[216]
1. Разум всех людей — один и тот же и нумерически един.
2. Неверно или не соответствует истине положение: [единичный?] человек постигает.
3. Воля человека желает и делает выбор на основе необходимости.
4. Все, что происходит в этом мире, подчинено власти (необходимости) небесных тел.
5. Мир вечен.
6. Первого человека не было никогда.
7. Душа — форма человека, поскольку он человек, она гибнет, когда разрушается тело.
8. Душа, отделенная после смерти от тела, не страдает от плотского жира.
9. Свободная воля — потенция пассивная, а не активная, и потому по необходимости ею движет то, к чему можно стремиться.
10. Бог не познает единичных вещей.
11. Бог не познает того, что отлично от него самого.
12. Действия людей не направляются Божественным провидением.
13. Бог не может дать бессмертие или нетленность вещи преходящей и телесной.
Боэций Дакийский
Boetius Dacus(2-я пол. XIII в. — 1284)[217]
Боэций Датский, или Дакийский (от лат. Dacia; название этой области на Дунае было перенесено по созвучию на Данию), был до сих пор известен прежде всего тем, что в 1277 г. он вместе с другим северянином, Сигером Брабантским, был декретом парижского епископа осужден за преподавание недолжных мнений по вопросам философии и отношения философии к богословию. Достоверно, что по крайней мере до 1271 г. он был магистром факультета «искусств» (философии) Парижского университета. Его сочинения по логике, «модистской» семантике, комментарии к Аристотелю во многом дошли до нас; список его работ из тринадцати названий есть в старинном сводном каталоге авторов-доминиканцев[218]. Других документов о его принадлежности к ордену не нашли.
Слава еретика не способствовала сбережению его метафизики и этики. Переписчики часто прикрывали его тут именами старого Боэция Северина, Фомы Аквинского или оставляли его тексты безымянными. Жозеф Эрнест Ренан опознал в Сигере и Боэции Датском «латинских аверроистов», о которых упоминает Фома[219]. Приняв конструкцию Ренана, оправдывающую приговор 1277 г., католические историки почти до середины XX в. продолжали войну против независимого философа. «Боэций не знает ничего о христианской жизни. Это рационализм самый чистый, самый отчетливый и самый решительный, какой можно себе представить. Люди, по-видимому затрудняющиеся дать себе точный отчет в том, чем был парижский аверроизм по отношению к христианству, хорошо сделают, если продумают эти несколько страниц (трактат «О высшем благе, или О жизни философа». — В. Б.). Они тем более поучительны, что демонстрируют высшее совершенство изложения, точность мысли и тонкое мастерство письма. Рационализм Ренессанса с его разжиженными мыслью и языком не создал, насколько я могу судить, ничего сравнимого с этим»[220]. Этот прокурорски хлесткий пассаж о. Мандонне цитировал патриарх медиевистики Мартин Грабман, потом — Геза Шайо, опубликовавший в 1954 г. найденный им в Будапеште и правильно приписанный Боэцию Датскому трактат, ниже полностью переведенный на русский язык[221]. Более полное и верное название трактата — «Книга о согласии веры и философии в отношении вечности мира».
Одним из первых дал себе труд вчитаться в Боэция Датского Ф. Ванстенберген, не нашедший у философа никакого неблагочестия. Учение трактата «О вечности мира» абсолютно ортодоксально и совпадает с позицией Фомы: разум не в состоянии доказать ни вечности мира, ни его начала во времени и потому нуждается в вере. Аверроизма здесь нет; «говоря строго, ни один из защищаемых им тезисов не заслуживает церковной цензуры». Возможно, Боэций Датский подобно Сигеру слишком автономизирует философию, однако Этьен Жильсон не прав, думая, будто на этом пути теология отлучается от разума: Боэций близок к Фоме, который тоже требовал не соваться с доказательствами туда, где говорит вера (Summa Theol. I, qu. 46 a 2)[222]. Современный историк-католик не находит у Боэция Датского ересей, «латинский аверроизм» оказывается историографическим вымыслом[223]. Несправедливое осуждение парижских «артистов», философов и верных христиан — «колоссальная ошибка в оценке, совершенная раздраженным епископом и его мнительной комиссией; декрет 1277 г. основывался на преднамеренно пристрастном чтении сочинений аверроистов в иллюзии разоблачения мнимой истины»[224]. О «двойной» истине у Боэция не может быть и речи[225]. Боэций не предлагает держать в голове два противоречивых и одинаково истинных тезиса «мир нов» — «мир вечен»; размежевывая религию и разум, он исключает возможность спора между ними. Если бы церковь сумела вовремя понять, что именно автономия науки делает ее союзницей веры, удалось бы избежать конфликтов, от которых пострадали обе стороны[226].
В. В. Бибихин
О высшем благе, или О жизни философа[227]
Поскольку в каждом виде сущего возможно что-то самое лучшее (summum bonum) и человек есть некий вид сущего, то необходимо, чтобы человеку было возможно некое высшее благо (не говорю: «абсолютно высшее благо», но «высшее ему», ведь возможные человеку блага имеют конец и не идут в бесконечность). А такое это высшее благо, которое возможно человеку, — исследуем разумом.
Высшее возможное человеку благо должно быть дано ему в наилучшей его способности. В самом деле, оно не в растительной душе, присущей растениям, и не в чувственной душе, присущей животным, почему и чувственные удовольствия присущи животным. Наилучшая же способность человека есть разум и понимание (ratio et intellectus), ибо это — высший правитель человеческой жизни, как в созерцании, так и в делании. Следовательно, высшее возможное человеку благо должно быть ему в понимании, и потому людям, одержимым чувственными удовольствиями настолько, что упускают блага понимания, надлежит скорбеть, потому что они никогда не касаются своего высшего блага. Настолько преданы они чувствам, что не ищут блага самого понимания. О таких восклицает Философ: «Увы вам, люди, причисленные к животным и не замечающие в себе божественного!»[228]. Божественным в человеке он называет понимание, потому что если что божественно в человеке, то этим подобает быть пониманию. Ведь как в целой вселенной Божественно наилучшее, так и в человеке наилучшее мы называем божественным.
Кроме того, у человеческого понимания одна возможность созерцательная, а другая — практическая, что видно из следующего: какие-то [вещи], в отношении которых он не деятелен, человек созерцает (например, вечные), а с какими-то другими он действует, руководимый пониманием, с помощью которого осуществляется избираемая середина во всех человеческих действиях. Отсюда знаем, что в человеке есть две эти возможности понимания.
Высшее благо, возможное человеку в созерцательной возможности понимания, есть познание истины и удовольствие в этом. Ибо познание истины способно принести удовольствие. Понятое радует понимающего, и чем удивительней и благородней становится понятое, чем больше силы совершенного постижения становится у охватывающего [предмет] ума, тем больше удовольствие понимания. Вкусивший такого удовольствия отвергает всякое меньшее, например, чувственное, истина которого меньше и беднее; и человек, выбирающий его, по этой причине бедней того, кто выбирает первое. Посему из того, что понятое радует понимающего, Философ заключает в XII книге «Метафизики», что первый ум имеет жизнь приятнейшую (voluptuosissimam)[229]. Ведь раз первый ум обладает величайшей силой понимания, а понимаемое им — самое благородное (так как это — его собственная сущность, а что более благородное, чем Божественная сущность, может понимать Божественное понимание?), жизнь он имеет поэтому самую приятную. Отсюда, раз в созерцательном понимании с человеком не может произойти ничего более благого, чем познание целокупности вещей, сущих от Первоначала, и через это — самого Первоначала (насколько это возможно) и удовольствие в этом, то следует, как выше заключено, что высшее благо, возможное человеку в созерцательном понимании, есть познание истины в отдельных вещах и удовольствие в этом.
Кроме того, высшее благо, возможное человеку в практическом понимании, есть осуществление блага на деле (operatio boni) и удовольствие в этом. В самом деле, какое большее благо может быть для человека в практическом понимании, чем осуществление в деле избираемой середины и удовольствие в этом? Справедлив только тот, кто получает удовольствие в делах справедливости; так же надо мыслить и о делах других моральных добродетелей.
Из сказанного можно ясно вывести, что высшее возможное человеку благо есть познание истины, осуществление блага и удовольствие в том и другом. А из того, что высшее возможное человеку благо есть его блаженство, вытекает, что познание истины, осуществление блага и удовольствие в том и другом есть человеческое блаженство. Для того ведь военное искусство учреждено в государстве законодателем, чтобы, прогнав врагов, граждане могли высвободить интеллектуальные силы, созерцая истину, и моральные силы, осуществляя благо, и жили бы блаженной жизнью, ибо в этих двух вещах состоит блаженная жизнь. В самом деле, то благо больше в сей жизни, которое человек способен принять от Бога и которое Бог может дать человеку; и желание долго жить у того человека основательно, кто хочет этого с целью обрести себя более совершенным в этом благе. А более совершенный в блаженстве, о котором мы разумом знаем, что оно возможно человеку в сей жизни, ближе к блаженству, ожидаемому верой в жизни будущей. И раз таковое благо возможно человеку (как уже сказано), то подобает, чтобы все человеческие действия к нему направлялись, дабы им завершиться. Так в некотором законе все действия суть правильные и нужные, когда они стремятся к цели закона, и лучше те, что к цели закона ближе; действия же, уклоняющиеся от цели закона, недостаточные или безразличные (то есть ни противоположные цели закона, ни сообразные его предписаниям), — все такие действия суть в этом законе грех, пусть больший или меньший, как можно видеть из сказанного. Подобно тому в человеке: все человеческие намерения, продуманные действия и желания, направленные к этому высшему благу, которое возможно человеку, согласно сказанному, суть правильные и нужные; и когда человек так поступает, он поступает по природе, ибо ради высшего блага, к которому прирожден; и когда поступает так, он хорошо устроен, ибо тогда он соотнесен (ordinates ad) с наилучшей и последней своей целью. Все же действия человека, которые не соотнесены с этим благом и через которые человек не обретает себя более сильным и лучше расположенным к действиям, соотнесенным с этим благом, суть в человеке грех. Таким образом, все дела счастливого человека либо счастливы, либо таковы, что в них он становится сильнее и пригоднее для счастливых дел. Поэтому счастливый — ест ли он, спит ли, бодрствует ли — живет счастливо, покуда делает то, в чем становится сильнее для счастливых дел.