Итак, все действия человека, не направленные этим высшим человеческим благом, как уже сказано — противоположны ли они ему, безразличны ли — суть в человеке грех, пусть больший или меньший, что ясно само собой. А причина всех этих действий — беспорядочное вожделение, являющееся также и причиной его морального зла. И еще беспорядочное вожделение — это та причина, что более всего не пускает человека к тому, чего он хочет по природе. В самом деле, хотя все люди по природе хотят знать, только малейшее число их отдает себя усердию к мудрости, потому что беспорядочное вожделение не пускает их к такому благу, что прискорбно. Видим ведь кого-то ведущим жизнь косную, кого-то — идущим за гадкими чувственными удовольствиями, кого-то — влекомого благами фортуны, так что теперь беспорядочное вожделение не пускает к высшему своему благу никого, за исключением малейшего числа людей достойных. Называю их достойными потому, что, презрев хотение чувства и увлеченные сладостью мысли, они в кропотливом познании истины хотят понимания. Еще называю их достойными потому, что живут они сообразно природному порядку. Ибо, как все низшие способности в человеке существуют ради высшей способности, так питательная [способность] существует ради чувственной потому, что чувственная [способность] есть совершенство какого-либо одушевленного тела; одушевленное тело не может существовать без пищи, питательная же способность — та, что изменяет и преобразует пищу, отсюда получается, что питательная [способность] в человеке ради чувственной. А чувственная — ради способности понимания, потому что понятия у нас возникают из образов (почему нам сложнее понять то, чего как такового вообразить мы не можем). Воображение, в свою очередь, схватывает только после чувства, доказательство чего такое: всякий воображающий испытывает чувственное воздействие; отсюда, согласно Философу, «воображение, или фантазия, есть движение, возникающее от чувства в действии»)[230], — так все действия всех низших способностей существуют в человеке ради действия высшей способности, то есть понимания. И среди действий способности понимания если какое-то — самое лучшее и совершенное, то все другие ради него. И когда человек занят этим действием, он в наилучшем возможном для человека состоянии.
Но кладущие свою жизнь на занятие мудростью суть философы. Поэтому все какие есть у философа способности действуют сообразно природному порядку: предшествующая ради последующей, низшая ради более высокой и совершенной. Все же другие люди, живущие сообразно низшим способностям, выбирая их действия и удовольствия, этим действиям присущие, устроены не по природе и грешат против природного порядка. Ведь отклонение человека от природного порядка есть грех в человеке, и когда философ от этого порядка не отклоняется, он поэтому против природного порядка не грешит. Философ исполнен моральных добродетелей (virtuosus moraliter loqendo)[231], благодаря трем обстоятельствам. Первое: он познает отвратительность поступка, содержащего порок, и благородство поступка, содержащего добродетель. Поэтому ему легче выбирать один из поступков и избегать остальных, всегда поступая в согласии со здравым смыслом (rectam rationem)[232]. Поступая так, он никогда не грешит, чего, с другой стороны, не случается с невеждой, так как невежде трудно поступать здраво. Второе: вкусивший большего удовольствия отвергает всякое меньшее удовольствие. Но философ вкусил, созерцая силы вещей, удовольствие понимания, превосходящее удовольствие чувства. Поэтому он отвергает чувственное удовольствие; в чрезмерности же чувственного удовольствия заключены многие грехи и пороки. Третье: в понимании и созерцании нет греха, ведь в высших благах невозможны чрезмерность и грех. Но деятельность философа — созерцание истины. Поэтому философу легче, чем кому-либо, быть добродетельным. Таким образом, философ живет, как человек рожден жить и в согласии с природным порядком.
И раз низшие способности в нем и их действия суть ради более высоких способностей и их действий, то и все вообще — ради самой высокой способности и последнего действия, а именно: созерцания истины и удовольствия в этом. И, прежде всего — первой истины, ведь потребность знания не удовлетворить до тех пор, пока не будет познано несотворенное сущее. Вопрос о божественном понимании — это то, чего по природе хотят знать все люди, как говорит Комментатор[233]. Ведь желание чего бы то ни было познаваемого есть в некотором смысле желание первого познаваемого. Доказательство такое: чем ближе вещи к первому познаваемому, тем больше мы хотим их знать и тем больше, созерцая их, наслаждаемся.
Поэтому философа созерцание условных (causata) вещей, сущих в мире, их природ и взаимной соотнесенности приводит к созерцанию высочайших причин вещей (ведь познание следствия — это некое руководство в познании его причины). И, зная, что высшие причины и природы их таковы, что им необходимо иметь причиной не себя, он приходит к познанию Первопричины. А так как в созерцании заключено удовольствие, тем большее, чем благородней предмет ума, то философ ведет, поэтому, жизнь весьма приятную.
Еще философ знает и видит, что этой причине необходимо быть причиной своего бытия, то есть не иметь причиной другого, ибо если бы в мире не было ничего такого, что было бы причиной самого себя, то не было бы вообще ничего.
И еще видит, что этой причине необходимо быть вечной и неизменной, держащей себя всегда одинаково. В самом деле, не будь она вечной, вечным не было бы вообще ничего. И, опять же, раз какие-то вещи в мире — новые, и одно новое не может быть достаточной причиной другого нового (что само собой ясно), то отсюда очевидно следует: все, что есть в мире нового, — всецело из вечной причины. Эта причина также неизменна и держит себя всегда одинаково, так как перемена возможна только в несовершенных вещах, а если какая-то вещь в мире самая совершенная, то ею подобает быть этой Первопричине.
И еще видит, что всему бытию мира, сущему по сию сторону Первопричины, необходимо быть из Нее, и что эта Первопричина есть причина, как произведения вещей, так и взаимной соотнесенности их, и сохранения их в бытии: каких-то — по их числу и без всякой перемены (как отделенных субстанций), каких-то — по их числу, но с переменой (как небесных тел), а каких-то — только по виду их (таковы вещи, существующие в поднебесной, например, низшие ступени сущего).
И еще видит, что как все вещи суть из этой Первопричины, так все соотнесены с Ней. Ибо то сущее, в котором начало и которым все соединяется с тою целью, для которой все, есть Первосущее, согласно и философам, и святым, Бог благословенный. В этом порядке есть, однако, простор, и вещи, которые в этом порядке ближе к Первоначалу, суть вещи более благородные и совершенные; те же, что в этом порядке дальше от Первоначала, суть вещи более ущербные и менее совершенные. А присутствует Первоначало в этом мире, как отец семейства в доме, вождь в войске, общее благо в государстве. И как войско едино единством вождя, и благо войска, как таковое, — в вожде, в других же частях войска сообразно отношению, которое они к вождю имеют, так единство этого мира из единства Первоначала, и благо этого мира как таковое — в Первоначале, в других же вещах мира — сообразно причастности, отпущенной этим Первоначалом, и соотнесенности с Ним, так что в какой-либо вещи мира благо есть только в меру полученной от Первоначала причастности.
Различение всего этого побуждает философа удивляться Первоначалу и любить Его. В самом деле, мы любим то, откуда приходят к нам блага, и больше всего то, откуда приходят блага наибольшие. Поэтому философа познание того, что все блага приходят к нему из этого Первоначала и что сам он сохраняется в бытии в той мере, в какой храним Первоначалом, приводит к наибольшей любви к Первоначалу, согласно и прямому смыслу природы, и прямому духовному смыслу. И поскольку всякий находит удовольствие в том, что любит, и больше всего в том, что любит больше всего, а философ наибольшую любовь имеет к этому Первоначалу (как объяснено), то следовательно философ находит наибольшее удовольствие в Первоначале и в созерцании Его благости; и это — единственно верное (recta) удовольствие. Такова жизнь философа, лишаясь которой, всякий лишается правильной жизни. Философом же называю всякого человека, живущего сообразно прямому порядку природы и стяжавшего наилучшую и последнюю цель человеческой жизни. А Первоначало, о котором шла речь, есть славный и высокий Бог, благословенный во веки веков. Аминь.
О вечности мира[234]
Поскольку как в вещах, требующих себе веры в силу закона, но доказательства не имеющих, искать доказательств глупо (ибо ищущий таковые ищет, чего найти нельзя, без доказательств же отказывать им в вере будет ересью), так в вещах непосредственно не явных, но доказательство имеющих, бездоказательная вера философу не пристала, то мы, желая привести к согласию суждение христианской веры о вечности мира с суждением Аристотеля и других философов, — чтобы твердо следовать суждению веры, пусть оно не всегда доказуемо, да не впадем в дурость, отыскивая доказательства, где они невозможны, и не ввергнемся в ересь, не веря из-за отсутствия доводов в то, чего вера обязана держаться, по обычаю иных прежних философов, ни один установленный закон не принимавших при отсутствии доказательств его статьям; чтобы спасти мнения философов, когда их доводы основательны и их суждения не противны христианской вере, разве что в глазах непонимающих, ибо мнения философов опираются на доказательства и правдоподобные основания в вещах, о коих в философии речь, вера же во многом опирается на чудо и откровение, а не доводы, ибо добытые разумом воззрения суть не вера, а наука; чтобы показать, что вера и философия не противоречат [в вопросе] о вечности мира; чтобы, наконец, явить бессилие доводов, коими вечность мира вопреки христианской вере доказывают разные еретики, — исследуем разумом это самое, а именно вечен ли мир.