/Луганск/
Садовый столик
После ароматного ливня, коему предшествовала липкая разжиревшая духота июньского дня (кстати говоря, дня солнечного затмения, сэр, так что этот день многое потом определил в судьбе Дяди Лазаря, сэрррр!), после мощнейших молниевых нокаутов, после урагана, после мусорных потоков с трупиками мелких грызунов и поразительно огромных жуков с рогами, после того, как в молодом соснячке зелено вспыхнули светляки, а у горизонта вдруг ожила дохлая Луна — красно-жёлтая, цвета лица пропойцы (хотя, возможно, в ином случае, при ином аллюзивно-ассоциативном раскладе, мы описали бы Луну несколько иначе, в духе Пути Чая, например, сеньоррррр!!!), после того, как была выпита бутыль чудесного Са-Кэ и опустошен ведёрный самовар густейшего чаю с можжевеловыми веточками (ох-хо-хо), и был уплетён мёд из пузатого глиняного горшка; после того, как были выкурены подряд три трубки самосада (мама!) и вдобавок— бразильская сигара (вау!) вместе с Кофе (0,8л — большой бронзовый кофейник 1888 года, сударррььь!); после того, как труп Луны был окончательно реанимирован током пряно-солёного ветра из долины, и брачные вопли изнурённых жарой жаб наполнили Пустой Эфир, рисуя в звуковом диапазоне Пространства замысловатую и део граф и ческу ю заумь— как бы расписывая матово поблёскивающие бока тёмного сосуда Ночи; ПОСЛЕ ВСЕГО ЭТАГО, с трудом зажёгши старую лампу-керосинку, отвинченную чуть ли не с первого паровоза эпохи Н.В. Гоголя, выйдя в продрогший сад, облегчённо вздохув и удовлетворённо позёвывая в предвкушении ЧАСА ЛЮБОВАНИЯ, Дядя Лазарь СЕЛ.
Дядя Лазарь СЕЛ.
Он медленно, как тополиную пушинку, как тончайший фарфор, как хрупкий хрусталь, опустил, осторожно расслабляя и напрягая нужные группы мышц в необходимой, отработанной десятилетиями упорного труда последовательности, известной только ему, ОПРЕДЕЛЁННУЮ ЧАСТЬ нежнейшего, чистого-чистого Тела на разостланную любовно (и, заметьте, определённым образом-с, Ваше Превосходительство!) шёлковую салфеточку с вышитым разноцветными нитками собственноручно Дядей Лазарем муравьедом.
О, миг прикосновения натруженных чресел к прохладному шёлку! — будто токи высокого напряжения бурей пронеслись от пяток до макушки (это был настоящий, подлинный экстаз, истинный праздник жемчужно-лотосового, золотисто-фарфорового Дядилазаревого Тела, пронзивший всё его существо, не сомневайтесь, Сиятельнейший Князь!), и в наивысшей, неисчислимой, вневременной и внепространственной точке просветлённости и чистоты, когда Душа тождественна распустившейся в полночь лилии, когда стёрты названия и имена, когда история Мира — лишь краткий вздох умирающей от любви непорочной девушки, подглядывающей (скандал!) за купающимся в ночном серебре юношей (о античные формы, sir…), когда блещущая расплавленным лунным золотом (может, оловом?) рыба ласково бьёт хвостом по незамутнённой, тонкой чешуйчатой плёночке мотылька-сознания, забывшего имя своё на веки вечныя, когда мысль о себе рассыпается в микроскопическую пыль и адсорбируется терпким туманом, настоянным на тысяче трав из оврагов тёмных, где и дна не видать… ДЯДЯ ЛАЗАРЬ УВИДЕЛ.
…Дубовый, отполированный десятилетиями всенощных чаепитий, много познавший и многое забывший, возлюбивший и претерпевший много…
…Где вода в толстой глиняной кружке, которую выпил муравьед?
…И где пустота этой кружки с водой… и что за звук исторгает стареющая глухонемая древесина с прочерченными на блестящей поверхности прожилками-идеомами — чересполосицей зим и лет — и что за птицы поили своими звонкими вибрациями Тело Твое, о Дерево? И что за рыбы поверяли Тебе сокровенные сны, где— только переливы золотого, бирюзового; тёрлись рыбы чешуями о Тело Твоё, пестовали плавниками, доверчиво, как няньке, оставляли Тебе на воспитание детей своих, метали семя своё, увешивая, как бесценными бриллиантами, Тело Твоё светоносными икринками с ма-а-а-хоньким, но уже бьющимся сердечком; отдыхало Тело Твоё на илистом дне безымянной реки, в королевской мантии, с многочисленной свитой и прислугой — рачки, инфузории… О, Дерево! Безмерна ценность Тела Твоего, ибо удостоено Оно шелковистых ласк Первой и Единственной Женщины-Пчелы, источающей благовония рассветных лугов. Но берегись, Король! Как у всякой женщины, у Неё есть скрытое (смертоносное!) оружие — почти невидимое ядовитое жало — для тех, кто не любит Её.
Она — Космос.
Тысячи Солнц и тысячи Лун — в Её фасетах, и кто знает, ЧТО В ЧЁМ ОТРАЖЕНО? Наш мир — не одно ли из Её могучих фасетных излучений, не проекция ли?
Владычица!
Королева!
Мы — дети Твои, мы порождения Твои; даже ты, прочный, устойчивый, отполированный, весь из себя распрекрасный, хоть и королевских кровей, пушка на августейшей лапке Её не стоишь! Так что усмири гордыню и покорно неси свой крест в форме тяжеленного медного самовара, покрытого местами сульфидной голубизной (тоже, между прочим, из благородных — и клеймо мастера на донышке, таких, знаете ли, самоваров теперь — днём с огнём, Ваше Величество!). И опять же — свита, прислуга, правда, не такая многочисленная, как у тебя, Государь, и рангом пониже, но от этого ещё более самодовольная — спесивый Фарфоровый Сервиз (от пра-пра-бабушки, незаконной жены пра-пра-дедушки — о китайские корни, эх…), надменные ложечки — не коснись! — тоже от пра-пра, но уже от другой, законной.
Виват, Император! Твоя мощь — в смирении, радость и печаль — в едином пра-пра-семени, давшем тебе жизнь и возвестившем о Твоём божественном назначении и бытии, о маленький, низенький, колченогенький, кривенький, качаемый ветром, рассохшийся, мерзкий — в липких коричневых пятнах от раздавленных мух, Чистейший, Благороднейший, Почитаемый, Возлюбленный преданными Тебе придворными, СТАРЫЙ САДОВЫЙ СТОЛИК в глубине продрогшего сада, укрытый ровным слоем влажных листьев вперемешку с осколками Луны…
ДВА ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ ПОПОЛУНОЧИ… Пора бы и самоотождествиться…
Дядя Лазарь полез на сеновал и, обмяуканный старым, свихнувшимся котом, крепко уснул, чтобы, проснувшись, покосив сено и испив 2,5 л парного молока, идти купаться на речку.
Олег Завязкин/Донецк/
Хичкок
— Покажите удостоверения!.. Маша, они показывали удостоверения?! Как вы сюда вошли?!
— Маша ушла в аптеку.
— Ночью?! В два часа?!
— В ночную аптеку… Вставать не надо — можете лежать, только руки из-под одеяла…
— Кто… что надо, а?!
— Что вы делали вчера около двадцати трех?
— Точно помню: без четверти я сидел в туалете. Курил и читал Гоголя.
— Вы книгу с собой туда принесли?
— Она у меня в туалете лежит, на полочке…
— Вы вырывали страницы?
— Зачем?
— Ну вы же в туалете читали?
— A-а, нет… Я просто читал.
— Ничего необычного не было?
— Ничего… А где все-таки Маша, а?
— Маша укатила к маме. В Белую Церковь.
— На такси?
— Вам что-то показалось необычным?
— Скажите, где Маша?
— Говорю же: Маша уехала в супермаркет.
— Покажите удостоверения! Покажите! Я позвоню сейчас…
— Так было что-то необычное?
— Да, было… Подъехала «скорая»…
— Почему вы знаете, что «скорая»? Вы ведь… Гоголя читали?
— Был шум мотора, но не легковая. И мотор шумел так, как шумят наши моторы. А «скорая» ездит как раз на «газелях». Да, и еще характерный звук: хлопнули сразу две двери — врач вышел из кабины, фельдшер — из салона.
— И потом?
— Потом я закончил и пошел спать…
— К окну подходили?
— Нет… Где все-таки Маша?
— Маша ушла к подруге… Сосед, между прочим, видел, как вы подходили к окну.
— Ну и что?
— Вы не захотели признаться, что подходили к окну.
— Да, я подходил… Но «скорой» уже не было… Я в чем-то виноват? И, пожалуйста, скажите, где моя жена?
— Покажи ему пистолет.
— Пистолет не мой!
— Это чтобы вы перестали задавать вопросы. Вопросы здесь… Вы стояли у окна не менее пяти минут. За это время сосед выкурил сигарету и поговорил по телефону.
— Так у соседа и спросите!
— Что?
— Про необычное.
— Он уже всё рассказал, а вы вот молчите.
— У соседнего подъезда стояли двое. Очень странные. Один совсем лысый, в кожанке, невысокий. Он притопывал, дергался и курил необычно — дым шел сплошной струей, он, вроде, сигарету даже изо рта не выпускал. А второй держался в тени, его я плохо разглядел. Только помню, что у него было на лице что-то темное, большое родимое пятно, что ли… И еще он пошатывался… Лысый шнырял глазами по сторонам и, похоже, меня заметил — уставился в мое окно. Я испугался…
— Почему испугались?
— Они были непонятные. Нездешние. Особенно тот, у которого родимое пятно.
— Это было не родимое пятно, а кровь…
— Стоп! Снято!.. Перерыв пятнадцать минут!.. Ментам грим подправьте!.. А это что?! Кто-нибудь, выгоните птицу из павильона! Откуда она здесь?!
— Это голубь. Они на свалке живут.
— Охрана!.. Охрана-а-а!.. Застрелите! Эту! Птицу!
— Сама, может, вылетит?
— Стреляйте, я сказал!..
— Кто здесь актер Лузгин?
— А этих кто сюда пустил?! Охрана-а-а!
— Да вот же он, на кровати сидит! Тот, который в «Семерике» играл?
— Гражданин Лузгин, мы хотим задать вам несколько вопросов.
— Паша, на кой хрен эти импровизации?! Этого в распечатке нету! Что мне отвечать?!
— Охра-а-а-на, ёб твою мать!
— Не надо орать: вот наши удостоверения.
— И ордер на арест.
— Чей — арест?!
— Гражданина Лузгина.
— Товарищи дорогие, так у нас съемки! Аренда! Сериал! Павильон!.. Ты понимаешь это своими тупыми ментовскими мозгами, козел?! Охрана!
— Гражданин Лузгин, вы обвиняетесь в совращении несовершеннолетних обоего пола, имевшем место быть вчера в ночном клубе «Пижон»!
— Что мне отвечать, Паша?!
— Ты совсем от водки свихнулся! Это настоящие менты! В полосочку!
— Ребята, здесь охраняемая площадка! Освободите!
— Товарищи, давайте разберемся…
— Я не зна-а-а-ал!!!
— Мужики, нам отбой! Павиан позвонил — в райотдел возвращаться!
— Заяву, что ли, забрали?
— Да поехали уже, хрен им в рот, клоунам…
— А вы не очень-то! Не очень, орлы! Я с Михалковым, знаешь! Ого-го!.. Что личики разинули?! Поехали, еще дубль!
— Лузгин, дай адрес клуба!
— Отвальная, восемь…
— А я думал, он пидар.
— Сказано ж: «Обоего пола».
— Добро пожаловать в реалити-шоу…
— Осветитель! Где осветитель?! Лисицына, быстро спрятала мобильный телефон! Совсем спрятала!.. И поехали!
— Маша! Машенька! Ты вернулась! Откуда здесь милиция?!
— Ты что вчера в «Пижоне» делал, мерзавец?! Ты что там делал?! Тебя закроют, слышишь, срань?! Не сегодня, так завтра закроют!
— Стоп! Лисицына, что ты порешь?! Обалдела?! Перерыв пятнадцать минут!.. Лисицына, хватит реветь!.. Гримерша! Где гримерша?! Подмажь эту реву-корову!
— Там менты вернулись… Автограф у Лисицыной взять хотят…
— Опять птица… Даже нагадила…
— Снимаем птицу! Крупно!.. Поехали!
Автобус
Автобус полупустой. Маршрут длинный: площадь Восстания — бульвар Двадцати Двух.
— Постель возьмите.
— Спасибо, я спать не хочу.
— Долго ехать. Взяли бы…
Качнулся автобус, зевнул дверью, впустил ночь.
Уселась напротив моя первая учительница, оправила юбку-татьянку, колени вместе; гладкие, голые, самих себя стыдящиеся ноги.
— Ты был противный, толстый и задавака. Поэтому тебя лупили.
— Почему было не сказать это тогда? Я-то воображал себя милым, стройным и скромным… Позвольте, разве вы не умерли от рака в позапрошлом году?
Обиделась. Пересела, уставилась в темное окно.
Рухнул на сиденье рядом пьяноватый мужик в седых кудряшках.
— Сезанн был мудак, сынок. Иначе бы за Сезанна меня из клуба не выгнали… Как помер, сразу понял: в нем, суке, дело…
— Папа, учитывая долгую разлуку, первая фраза могла быть и попроще.
— Вижу: не рад. Займи десятку — уйду.
Пятерку дал. Убрался отец.
Кто-то крошечный и пушистый пощекотал шею, фыркнул в волосы, пискнул:
— И мне пора.
Мой ангел-хранитель выскользнул в окно, трепыхнулся на ветру, и его сожрала искристая темнота.
— Конечная! Выходим скоренько!
Я не узнал бульвар Двадцати Двух — потея ладонями, я узнал это место…
…Стоя здесь, на горбатом асфальте, под черно-фиолетовым небом Дуггура, дыша сладковатыми испарениями сочетающихся человекоподобий, испуганно мигая, когда мгновенная вспышка света доверху заливает город каменных муравейников, я заклинаю вас…
— Я же говорила: возьмите постель. Вон мокрый весь! Разве ж это дело — сидя спать…
Обрывок
Жизнь Пырха началась нелепо и неожиданно — собственно, как и миллионы прочих русских жизней.
Пырх вцепился в пуговку внутри Любаниного живота ранним утром. Случилось это в станционном буфете.
Командировочный мужичонка, покряхтывая, застегнул брюки и провез по столу десятирублевкой.
— Как звать-то тебя, комсомолка? — шлепнув распластанную девушку по пояснице, спросил.
— А зовуткой, — окрысилась Любаня, одергивая платье.
Мужчина вразвалку ушел. Шлепнулась на пол тень от мятого пиджака и мигом пропала. За дохлой пальмой смеялись свиные глазки буфетчицы.
Скользкой походкой Любаня двинулась к выходу.
— Эй, ты! — пронзительно крикнула буфетчица, выплывая из своего укрытия. — Нету у нас таких порядков, чтобы на столе! Не ресторан, чай! Вытирай за тобой, паскудой! Скоро пассажиры кушать придут! Ах ты, шелупонь стокопеечная!..
Любаня выбежала из мутно-стеклянных дверей и оглянулась. Буфетчица, вывалив груди на стол, примерялась к Любаниному интересному положению. Шатался столик. На оплывшем стеариновом лице буфетчицы было написано искреннее недоумение.
Пока Пырх делился на клетки, складываясь в крохотного розового червячка, у Любаши было много хлопот. Благодаря этим хлопотам Пырх, собственно, и выжил.
Урал. Зауралье. И дальше ходят поезда.
— Ори, дура! Ори!
— Мамочки мои! Ма-моч-ки!
— Ори, ну!
Пеленка щекочет щеку. Мрут россияне, как осенние мухи.
Пупок отвалился. Светится розовое. Бабка Ильинишна из пятой квартиры третьи сутки лежит в инсульте.
Ножки с перетяжками-ниточками шлепают по линолеуму. Под Кандагаром полег взвод мотострелков.
— Пырх, скажи, как называется столица нашей Родины?
— Кемерово.
— Почему?
— Там мамка тятьку восьмой год ищет.
— Пырх, кто такой часовой?
— Это сознательный человек с ружьем.
— Гм, а кто это сказал?
— Ленин.
— Три наряда вне очереди.
— Почему — три? Он это еще до Мавзолея сказал.
— Пырх, ты зачем водку не пьешь?
— У меня от нее воспоминания.
Любаня померла от воспаления легких 16 мая 2001 года, в деревне Челки Буденновского района Смоленской области.
— Пырх, ты на работу почему не вышел?
— Так мать поминал…
— Она ж два года как померла!
— Так мать…
Пырх стоит на мостовой и смотрит на красивое многоэтажное здание. Банк «Счастье» лопнул вчера.
Пырх красит стены в бывшей коммуналке. Питеру — триста.
Хмельной Пырх плачет навзрыд. Американский фильм под названием «Английский пациент».
У Пырха болит ухо. Он глубже натягивает ушанку и вгрызается ломом в вечную коммунальную мерзлоту перед парадным дома номер 33, улица Крылатские Холмы — само собой разумеется, Москва.
Почему, собственно, роман ложится в такую дурацкую формочку, будто он не роман, а кекс?
И когда она кончится — Россия?
Тургенев.
Никогда она не кончится.
Солженицын.
Плохие рассказы нужно обязательно кому-нибудь посвящать. Итак…
А может быть, это самое что ни на есть сольное одиночество?