, завернулась в шаль и пошла.
А Бекир возле своего коня. Конь прижался к нему, спит стоя. Бекир никому больше не верит, только коню своему верит да еще быкам. И себя уж бояться стал. Глядит на руки мозолистые, на ноги, в чарыки обутые, и сам не поймет: его они или не его.
Поднял голову, видит, Фатьма идет. Подошла тихонечко. Бекир крикнуть хочет, голоса нет. А Фатьма гладит руками его лицо, гладит, гладит…
— Фатьма! — говорит он. — Ты что — тоже раздвоилась?
Покачала она головой.
— Нет, — говорит, — я все та же. Какой была, такой и осталась.
Обняла Бекира за плечи, села рядом.
— И чего ты меня в жены не взял? Не случилось бы с тобой этой беды.
Плачет Фатьма, муж плеткой учил, слезинки не уронила, а тут ручьем разливается. Плачет Фатьма, слезы ее горькие всю деревню омыли, быков беснующихся, коней ржущих, птиц, мечущихся под облаками…
Все забыла Фатьма, мужа забыла, детей забыла, будто она да Бекир на всем белом свете, обнимает, шепчет ему;
— Признала я тебя… Ты Бекир, любимый… Да ведь только я одна признала, что ж делать-то будешь?
…С первыми петухами Фатьма домой возвратилась. Кое-где собаки побрехивали. А Бекир запряг быков да за пахоту — до рассвета полполя вспахал.
Утром проснулась Акча. Сперва ничего вспомнить не могла. Два Бекира… Сон, не сон… Толкнула Шайтана, тот вздрогнул, вскочил сразу.
— Вставай! — говорит Акча. — Быков иди запрягать, на пахоту пора.
Быки у ворот стоят привязанные. Один холощеный был. Такому что Бекир, что Шайтан — все едино, сам в ярмо голову сует. Запряг Шайтан того быка. А другой, как учуял Шайтана, затряс головой и ни в какую! Шайтан его за уши тянул, тянул, чуть уши не оторвал.
Вышла Акча во двор, глядит, быки задом наперед запряжены. Засмеяться хотела, смеха нет, крикнуть — голоса нет, заплакать — слез нет. Холощеному быку все едино, стоит жвачку жует. А другой бык беснуется, головой об ярмо колотится. Взмыкнул, да и повалился замертво.
Акча кричит:
— Сними ярмо! Сними!
Снял Шайтан ярмо, только бык не поднялся, лежит, ноги вытянул. Если б от Шайтана зависело, не остался бы он больше человеком. Ветром, пылью, ураганом — только не человеком! А что поделаешь, не может он Акчу ослушаться, приказа ее не выполнить.
— Соседей зови! Воду неси! Резать надо скорей! Свежевать!
Прибежали соседи, смотрят, а быков-то Бекир задом наперед запряг. Переглянулись, если б кто первый осмелел, засмеялся, все б расхохотались. Только никто не смеется, стоят, головы опустили. Ребятишки голозадые набежали со всех сторон, увидели, как быки запряжены, со смеху покатились.
Тут и взрослые посмеиваться стали. Такой хохот поднялся, что ребятишек уж и не слышно. И страх, что с вечера деревню в когтях держал, разом выветрился. От дома к дому, от двора к двору весть перекатывается: «Бекир быков задом наперед запряг!..»
Шайтан смотрит, кругом хохочут, тоже смеяться стал. Акча не выдержала, вышла вперед, да как даст мужу по голове, да как закричит:
— Чтоб мое горе вам вдвое!.. — Села возле быков, плачет. Холощеный бык жвачку жует, а Акча плачет, заливается, понять не может: с чего это Бекир таким сделался?..
А ребятня голозадая скачет вокруг Шайтана; поют, как взрослые научили:
— Шайтан, Шайтан, положи деньгу в карман!
— В казане чтоб густо, в тендире непусто!..
Прослышали в округе, что Бекир-хлебопашец раздвоился, и приехали в деревню люди узнать, правда ли это. На верблюдах приехали, и на быках, и на конях, и на ишаках.
Аксакалы прибыли на верблюдах: голова в чалме, борода до пояса. Важные — им только на верблюдах и ездить. Впереди всех ехали, выше всех возвышались.
Въехали в деревню, боязно им. Никто голоса не подает. Собаки залаяли — страшно им, птицы запели — пугаются. От любого шороха вздрагивают — больно уж про ту деревню слухи страшные.
А народ здешний на улицу вышел, стоят, глазеют на прибывших гостей. Давно уж к ним в деревню никто не жаловал, ни в радости, ни в горе не навещали. Шайтан у них гнездо себе свил.
Глядят люди на стариков, что на верблюдах сидят: и бороды одинаковые, и наряд на всех одинаковый, и верблюды под ними — не различишь.
— Шайтан прибыл! — кричит народ. — В трех лицах! Вот старики: трое — все на одно лицо!
Один из стариков погладил бороду:
— Введут нас в грех.
Другой решил вразумить неразумных:
— Мы, — говорит, — потому прибыли, что с Бекировым отцом друзья были. Услышали, беда, и приехали.
А Домрул-удалец соседу шепчет:
— Я гляжу, быки у них хороши!
А у того из глаз Шайтан выглядывает.
— У них, — отвечает, — и верблюды неплохи. — И кричит старикам: — Дедушка! Сколько из твоего верблюда ишаков можно сделать?
Первый старик глянул на него сверху, верблюда своего оглядел:
— Таких, как ты, штук семь выкроишь.
Засмеялись люди, хохочут, им что — только бы позабавиться.
А Домрул-удалец с быков глаз не сводит. Люди видят, подмигивают ему, давай не упусти случай.
Домрулу-удальцу украсть — раз плюнуть: верблюда — в кармане, слона — в кулаке спрячет.
Окружили люди гостей, толпятся, скотину ихнюю разглядывают. А у верблюдов, коней да быков от того погляду мороз по коже. Ни на шаг от хозяев не отходят.
Акча стоит в дверях, смотрит. Шайтан-Бекир тут же, рядом стоит, посмеивается. Подошли старики, увидели Шайтан-Бекира.
Обернулся один из аксакалов к толпе, спрашивает:
— Этот раздвоился?
— Этот! — отвечают все разом.
Шайтан-Бекир смотрит на старика, посмеивается. Засомневался старик.
— А где ж его двойник-то? — спрашивает.
— Ушел, — отвечают. — Как молитву сотворили, так и убрался.
— Выдумки это, — сказал приезжий. — Не может из одного человека два сделаться.
Смотрит аксакал на Шайтана, а у того в глазах мельтешит что-то, будто тысячи огоньков мерцают.
Видят гости, не в себе человек — не то что поздороваться со старшими, слова сказать не умеет. «Помешался, — решили. — Умом тронулся».
Высказали свою догадку: «Помешался Бекир. Умом тронулся».
Услышали это люди, обрадовались. Умом тронулся. Эка невидаль! Сколько их ходит, умом тронутых, один, два помешанных — без этого деревни нет. А вот чтоб из одного человека два вышло — беда невиданная.
Рады люди забыть, что двое их было, Бекиров. Акче думается, дурной сон то был, а Фатьма нет, Фатьма знает: настоящий Бекир ушел из деревни.
Фаты кричит-клянется:
— Не было двух Бекиров. То Шайтан был. Сама видела! Как прочли Молла с Казием молитву, он, гляжу, и пошел, пошел, закрутился огнем-дымом и в небо! Чтоб мне чирей на язык, если вру!
Мальчонка голозадый, зубы щербатые, тоже подхватил;
— И я видел! Огонь как взовьется!.. Я хотел сказать, да побоялся.
Повернулась Фатьма, за деревню пошла, на пашню.
А мальчишки кричат ей вслед:
— Шайтан! Шайтан! Дай гостинчика нам! Богу на досаду! Нам на усладу!..
Посылает Акча Шайтана по воду:
— Бери казан, принеси воды!
А Шайтан понятия не имеет, как это воду носить. Ладно, думает, погляжу, как другие, так и я.
Пришел на речку, только как ни примерялся — так и этак заходил, — ничего у него не получается. Хотел было исчезнуть-пропасть, да Акча приказала воды доставить, не может он ее приказа ослушаться. А на берегу девушки собрались, глядят, потешаются. Услышали парни, пришли, видят, Бекир воды набрать не может, тоже смеяться стали. Не зря, видно, тот дед сказал: «Помешался Бекир».
Видит Шайтан-Бекир, что смеются, и сам давай смеяться. А парням что, им только позабавиться.
Один и говорит:
— Бекир! Ты казан в воду и садись на него!
Шайтан так и сделал. Залез в речку, а вода ему выше пояса, приятно — будто кто ноги почесывает. Захотелось даже водой стать.
А парни, девки на берегу смотрят, со смеха покатываются.
— Раздевайся, Бекир!
— Попляши, Бекир!
— Вот молодец!..
Прибежала Акча, схватила Шайтана за руку, вытащила из воды. А сама плачет: и стыдно ей, и зло берет, и Бекира жалко. Какой парень был: и собой красавец, и работник — лучше нет, и вот тебе — помешался!
А Шайтан то на людей поглядит, то на Акчу. Чего они кричат?.. И чего Акча плачет? Да и как ему это знать? Облик человеческий принять еще не значит человеком стать.
Ведет Акча Шайтана домой, в шею толкает:
— Иди, проклятье мое!
Сели они перед очагом. Дым от головешек вьется, кольцами вверх уходит. Так и зовет, так и манит, давай, мол, со мной!.. Акча глянула на мужа, глаз его испугалась, вздрогнула:
— Вставай! — приказывает ему. — Спать иди!
Улегся Шайтан в постель, закрыл глаза.
Устроили гостей на ночлег. Потом собрались, пошептались, пошептались, да и прирезали всех быков.
Освежевали их, поделили добычу, по домам разнесли. И все: видеть не видели, слышать не слышали. В каждом доме пир горой, мясо жарят, ребятишкам сказали, это, мол, вам от Шайтана гостинец. И Молле его долю снесли, и Кази не забыли. Сказали только, вы уж не забудьте: быков у наших гостей не было.
Старуха Фаты за гостями ухаживает, мясцом угощает:
— Не стесняйтесь, гости дорогие, кушайте на здоровье! Уж мы вам так рады, так рады! Угощайтесь, кушайте безо всякого стеснения, как собственное свое кушайте!
Угощаются гости, едят, пьют и думают про себя: зря мы про эту деревню худое думали. Хорошие они люди, веселые. Оттого и не старятся. Фаты уж на что стара, и та замуж не прочь.
Нахваливают гости хозяев, отужинали, спать полегли.
А люди ходят сытые, довольные. Пляшут да играют. Играют да пляшут. Что им Шайтан? И почище Шайтана дело обделали.
Наступило утро. Верблюдов привели, черпаками, попонами покрыли, коней привели, заседлали, ишаков привели, паланы на них положили, а быков не ведут.
Стали гости прощаться.
— Спасибо вам, дорогие хозяева, за хлеб, за соль. Премного вами довольны; только и узнали мы вас по-настоящему, не чужие ведь, одного корня побеги. Теперь вот быков наших приведите, мы и отправимся с богом. И чтоб вам больше Шайтана в глаза не видеть!