой упрямый! Оказывается, и у нашего Хаджи зубки есть! Ну, как знаешь!.. Дочка! Чего ты там в углу ковыряешься, подойди, помоги сапоги надеть! С фельдшером, я вижу, не столковаться! Иди сюда!
Обе невестки поспешили к постели. И тут фельдшер сделал такое, во что Исфендияр никогда не поверил бы, не случись это у него на глазах. Хаджи сумрачно глянул на женщин и резким движением отстранил их:
— Не вмешивайтесь!
— Вот это да!
Кузнецу невольно пришли на ум слова Гурбана о том, что Хаджи только с виду тихоня, но следом за этими словами в памяти тотчас же начали всплывать другие его слова, которые вспоминать не хотелось. Исфендияр постарался отогнать неприятные мысли.
— Так… Значит, силой будешь держать меня в постели?
— Как же можно силой?.. Я только прошу…
— Да, силой-то у тебя и не вышло бы!.. — Старик добродушно ухмыльнулся. — Жидковат ты против меня! Ладно, ты молодец, дело свое знаешь! Спасибо, сынок, за заботу. Но только за меня ты зря опасаешься. Я мужчина прочный. Не припомню, когда болел… Случилось раз воспаление легких — думаешь, я в постели отлеживался? Пошел в кузню, помахал молотом — вся боль потом вышла!
— Воспаление легких — совсем другая болезнь. А здесь сердце, дядя Исфендияр! Оно может не выдержать… Не вставай, прошу тебя! Я схожу к Беневше, объясню ей, что ты не можешь подняться, пусть Селим…
— Что?! — Старик решительно схватился за сапог. — Думай, что говоришь! Из-за какого-то старика джигит, фронтовик, раненый человек должен терпеть беспокойство! Да за солдата сотню таких, как я, не жалко!
Исфендияру удалось наконец всунуть ногу в сапог, он повеселел, оживился.