/Гурзуф/
Чайка
Пусть они все отойдут. Один за другим, не насытив ни глаз, ни ухо.
Рассказа не будет. Ни действия, ни сюжета.
Немного осталось их, сомкни губы, я помогу тебе провести черту твоих тонких, не обращенных к ним губ и поджать ее в уголках. Речи не будет — ни косвенной, ни прямой.
А кто ты без речи, без твоей — до лунатичности ниточной, точной? Нет. Осторожной? Нет. Идущей по проволоке, но без проволоки, без свидетелей — речи? Никто.
Даже я без нее едва не теряю тебя из виду. Без нее и без прошвы твоих умолчаний.
Опять же — не прошвы, не между, а в стороне. И так, что не скажешь, в какой. Потому что повсюду она. И оттуда доносится голос. Из той дали /той выси? той низи?/, где, кажется, нечем и некому жить. Из тех далей доносятся — как брызги, с несуществующих гребней — эти щепотки речи.
И эти, с внимательным ртом, пусть отойдут, не будет.
Помнишь, две черные тени, летящие по волнам со скоростью света, а птицы в небе, но видишь не птиц, а их отраженья, их танец беззвучный, на скорости света, схлестывания на разрыв.
Не внизу отраженье — вверху.
И не вверху. Веретено сторон.
Но и тишь такая, что слышно каждый волос воды.
И речь не то чтобы совпадает с миром, временем ли, пространством меж нами, но как-то схватывается на скорости, входя в эту мнимую неподвижность, когда, сама себя удерживая на весу, не просыпается, то есть не сыплется на дорогу, не настаивает на своем имени, не застит свет, потому что сама становится светом, возвращая себе свою волновую природу, и уже не касается губ, развоплощая их с тем безумием чуткости, которое нас уводило всё дальше от того, что они называют общеньем, нет, не то чтобы выше— в разреженные слои, а с каким-то коленчатым сдвигом вниманья — так, что всякий раз ты пробрасываешь себя дугой, как ладончатый камешек по кривой воде, прежде чем в рот набрав этих прытких проблесков-вдохов, косо скользнуть во тьму.
Так, как могли бы общаться люди.
Могли бы, если б не кол внутри, вокруг которого наматывают круги, если б не эта веревка речи.
Да и общего — что? Даже не меж двумя. Общего что с собой?
Пусть и эти уйдут, последние, тонкачи, ювелиры клева, на зрачок ловцы.
Помолчи, отвернись, пусть потопчутся и, пожимая плечами, уйдут.
Чтоб остались вдвоем. Со стеклом между нами. Воздушным, тугим, этим.
И на нем — отражения наши: мое — без меня, и твое — по ту сторону, но проступая по эту.
Он стоит у окна; ни моря, ни гор — всё заволочено вылинявшей пеленой. Дождь моросит— подслеповатый, беленький, керосиновый. И ни души за окном.
Даже пса, который стоял третьего дня под рябиной, дымясь, как обугленная скамья, нет. Догорел.
Неделя уже. Неделя, как она здесь.
Он позвал ее, как всегда неожиданно, сняв трубку и чуть разомкнув губы, и почти без слов, поверх их позвал ее.
И она, выходя из ванной, с полотенцем на голове, прижимая трубку к уху, другой рукой уже складывала вещи в маленький рюкзачок. И он, прикрывая глаза, видел по ту сторону земли, как она это делала. Как никто, как почти никто.
С той световой скоростью, когда кажется, что мир замер, что движения в нем не существует. И больше того: с опереженьем времени, будто течет вспять.
Так легки ее жесты, так кратки, точны. И — без мышцы рассудка, как в полусне.
И, вглядываясь сквозь прикрытые веки в этот зыбкий реликт, он подумал о времени, о том, что, похоже, оно возникает от тренья, от шарканья, мусора нерадивых движений, от сора в зазорах, от нечистот.
А она движется на той Частоте — звуковой, световой — чистоте, где мир, припадая к себе, вслушиваясь в себя, почти совпадает с собой. То есть дышит.
О чем идет речь? О перегаре объятий — любых, о высвобожденьи, о тектонике чувств, об их такте тактильном, о сенсорной акустике, о даре вниманья к перемещеньям незримого, о прозрачности, гибкости очертаний — начиная с себя?
Не настаивать на своей жизни, не греметь кастрюлей ее поперек земли.
А еще? Об ангелах-навигаторах? О сколько ж их у нее — повсюду! В подушечках пальцев плывущей, как утренний воздух, ладони. Ладони — не легче его, но и не тяжелей.
В лямку продела, набросила рюкзачок и наутро была уже здесь.
Была. В дверь позвонила. И — как? — когда тоньше, чем тонко. Не рвется, а — что? Не дается? Как волос, сечется? Вздохнула, взглянула, еще у окна потоптались и разошлись.
Кажется, будто лишь двое нас в этом поселке тумана, рукопашно сползающем к морю.
Я — у окна, и она — между мною и морем, в доме, вмятом по подбородок в туманом изъеденный сад.
В доме, где нет ни тепла, ни воды, ни души.
Сидит в темноте со свечой, догорающей на полу. Одна, в тишине, в темно-синем пальтишке с надвинутым на глаза капюшоном, и искоса глядя на тень своего в капюшоне лица на стене.
Лица ни мужчины, ни женщины. Моцарта, пережившего смерть.
Бродя в первые дни у моря в тумане, я еще надеялся встретить ее. Или к ней зайти? Душа мудрила. Испытывала на тонкость. Подсасывала, прижав лапой, сладковатую кость обиды, невысасываемую.
А потом, я думал, она уехала. Не сидит же в доме, одна, вмертвую, в самом деле. Или у моря погоды.
Знаешь, — говорит, глядя ему в глаза, но при этом голова ее отведена чуть в сторону от него, в сторону мокрых красок, летящих в окне у него за спиной, — знаешь… — И замолкает.
Но он слышит ее, потом, в другом окне, другим днем.
Сон, — говорит, — такой. Не говорит, стоит за его спиной, и он видит сквозь ладони ее на его глазах, сквозь щели меж пальцами: горы в тумане, дорога, виноградники в голубоватой плывущей паутине дымки, лай сторожевой собаки — там, оттуда, где он рвет для них грозди, а она ждет его на дороге, ввысь глядя, на незримую перед нею в тумане отвесную громаду горы с рыжим рваным подолом.
Пенье, какое-то посвистывающее пенье оттуда доносится и стихает, воркуя, и снова — теперь уже гул горловой, набухающий в белом клубящемся зобе, мокротный. И тишь.
И вдруг— будто птицами брызнуло из пелены — раздуваясь и близясь, летят ей в лицо валуны.
Она слышит, как он кричит без голоса, машет оттуда, из виноградника, рукой, а другой прижимает к груди грозди, давит их, черно-красные: «Беги, беги!» — кричит ей, и они текут по его животу, ноге.
Слышит, но не может к нему повернуть голову, потому что тогда эти камни летящие ее убьют.
А если не повернет — его потеряет.
И вот она смотрит в упор, встречая лицом их, летящих в лицо, и они — в последний момент — отклоняются, обдавая лицо ее хлесткой воздушной волной.
Она хочет к нему повернуться лицом, к нему, а не к ним, и не может, и думает: вот, между этим и тем, вот сейчас, я успею вернуться и встретить их взглядом…
И вдруг она замечает, что эти птицекамни за миг до того, как влететь ей в лицо, как бы когтят, в воздухе зависая, хитят ее черты, то есть лицо ее в них проступает и, отшатнувшись, уносится за спину.
Значит, не сон, — она думает, — потому что во сне лица своего ты не видишь. Значит, не сон, значит, могу повернуть к нему голову, да, такая вот странная связь… — И молчит, глядя в слепое окно, заметаемое листвой.
И что ж, говорю, повернула?
Что? — Вздрагивает, издалека оборачиваясь ко мне.
Лицо. Оно не одно у нее в одном. И то, очевидное, обращенное к карандашу, твердому, остро заточенному, казалось, скорее отталкивало, чем привлекало.
Выпяченный локоток подбородка, тонкие бесцветные губы, прямой нос с остринкой, маленькие серо-голубые глаза, высокий объемный лоб, светло землистые волосы — жиденьких безотрадных земель, до плеча.
Жиденьких, безотрадных, под северным небом.
Крупная нежная голова. Болезненно крупная, с глубокой акустикой.
Краснодеревщики, почему-то казалось, маленькие сосредоточенные краснодеревщики с карандашом за ухом поднимаются там по бесконечным лестницам на высокие леса, так казалось.
И еще — светлый сумрак, струящийся сверху, и сладковатый дурманящий запах реликтовых пород простора и чистоты.
Хрупкий горчащий свет. И эта тихая несуетная голова чуть опущена, прикрывая неприметную шею, будто ее и нет.
А ниже — что? Тело? Видимо, тело. Видимость, без примет. Легкие плавнички ладоней. И ступней.
То есть в образе ее было всё, или почти всё, чтоб, вздохнув, обойти ее стороной.
Нет, не в образе, в том-то и дело, а в чертах, в очевидных ее, карандашных чертах.
А образ был — даже не сквозь них, и не поверх, а вне этих черт.
И даже не образ, а — как бы теснящее ее на обочину, не принимающее в расчет ее силы или желанья, — ее самоё, какое-то трудное преломленье ее существа.
Свеченье. Болезненно трудное, скрытное и неприкрытое одновременно.
Свечение раны.
И будто она — эта рана, но одновременно и та, которая терпит ее.
И этот тяжелый, как камень текучий, и скреп и разъем между ними.
И еще: демон — лицо ее на простыне во тьме.
Демон, в котором беззвучно дребезжит эта вольфрамовая нить, вот-вот оборвется, смеркнет.
И еще — с этой капюшенной тенью на стене: сгорбленная кармелитка в келии, покачивающейся меж двух миров: там-здесь, там-здесь.
Маятник тени. Останавливается на стене. А самой ее нет в комнате.
Два сквозняка, зарастая, тянутся опустевшими рукавами к двум мирам.
А что она /или он/ из себя представляет? Расхожий такой вопрос. Без мысли о разнице меж тем, кто он/она есть, кем являются и что представляют.
И ведь именно так: даже не какое вызывают представление, а что представляют.
И это особенно остро в ее случае ощутимо. Ее, этой офельной обочинки жизни, готовой отойти и еще дальше, только б не обременить собой. Уже отошедшую.
И всякий раз с побужденьем, опережающим обстоятельства.
И в то же время льнущую к этому иномиру беззащитным лицом и легким своим, осторожным плавничком ладони, мол, я такая же, как и он, как они, я хочу чувствовать, что это так, что я там, с ними, что я могу — могла бы — быть, жить…
Я помню, как здесь же, в этом поселке, мы были в гостях у местного Калиостро, стол ломился, уточка-мама в кухоньке чистила корзины грибов, накошенных нами на перевале, и вносила сковороду за сковородой, под водочку, под тысячу и одну уже наступившую ночь, хотя, когда я шел к себе, покачиваясь в узких, вывернутых из суставов переулках, еще не смерклось, еще слезился мутноватый воздух, покачиваясь над скользкими, как у маслят, пленочками проростающих крыш с налипшей на них ветошью.
И мне казалось, что мы идем вдвоем, и я держу ее за руку, и мы продолжаем с ней говорить, и когда мы вошли в дом, продолжаем, и когда, покачнувшись, вытянулся на кровати, лицом в потолок, продолжаем, и только за миг до того как забылся, вдруг понял, что нет ее рядом.
И очнулся /когда? Среди ночи? Или тут же, еще не уснув?/, и во тьме сел в изножье кровати и звонил в ту грибную избу, пытаясь выяснить, где она, куда, когда. И долго так говорил, путаясь, голова клонилась, и постепенно до меня начало доходить, что я уже давно гляжу на маленькие белеющие из-под одеяла пятки, прижавшиеся к моей ноге.
И всё еще продолжая разговор, осторожно скользил взглядом туда, в верховье, где в лунном свете сквозь щель незадернутой занавески лежало ее лицо, лицо старухи, той, во хлеву, из Вия, и одновременно — панночки.
Пол-лица — на свету — панночки, а другая — в тени — яги. И зыбкая склейка по приоткрытым, как бы надорванным в улыбке губам.
— Счастье мое, — говорит она, — как горошина в трехлитровой банке перекатывается.
Кому говорит? Куда? И печеньице выуживает из хрустящей пачки и, надкусывая, замирает, глядя в окно, поверх меня, и такая обида горючая, безотчетная в ее лице, такая отчаянная неприкрытость — всего и во все края, всего, с чем ей не сладить, и не отнять, не унять, не утешить, и ест со слезами, не замечая их, и проглотить не может.
Слишком долго ее несло от берега. А ей всё кажется — вот он, ведь доносятся ж голоса. Слишком долго, как и его, с детства. Только разница в том, что его несло по волнам, искрящимся солнцем, а ее — по безлунным рвам.
И этот ребенок в ней, брошенный, пишет ему на клочке оберточном: «Я хочу быть твоей женой я хочу быть твоей женой хочу быть твоей я хочу быть быть», впритык к краю, и больше нет на этом бумажном обрывке места.
И самой ее нет, только эта записка с распахнутыми глазами букв елозится по столу от сквозняка — туда, сюда, и скользит к краю, и ночь уже, а её всё нет, и бог весть когда вернется, в какой жизни.
Сиди, прислушивайся: поскребёт в дверь и отойдёт, не поднимая глаз, раздумав.
К тому времени, когда мы встретились, ей было 25, она заканчивала Художественный институт и вот уже двенадцатый год посещала школу йоги. В школе было три уровня, она составляла четвертый, в единственном числе. Учитель проводил зимы в Индии, ведя там параллельную школу и сам приращиваясь. Ей он давно уже сказал, что ему учить ее нечему, у нее бы учиться — да некому.
Она занималась в дальнем углу зала, одна, у маленького полуокна. Там одна и за маленьким полуокном тоже.
Приходила она после занятий вся в стекле, возвращаясь в себя лишь на следующий день, после ночи. Души не было. То есть была, но сжавшаяся до узенького зрачка, до точки, стоявшей далеко-высоко за нею, в другом небе.
И когда я обнимал это плавное, плавающее по воздуху стекло и вглядывался поверх плеча ее в ту точку за нею, приближая, втягивая ее взглядом, она, эта точка, расширялась до черной проруби с крохким контуром, и — не ближе.
Ночь стояла в проеме меж ними, и я в ней — меж ними двумя, будто разрубленными и сраставшимися по-живому.
Вдруг подумал, что жизнь, как плющ, душила ее; плющ, вьющийся нежно, цветущий, всё туже, всё глубже въедавшийся в тело. А она — что? — как вериги его носила? Мысленно пальцем вела по его арабеске? Читала спиною — как приговор?
Анна — впору бы ей это имя. Анна-малия.
Несравненной была она красоты. Несравненной, если слову вернуть его смысл — то есть вне сравнений. Но тогда уж и красотою это не назовешь.
Так откуда же чувство чуда? Чуда незримого и вместе с тем явленного с такой очевидностью, что та, внешняя, карандашная, веревочная очевидность, дрогнув, спадает к ногам, обмякая. И она вышагивает из нее, голая, та, кто есть, та, которую вижу.
Вот эти четыре слова, с которых бы начать, говоря о том, что я вижу, если б можно было отмыть их смысл…
Нет, не стоит.
Туман зализывает стекло. Он приоткрывает окно, тот просовывает свою зыбкую белесую голову, озираясь вслепую, и осторожно втягивает ее обратно.
Телефон на полу, в углу. И у нее — в углу, в полутьме, белый.
У Шекспира, если прикрыть рукой следующую реплику, гадая, всегда ошибаешься, выныривая лицом в песок. А с ней, когда говоришь, но это и разговором не назовешь, а как долгий перелет за море, а слова — это то, где на воду садишься, но не телом, а тенью его, продолжая лететь.
Нет, не то.
Но всякий раз она пропускает такой многослойный ветвистый период — в речи, в жизни, оказываясь уже там, через тьму поворотов, развилок, окликая тебя — чем? — полусловом, едва ль не своим отсутствием, и ты, пройдя, прожив, проговорив за себя, за нее, весь этот путь, непредсказуемый, непроглядный, казалось, вдруг входишь в ту местность, откуда она ответила, чувствуешь ее присутствие, уже незримое, видишь еще подрагивающую ветку.
И отвечаешь, и она слышит тебя — там, оттуда, за три-девять чутких земель, здесь, отсюда незримых, казалось, ни ей, ни тебе и, казалось, куда ты не чаял идти.
Нет, и это не так. А всегда в стороне. Не на поле, за полем. Страницы, земли. Там, оттуда. Не ближе, но и не дальше. На кромке, на грани. Так шел разговор; шел со мной, без нее, по незримому следу, безмолвью, на слух, до нее, до качнувшейся ветки, шел с ней, без меня, в одиночку, сходясь в покачнувшейся дали и вновь расходясь, раздвигая акустику вдаль.
Вот что меня в ней восхищало: дух был восхищен — не восхищён, а восхищен.
Рядом с ней мир людского пошиба коробил. Коробил серийностью. Жестов, взглядов, кумиров, красавиц. Коробил словесной возней, стадным смыслом, борьбой за свое выживанье, за выживанье из жизни не своего. Слава Богу, что только доступного не своего.
И то, что казалось терпимым, а то и порой красотой или словом, как-то исподволь чуя ее приближенье, проступало сползающей маской, прижатой к пустому лицу.
Нет, не ангелом была она. Далеко не ангелом. Такое в ней колотье было между верхом и низом, между верхней глазницей ее и нижней, не приведи Боже.
Как рвалась она по всем швам ветра, как чувства рвали ее, как волки, во все стороны разнося, как хрустели в их пасти, визжа, эти мокрые комья огня.
Рвали ее, до хребта выгрызая, а она шла в тишине, поверх себя и ничего не могла в этой жизни, и йога ее ничего не могла, но и они ничего не могли, там, внизу, запрокинувши головы, воя запекшейся пастью, дрожа, поддувая в кривой уголек, округленный губами.
А сейчас что она делает? Сидит в сумрачном склепе остывшего дома, на руки дышит? Нет, не дышит она на руки и в окно не глядит. Как в могиле. Я — чуть дальше от моря, стоя, она — сидя, чуть ближе. И туман меж могилами, как белье висит.
Всё как-то легче прежде, нога кочевней, а потом втягиваешься — в людей, в огни, в землю.
И куда от костра отходить — зябко, да и что там, во тьме? И так всё оседлей, всё оседаешь, пока не осядешь совсем, с вязкой глиной во рту.
И, наверно, уже никуда к тому часу и не захочется переходить. Оттуда.
Так, наверно, и с миром — с возрастом оседает. В этом куцем привычном зазоре: день-ночь, желтый-зеленый, тепло-горячо-холодно.
Он спускается к морю, проходит мимо ее дома, обглоданного туманом, лежащего на боку с припавшими к земле окнами. Мокрые голые деревья в саду опутаны белыми нитями, как на пальцах передавая их друг другу.
Когда выходит к морю, ему кажется, он видит ее — вдали, на пустынной набережной; туман то открывает ее, отползая от моря, то вновь заволакивает. Ни берега нет, ни поселка, ни гор, всё в тумане. Есть только море и чистое ярко-синее мокрое небо над ним. И этот бензиновый радужный дождь семенит по скользкой витиеватой кромке меж тем, что есть, и тем, чего нет.
Он уже там, где ему показалось — она стояла. Нет, показалось. Чайки кружат над головой, а одна стоит на бровке, нагнув голову к асфальту, и перед нею что-то потрескивает, искрит, как электрический проводок, выпростанный из земли.
Он подходит поближе, чайка сипит разинутым клювом, но не ему, а этому проводку в скомканном пергаменте крыльев, искрящемуся синим дребезжащим светом.
Летучая мышь, ребенок, пыльный клочок с запрокинутой головой и искрящим разинутым ртом.
Вот так и она, он подумал, глядя на чайку, тюкающую этот клочок и отводящую голову вбок с приоткрытым клювом и холодным глазом, вот так и она, ребенок, сорвавшийся с неба вниз головой.
Он садится на гальку, обняв колени, глядя на пустынное серебристо-чешуйчатое море, мысленно ведя по нему дорожку вон к тем скалам — мертворожденным правнучкам Сциллы с Харибдой, куда они плыли на лодке в мае какого-то года, и берег был таким же безжизненным, как и теперь, и море таким же пустынным.
Разве что правнучки в море тогда шевелились, точнее, лепестково бумажные сарафаны на них из гнездящихся чаек.
Мы вошли уже в сумрачный створ между ними, голыми, стоящими со вздернутыми над головой сарафанами. И я вдруг увидел на маслянистой воде птенца, гребущего к расщелине в скале, и низко кружащую над ним — мать, почему-то решил я, а может, отец, или любая из них, но тогда почему именно эта срывалась с круга и с налета долбила, выдалбливала его изнутри, как челнок, рвала с мясом?
И снова взлетала, кружа, а над нею кружил весь этот птичий амфитеатр с опущенными головами, глядя, а по сторонам стояли голые, ослепленные солнцем скалы со взметенными над головой белыми сарафанами, трепещущими на ветру во взвинченной ввысь синеве.
И она вновь срывалась с круга и уже с головою вонзаясь в этот уже чехольчик, еще гребущий с протянутой по воде головой, расшнуровывала его живот, грудь, торопливо сглатывая выныривающим из него клювом, и снова взлетала.
И возвращалась, а он, выскобленный изнутри до перьев, бескровный, чистый, всё еще греб, перебирая лапами в метре от камня и все никак не приближаясь к нему.
Мы, всё никак не приближаясь к нему, гребли. Сердцем, припавшим к глазам, гребли, не сходя с места.
Потому что — кто мы ему, этому миру, с нашим уставом? Кто мы ему, сторонящемуся нас отведенной головой с этим холодным чаечным глазом?
И я отвел взгляд вслед за твоим, скользящим к берегу, туда, где на скальном мысе, замыкавшем бухту, ютился отбеленный домик с одиноко парящей над ним чайкой. Домик Чехова.
Он подтянул к берегу эту мысленную дорожку в море к давно опустевшим скалам, и она, перекрученная, легла в воду у измочаленной кромки.
Возвращаясь вдоль моря, он еще постоял, дивясь, у лунатично зацветшей яблони. Вдруг зацветшей, на пороге зимы, посреди давно уже облетевших деревьев.
Не такой уж и куцый зазор, улыбнулся он, гладя ее невестящуюся ветку в бусинках влаги. Не такой уж и взрослый, шепчет он, этот мир, не такой уж оседлый, если с ним происходят еще эти отлучки ума, эти райские самоволочки. Самурайские. Как та вон березка в прозрачной сорочке, едва не вбежавшая в море, дрожит, прикрывая руками лицо… Откуда? Из-под какого венца?
Или это лишь здесь — там, где время стоит во хмелю, как он однажды сказал ей, и она повторяла безмолвно губами через пламя свечи, догоравшей меж ними, повторяла за ним, хотя он молчал, — здесь, в кривоногом поселке о трех головах, — и, казалось, свеча кивала каждой из них — обольщенью, вине и забвенью.
И вдруг погасла. И свет зажегся в поселке, на левой его стороне, и отключился тут же. И вспыхнул на правой, там, где и их дом стоял. Зимний режим экономии. Левая сторона лица, потом правая. С интервалом в час. Потом обе во тьме.
А дом, где она сейчас, где-то посередине, в межбровье, как третий глаз, и что ему свет, вроде как и не надо, в себя смотрит.
Смаргивает ее — там, в углу, у погасшей свечи, и сморгнуть не может.
Разнузданность — вот ее слово, которое она говорила ему, хотя и с улыбкой, но с ножевой.
Обида стояла за этим и ревность. Ревность ко всему, что ему так легко давалась эта безоглядная вовлеченность в мир, эта рукопашная радость движенья вперед, это облапывание с порога всего, перед чем он прижмуривал глаз: хочу.
И это хочу, вколачиваемое им в жизнь с тем же прищуром: могу, значит.
Не так. Конечно, не так. Если бы так было — ревности б не было, встречи бы не было, не было б и обиды.
Она ведь тоже под ноги себе не глядит, но не здесь ведь, а там, у себя, выше. А здесь — каждый шаг ей с таким трудом, с такой болью дается, как по иглам идет, по длинным иглам, прокалывающим ее насквозь.
Оттого и идет она так, как никто не ходит. Женщины, из тех, в ком еще не вымерло это хребтовое виденье, замирали, вглядываясь в то, как она движется, в этот почти неподвижный танец, почти незримый, но втягивающий в себя, как — что? — как свет, струящийся вспять? — как звездное небо над покачивающимся кораблем? — как огни на дне пропасти, если стать на край?
Воплощенье ее прошибало, как пот.
Даже не шаг к воплощенью, а только лишь мысль о нем. И попробуй пойми, в чем тут дело, где ключ.
Целомудрие. Да, но не то, о котором мы говорим: целомудрие. Потому что иначе как быть с нею — той, нижней, или как ее не назови, — той, которую она размазывала по безлунным улицам, той, которую под мужчин швыряла, как под колеса, той, которая потом выкатывала себя по леденящим пустырям молчанья, как снежный ком?
То, что там — целомудрие, то, что здесь — ком. Кома.
И эти приступы ее неуверенности в себе. В себе — которой?
Той — здесь, там — здешней.
Она ведь до встречи со мной и «привет» не могла выговорить, входя. В любой из домов входя. Почему? Что ж здесь трудного? В голове не укладывалось.
А ведь сказать — это значит войти. В дом, в жизнь, то есть ей, жизни, руку пожать.
И видя, как, с какой легкостью снуют эти руки, мои в том числе, она обмирала.
Или когда я протягивал ей в руке деньги — вот, возьми, не мои это деньги, наши… Пятилась, и я чувствовал, как обмирала внутри.
Гордость, думал, оставлял на столе, не брала. Недоверие? Стыд? А когда я едва ли не вталкивал ее в магазин — может то или это? Что хочешь, скажи. Ну хоть ткни хоть во что-нибудь пальцем! Что, печеньице? Недели шли, месяцы. Дикость какая.
Для Боженьки я чищу зубы, для Боженьки, — говорит.
А потом, под одеялом, уткнувшись мне в шею, прошепчет: «Ты дал мне жизнь, ты… приопускал меня в нее… нет, не с головой я там, все еще около, тебя около… есть в этом какое-то тоскливое безумие… будто ты жил, жил, по-разному внимательно, и вдруг умер… ты ведь и говоришь так, как я живу — всё вместе и всё разное, и это всё — как чувство непрерывного оргазма, ниспадающего к любви, к ее умирающей плоти, к тоске после, к одуряющему небытию, из которого вновь начинается это всё…
И ещё, — она шепчет уже куда-то между мной и собой, — спасибо тебе за это счастье с листьями, летящими за твоим окном, за твою искренность, разнузданную, которой меня ограничивал… и, тем самым, за это чувство… — И совсем еле слышно, в подушку: —…любви».
Кожа у нее — девственная, без единого пятнышка, ни шрамов, ни родинок, ни следа человеческой жизни. Будто необитаема. Смугловатая. Лекально тягучая. Грудь — упругая со скругленными и как бы оттянутыми вперед распаренными вершинами. Круглый живот с зажмуренным пупом, ноги газели, заточенные к маленьким легким ступням. Движенья бесшумны.
Эрос ее обладал каким-то странным свойством, окрашивая ее, как погода окрашивает местность, саму по себе нейтральную.
Могла быть серой, невзрачной, сновидческой, слюдяной, зимнесолнечной, не отбрасывающей тени, или не быть совсем.
Но уж если она входила в ту погоду, которая разворачивала ее животом к миру…
Нет, ее прямота, как слепящий свет в лицо, была не грубостью, не неуменьем соблюдать приличия, не нетерпеньем, не отчаяньем, не бунтом против женщины в себе, не — чем там еще? Не сокращением дистанции со всей ее драматургийной бижутерией, а полным ее игнорированием, взглядом поверх нее: вот — небо, земля, хлеб, плоть, уд твой в моей ладони.
И взгляд — как слепящий свет в глаза.
Это обескураживало наотмашь, жгло, отбрасывало от, но и с такой же силой влекло. Вот так, с места, прыжок в космос, всего лишь — вот что тебе предложено.
А ей и прыжок не нужен, она уже там. Легким, как бы небрежным движеньем переместилась и ждет.
Всё перевернуто с ног на голову. И идет по небу.
Там идет, где начало. С существительных начиная и первых глаголов, как и было вначале. А все эти птичьи топтанья и горловые рулады — потом, если будет нужда в примечаньях.
И все это — вдруг, с разворота, под дых.
Что остается мужчине — почти ничего из того, что, казалось ему, отличает его как мужчину. И больше, тем самым, чем всё.
Это было в одну из первых наших встреч, мы забрели в разговоре куда-то очень далеко от нас, так далеко, что вдруг оглянувшись, увидели себя едва различимых там, внизу, на заснеженной остановке, у подъехавшего автобуса. Она взошла на подножку, дверь закрылась, я уже поднял руку помахать ей вослед, она прильнула лицом к щели и тихо сказала: «Трахнул бы ты меня, может и легче стало б. Обоим». Автобус тронулся, я так и остался с поднятой рукой под раскачивающимся фонарем.
Близость с ней была невозможна. То есть дольше секунд невозможна. Содрогаясь, он изливался прежде еще, чем войти.
Войти, вспять растущим, обмякшим, пустым, тычась в ее плечо разоренным горлом.
И помнишь, сколько их, этих ночей, дней, кроватей, ковров, трав, крыш, вод, где мы отвоевывали по крохам — себя друг в друге.
И что мой опыт, что йога твоя — они стояли, глядя на нас из углов, не понимая, не веря этому одному, мокрому, как узлу, который не развязать зубами, сросшемуся с собой, сиамскому, одному, стареющему на полу — духу, вздрагивающему подвернутыми руками.
Это не близость, нет. А что? Лента Мебиуса, где одна сторона — я, а она — другая, то есть та же, вывернутая, то есть я?
Не помню. Я не помню лица её, я не мог его видеть, на мое оно было надето.
Рук не помню, она вдела свои в мои.
Чей был голос меж нами? Кто дул этот пепельный голос меж нами без губ?
Как назвать это — ритм? — то, чему следовал за тобой? Ритм? — тот, который ни головой не высчитать, ни животом, ни сердцем.
Ритм пляшущих языков пламени, и я следовал за тобой, ритм речных перекатов, я следовал, ритм растущего дерева, следовал, а потом уже и не скажешь, что за тобой или я, потому что уже не было ни меня, ни тебя, ни ритма, ни времени. И вот там-то, оттуда и начиналось всё, то всё, о котором ты, уже на другом берегу, мне шептала в шею.
Ритм снегом покрытой земли, ритм восходящего света, ритм смерти цветка, этот внутренний, неочевидный, тобой оставляемый след.
На чем же это держалось всё? На ходунке слепом, схваченном дрожной нежью — там, во чреве твоем, в жиденьком инфракрасном свете?
Так огонь добывали, да? — пока воды росли, становясь небом.
Одно не держится, не на чем одному держаться.
Мы ведь с тобой — одно, и ходунок о дно в слепоте головой бился.
Туман полз в окно, заволакивая его, стоящего с телефонной трубкой. Шли гудки. Журавлиные. Не подходила.
Он видел ее — там, неподвижно сидящую посреди пустой комнаты, и на стене раскачивалась ее тень с надвинутым на глаза капюшоном.
Он подходит к двери, прислушивается. Тишь. Открывает. Она стоит на пороге, рюкзачок на плече. Поднимает лицо к нему, смотрит, молча.
Ладонь — чуть в стороне от нее, на весу — расплетается пальцами и сжимается, расплетается и сжимается, и губы. Беззвучно.
И снова ладонь — с указательным вниз, поклевывая. Будто хочет сказать. Здесь. И уже не может.
Здесь, рядом. И не скажет уже.
Здесь. На спине. Посреди дороги. С теплой еще в тумане тикающей головой.