Те же десять имен Боэций[407], раскрывая замысел этой книги, назвал первыми сказуемыми, обозначающими роды вещей, мы же, следуя отмеченному замыслу, сверх того удостоил внимания каждое слово (verbum) в отдельности. Поскольку, следовательно, эти десять имен он назвал первыми сказуемыми, то это можно принять по многим причинам. И в самом деле они могут называться первыми потому, что здесь внимание на них направлено в соответствии с первой импозицией имен, которая осуществляется над вещами. Ведь бывает двоякая импозиция сказуемых, а именно: одна, первая по природе, когда сказуемые слова вводились для обозначения (significatio) вещей, как, например, «эта» из вещей называлась «человек», а «та» — «лошадь». Другая же импозиция, вторая, — та, когда найденные при означивании (designatio) вещей сказуемые слова были вторично названы (appellatae) другими именами, эти, например, были названы именами, а те — глаголами. Бывает, следовательно, первая импозиция слов, в соответствии с которой они были найдены при означивании вещей, вторая же импозиция — та, в соответствии с которой другими именами назывались сами сказуемые. Здесь внимание — в соответствии с первой импозицией, которая производилась над вещами, — обращается на сказуемые, на то, что «это» означает субстанцию, а «то» — качество, и потому было сказано: направлять внимание на первые сказуемые, то есть на слова по их первой импозиции. Ведь хотя субстанция и качество — некоторым образом имена сказуемых (nomina vocum), здесь они не обсуждаются в этом значении. В [трактате] же «Об истолковании», поскольку в нем речь также идет как бы о простых выражениях, о них толкуется, скорее, потому, что они обозначаются другими словами, которые называются именами или глаголами, то есть на основании не первой, а второй импозиции.
Первые сказуемые слова можно принять потому, что они обсуждаются здесь в том значении, которое является первым по природе, так как обнаруживается их значение, присущее вещам. Ведь хотя слова имеют двоякое обозначение, а именно: относительно вещей и относительно понятий, вещи по природе предшествуют понятиям; ведь из природы вещей следует, что прежде должно стоять то, что мог бы «схватывать» интеллект, и тот, кто находит какое-нибудь слово (vocabulum)[408], рассматривает вначале природу вещи, ради демонстрации которой он приложил имя. Понятия, следовательно, которые должны следовать природе вещей, по природе позднейшие, вещи же — предшествующие. Однако поскольку, вследствие импозиции, первое и главное значение имени называется понятием, что само собой разумеется, постольку название (vocabulum) было дано вещи, чтобы оно конституировало понятие. Но хотя по причине импозиции значение имен является первым понятием, однако собственно понятие естественно — по природе своей субстанции — является более поздним, чем вещь. Отсюда справедливо, что для обозначения вещей, которые естественно предшествуют понятиям, здесь речь ведется о первых сказуемых.
Первыми же они могут называться из-за двоякого способа обозначения, а именно: вещь обозначают тогда, когда ее обозначают по сущности (secundum essentiam), а не по приложенности (secundum adjacentiam)[409], и еще когда они обозначают вещь как сущность в том статусе сущности, который по природе предшествует прочим. Ведь всякая вещь по своей сущности существует (subsistit) прежде, чем она поддерживается субъектом[410]. Отсюда: на основании способа обозначения, первыми по природе являются те слова, которые содержат обозначение сущности, а не приложенности, например, «человек» или «белизна», а не «белое». С другой стороны, так как при таком приоритете обозначения сущности эти десять имен соответствуют всем родам и видам, то они имеют приоритет еще и сверх того, потому что в первом статусе сущности именуют субъектную вещь. Ведь так же как об одной и той же вещи можно сказать «человек», «животное», «тело», «субстанция», то благодаря этому имени «субстанция» в статусе сущности она называется прежде прочих по природе.
Что же касается осмысленного содержания (sententia)[411], то эти десять имен могут называться первыми относительно родовых и видовых, потому, разумеется, что по этому своему смыслу, который заключается во [всем] прочем, как в части, они являются определяющими и некоторым образом конститутивными. Ведь «тело» выражает то целое, что содержит телесную субстанцию, «животное» — что содержит чувственную одушевленную телесную субстанцию, а «человек» — все это вместе, а, кроме того, рациональное и смертное.
Из-за всех этих причин и, возможно, множества [других] эти десять имен в этом месте могут называться первыми сказуемыми.
[Выражение] «обозначающим первые роды вещей», которое применяется в изъяснении замысла, определяет, что эти сказуемые нужно понимать как десять наивысших родов, то есть те, которые обозначают природы вещей как первые, то есть по статусу естественно они предшествуют прочим, как мы о том уже сказали. Поэтому различие между этой книгой и книгой «Об истолковании», как это выражается, касается того, что вещи обозначают, ибо в последней внимание, разумеется, направляется к речам по поводу обозначения понятий, а в первом — по поводу обозначения вещей.
Предмет же (materia) этого автора — отчасти вещи, отчасти слова. Ведь поскольку он обращает внимание на сказуемые слова соответственно значению вещей, то, следуя этому, он делает акцент то на слова, то на вещи.
Польза же такова, что благодаря этому трактату выясняется некоторым образом значение всех речевых выражений, ибо в десяти этих именах обнаруживаются, конечно же, природы всех вещей. То, что он предлагает ради различения истины, приносит много пользы для исследования природы любой вещи.
Спрашивается, нужно ли прилагать это знание о предикаментах к логике? Ведь говорят, что это — не логика и не часть логики, ибо любая логика состоит из двух интегральных частей (и не известно, что в ней имеются какие-либо другие), а именно из знания, как нужно находить доказательства, и знания, как нужно судить о найденном[412]. А упомянутое знание предикаментов не учит находить доказательства и подтверждать найденное. Отсюда: никоим образом нельзя утверждать, что оно прилагается к логике, хотя, однако, для логики оно весьма необходимо. С другой стороны, вовсе не очевидно, что с этим согласен Боэций. Ибо когда он говорит, что эту книгу нужно преподносить начинающим [изучать] логику, он, конечно, полагал, что тот, кто читает эту книгу, уже тем самым приступает к логике, чего не было бы никоим образом, если бы она не была связана с логикой. Более ясно он выражает это в таких словах: «Поскольку, — говорит он, — искусство логики относится к речи и в этом труде главным образом речь ведется о сказуемых — хотя ведь эта книга соотносится с другими частями философии, — однако преимущественно она относится к логике, некоторые простые элементы которой, то есть речевые выражения, в ней прежде всего и обсуждаются»[413].
С другой стороны, так как признается, что есть такая наука логики, то вопрос, нужно ли прилагать (supponendaest) ее к науке нахождения или суждения, остается. Но она прямо относится к нахождению, так как нами здесь главным образом она вводится для нахождения доказательства того вопроса, который, по свидетельству Боэция, является первым. Ведь вопросы в первой [книге] второго издания [Комментария] к Порфирию им самим подразделяются таким образом: сначала, говорит он, нужно спросить о некоем [предмете], есть ли он, затем — что именно он есть или каков он, куда [Боэций] включает вопросы о прочих акциденциях, наконец, почему он существует таким образом[414]. Относительно этого вопроса, о котором мы говорили как о первом, который нужно укреплять доказательствами, такая дистинкция предикаментов максимально необходима; в соответствии с нею, исследуя нечто, можно обнаружить, есть ли оно (если, разумеется, мы могли бы приспособить к нему какой-нибудь из предикаментов) или его нет (если оно — ничто), а, возможно, и что оно есть (если мы припишем [нечто] одно прочим отдаленным, как это делает Аристотель в [разделе] «О качестве», говоря: «Ведь ни один из прочих предикаментов не прилаживается неправедно, ни количество и т. д.»[415].
«Остается[416]заглавие, которое было разным. Ведь одни озаглавливали [книгу] „О вещах", другие — „О родах"», то есть о способах представления (maneriis) вещей, «которые объединяются одной и той же похожей ошибкой»[417]. Ибо [Аристотель] сам[418] провозглашает, что обращает внимание только на сказуемые, говоря: «Из того, что говорится без какой-либо связи, каждое обозначает или субстанцию и т. д.»[419]. То, что он сказал: «Утверждение получается при их взаимосвязи друг с другом»[420], — является важнейшим доказательством того, что внимание он направлял на сказуемые[421], ибо утверждение связывается не вещами, а словами. Отсюда, по свидетельству Боэция, книга скорее должна называться «О десяти предикаментах»[422].
И заметь, что это имя — предикаментов — принимается либо просто, либо