Чё тебе?
Пауза.
Приятель.
Не-е.
Приятель.
Не-е.
Пауза.
Ты хочешь, чтоб я отдал тебе твой билет, ты даже разозлиться не в силах, потому что уже вышел сегодня из себя, ты говоришь: верните мне мой билет, верните мне чемодан, я прошу вас.
Пауза.
Приятель.
Нет.
Приятель.
Верните мой чемодан, месье. Верните мой чемодан.
Пауза.
Ты говоришь, что понимаешь меня, желаешь мне добра, но тебе надо кровь из носу вернуться в Париж, где у тебя работа, ты говоришь, что, глядя на меня, ты кое-что понял, не знаю, что именно, — но ты-то знаешь, во всяком случае, у тебя такой вид, будто ты и впрямь знаешь, когда говоришь: «Я знаю, я кое-что понял и не буду сердиться — именно потому, что понял».
Пауза.
Ну хорошо, я кладу твой билет в красный саквояж, и письма, перевязанные голубой лентой тоже, и булыжник белый с зеленым, и черную тетрадь.
Вот, я все тебе возвращаю.
Пауза.
Благодаришь.
Говоришь, кое-что понял.
Надо, говоришь, поменять жизнь.
А я смотрю на тебя, и люди вокруг — все волки или глушители минералки, а аэропорт — у меня на него дежа-вю, так что ты, пожалуй, прав, приятель, надо все к чертовой матери поменять.
Ты мог бы врезать мне — а чё, я уж получил свое в эту ночь, видать, не соблюдал дистанцию, — и даже если твое усталое лицо говорит о той пропасти, что нас разделяет, все равно какое-то время мы были с тобой рядом, бок о бок — да ладно, чего уж там.
Не драться ж теперь из-за этого саквояжа, я у тебя его всего лишь позаимствовал… Эти письма — эх, если б их мне писали, — а булыжник твой — все одно он не принесет мне счастья, а тетрадка — в ней ты весь.
Ты медленно кладешь руки на свой саквояж.
Твой красный чемоданчик, ты гладишь его как родного, точно он живой.
Пауза.
Не оставляй меня одного, приятель, завтра ведь воскресенье.
Пауза.
К сожалению, мне пора.
Ты проверяешь свой билет, говоришь: ну я пошел?
Мы жмем друг другу руки, и в твоих понимающих глазах такая усталость и такая печаль, что мне хочется сказать: оставайся, друг, здесь есть женщины, похожие на эльфов, с глазами колдуний и чарующим профилем — анфас, правда, не скажу чтобы очень, — есть женщины, превращающие пацанов в мужиков, а мужиков в волков, — но мы-то с тобой, приятель, мы сделаны из другого теста, мы просто будем смотреть на них вместе, и твой красный саквояж будет стоять между нами, как то общее, что нас связывает, — оставайся, а?
Оглянись вместе со мной вокруг, аэропорт подернут дымкой, это дневной свет — наконец-то как прореха — это луч света.
А вон, за стеклянной стеной, самолет — сверкает, слепит глаза.
Нам обоим слепит.
Ну вот и все, ты пошел.
Пауза.
Пока, приятель.
У меня была когда-то футболка, я тебе рассказывал, «I am the best» называлась.
Ну ладно, бывай.
Пауза.
Деваха в громко-как-его-там объявляет рейс, потом другой.
Черт их разберет, эти самолеты, и как они там в небе не сталкиваются?
Моя рука, которую ты пожал, — я положил на нее другую ладонь, я трогаю ее как родную, точно она живая.
Пойду теперь на другой терминал.
Сяду на какую-нибудь скамейку.
Буду сидеть до ночи.
Буду думать о ней, о моей жене, которая где-то, в то время как я — тут, буду думать-гадать, в какой она теперь живет стране, и думает ли обо мне в данную теперешнюю минуту, и приходит ли ей в голову, что я никуда так и не уехал, а остался здесь, хотя вообще-то я не отсюда.
Буду думать о моем коварном эльфе, который только что улетел.
Буду думать о тебе, приятель, и в мыслях буду называть тебя братом.
Пауза.
Похоже, погодка нынче будет ничего.
Пауза.
Надо все на фиг поменять.
Завтра воскресенье, но будем считать, что пятница.
Не буду строить никаких планов.
Может, я и не пойду в Ретиро сидеть на берегу, и не буду смотреть, что делают садовники, и за мной не будут ходить по пятам всякие сумрачные и подозрительные типы.
А буду я бродить по Мадриду, куда ноги приведут, и ничего не буду таскать с собой, кроме воспоминаний о том часе, что провел на скамейке в аэропорту Барахас, после всех моих ночных возлияний и дикого недосыпа. Ничего не буду таскать, кроме воспоминания о твоем лице, брат мой, грустном и усталом, когда ты сказал мне: надо все поменять.
Пауза.
Он встает.
Пересекает холл.
Он идет не шаркая, бодро поднимая ноги.
Садится на другую скамью, и она не скрипит под ним.
Он улыбается.
Жан-Клод ГрюмберК ТЕБЕ, ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯЗубная трагедия
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ШАРЛЬ СПОДЕК.
КЛАРА СПОДЕК.
СЮЗАННА.
АКТЕР «НА ВСЕ РУКИ».
НАСТОЯТЕЛЬНИЦА МОНАСТЫРЯ.
МОРИСЕТТА.
ХОР.
Пьеса может играться четырьмя актерами.
1. ВМЕСТО ПРОЛОГАВ доме у Сподеков. Это одновременно квартира и зубоврачебный кабинет.
ШАРЛЬ. Ты с ними говоришь.
КЛАРА. Да нет.
ШАРЛЬ. Нет, говоришь.
КЛАРА. Какая сегодня погода, добрый день, добрый вечер, как дела…
ШАРЛЬ. Вот-вот: как дела.
КЛАРА. Да нет же, это говорится просто так.
ШАРЛЬ. С жестами.
КЛАРА. С жестами? С какими жестами? Шарль, ты меня пугаешь.
ШАРЛЬ. Они входят и, губами отвечая тебе «спасибо, хорошо», глазами сразу задают тебе встречный вопрос.
КЛАРА. Задают мне вопрос?
ШАРЛЬ. Глазами.
КЛАРА. Да нет.
ШАРЛЬ. А ты, ты в ответ склоняешь голову, ты заламываешь руки.
КЛАРА. Да нет, никогда в жизни. Зачем, зачем ты так говоришь?
ШАРЛЬ. Ты проводишь их в гостиную…
КЛАРА. В приемную. Ну да, провожу.
ШАРЛЬ. Проскальзываешь туда вместе с ними. Вы достаете свои носовые платки и шепчетесь, промокая глаза.
КЛАРА. Шарль, о чем ты говоришь!
ШАРЛЬ. А потом, опустив голову, они входят ко мне в кабинет, при виде меня вздыхают, качают головой, взбираются на кресло, опять вздыхают. Потом следуют старательное вытирание глаз, новый вздох, сморкание, еще раз сморкание. А я тем временем жду, когда они соизволят открыть рот и закрыть глаза.
КЛАРА. Кому же нравится ходить к зубному врачу, Шарль, кому?
ШАРЛЬ. Знаю, никому.
Короткая пауза.
Клара вытирает глаза. Натиск, похоже, отбит.
Однако он продолжает.
Тем более когда знаешь, что у зубного врача и его жены одна дочь депортирована, а другая в монастыре.
КЛАРА. Я об этом никогда не говорю. Клянусь тебе чем угодно… Никогда-никогда, ни с одним человеком.
ШАРЛЬ. Когда ты не будешь об этом говорить в следующий раз, ты, пожалуйста, скажи им, что по-прежнему нет ничего нового, за исключением одного: раз наша дочь больше не хочет нас видеть, то теперь мы тоже больше не хотим ее видеть.
КЛАРА. Зачем? Ну зачем ты так говоришь?
ШАРЛЬ. Только затем, чтобы ты знала, что сказать, когда ты ничего не говоришь.
КЛАРА. Никогда, никогда в жизни я не скажу ничего подобного. Зачем мне такое говорить?
ШАРЛЬ. Затем, чтобы пациентки прекратили взбираться на мой трон с таким выражением, будто пришли на похороны. (Смотрит на часы.) Кто сейчас должен прийти? (Продолжает, не дав Кларе ответить.) Чтобы они поберегли свою жалость для тех, кто в ней нуждается больше, чем мы. И главное, главное, чтобы они раз и навсегда перестали торчать у меня в приемной.
КЛАРА. Шарль, ты хочешь разогнать всех пациентов?
ШАРЛЬ. Я хочу полностью обновить свою клиентуру. Да! Я хочу видеть в моем кресле только жизнерадостные физиономии людей, которые ничего не знают ни про нас, ни про наших дочерей. Хочу пациентов, которым плевать на депортированных, на газовые камеры и даже на кармелиток — да благословит их Господь. Хочу, чтобы моими пациентами были одни только бывшие полицаи с гнилыми зубами, бывшие коллаборационисты с беззубыми ртами и авторши анонимных писем. Чтобы у меня была возможность рвать им нервы по живому!
Раздается звонок.
Клара, стараясь подавить рыдание, поднимает палец.
КЛАРА. Шарль, звонят.
ШАРЛЬ. Звонят, ну да, звонят, иди открывать. Кто там еще?
КЛАРА. Мадам Сюзанна.
ШАРЛЬ. Мадам Сюзанна и ее молокосос с гнилыми зубами? Мальчишка просто золотая жила для дантиста. Если только дантист не знает, что вслед за составом, которым депортировали его отца, ушел состав, где находилась… (Кусает нижнюю губу и трясет головой.)
КЛАРА(шепотом).