- Так и не видел его больше живым. И не простился, понимаешь…
Волик искоса оглядел отца. Такое же, как у Ямена и у этого старика Еремея, широкое, скуластое лицо, такие же лучики на висках и сивые волоски на небритых щеках.
Издалека донесся топот. Прерывистый стук, то приближаясь, то удаляясь, преследовал их. Уж не гром ли погромыхивал в небе?
Волик оглянулся назад - стук догонял их оттуда. На миг над холмом выросла морда коня… Дорога уходила в заросли кукурузы. Стебли с шелестом замкнулись за ними и скрыли коня. Выехали в открытое поле, и тогда из зарослей показался всадник. Теперь он уже был отчетливо виден: мальчишка в кепочке с кривым козырьком и в серой рубахе в заплатах. Пригнувшись к шее коня, он мчался прямо на них и взмахивал босыми ногами как крыльями. Рубаха вздувалась пузырем и опадала. Догнал подводу и тихо пошел следом, вглядываясь в незнакомцев. Было в его синих глазах любопытство, угроза и вызов. Хозяин этих полей и этой дороги, он не желал здесь видеть чужих.
- Пап, что это он?
- А вот мы сейчас поговорим с ним. Эй, парень, далеко скачешь?
Но всадник не стал отвечать. Он круто поднял коня и сильным движением бросил вперед. Он мчался теперь, мягко взбивая пыль, взлетавшую клубками, словно разрывы от гранат. Конь исчез в кукурузе, а пыль еще долго оседала вдали.
- Венька-пастух, - сказал Еремей. - С дедом своим табун недалече пасет.. . Савелия помнишь?
- Грека-то?
Взрослые говорили о Савелии Греке, а Волик не мог прийти в себя от запоздавшего задора: «Попадись еще раз, - думал он, - за ногу сдерну с коня! " Всадника и слышно не было, а Волик, сжимая кулаки, все недоумевал: «С чего это он посмотрел так на меня?»
И снова послышался топот копыт. На этот раз всадник показался из бокового проселка, и опять это был он, Венька-пастух. Пронесся мимо, оскалив зубы - не то смеясь, не то ругаясь, - замахнулся на Волика кнутом и унесся вон.
- Я вот тебе, сатана! - погрозил Еремей кулаком. - Вражий дух… Видит - новые люди, вот и озорует.
Теперь Волик знал: встречи с Венькой не миновать, где-то еще столкнутся.
Возле стожка в поле, с краю дороги, стоял конь и пощипывал сено. И рядом стоял человек. Это был опять он, Венька, и теперь отступать было некуда. Волик спрыгнул с телеги, засунул руки в карманы - была не была! - и пошел навстречу. Он знал: от стычки не уйти, и сердце билось от решимости и озлобления…
Стычки не произошло. Венька криво усмехнулся, вскочил на коня и понесся навстречу. Он обдал Волика вихрем и пылью, оглушил стуком копыт и с криком унесся в луга. Волик ослеп от обиды, губы дрожали.
- Вот стервец! - ругался старик.
- Конь-то, конь-то! Прямо зверь, а не конь! - восторгался Антон.
Взрослые говорили о конях, а Волик шел за подводой и - странно - чувствовал, что злость внезапно прошла. «Скачет по полям, никого не боится, сам себе хозяин», - с завистью думал он.
Хорошо бы вот так и ему - пожить вольной жизнью. Чтоб ни отца, ни матери над тобой и чтобы сам по себе - хоть немножко!
Волик впрыгнул в телегу, уткнулся лицом вниз и стал думать об индейцах и ковбоях, о жизни в прериях, о скачках на конях и стремительных схватках… Он смотрел сквозь щели в телеге, на дорогу - она бесконечной лентой разматывалась из-под колес, и по ней, растягиваясь в строчки, уносились кучки навоза и соломы, а с краю стремглав пролетали пыльные листья подорожника и метелки полыни. Полынь и подорожник уже начинали казаться скачущими всадниками, хотелось, чтобы это быстрое движение было всегда…
- Тпрру! - закричал Еремей. - Стой, туды тебя, тпрру!
Навстречу мчал мотоцикл, и конь, еще издали увидев его, шарахнулся в сторону. Водитель притормозил.
- Петька, ты, что ли? - удивился Еремей. - А я гостей тебе везу!
Антон слез с телега и, расправив руки для объятия, пошел к мотоциклисту.
- Откуда вас принесло?
Петька соскочил с мотоцикла, обхватил Антона и долго мял его, а потом сгреб с телеги Волика, поставил на ноги и стал осматривать со всех сторон.
- Хорош! Худой вот только, но ничего - быстро поправим!
- Ты куда же на своей ракете?
- На дежурство, в больницу…
- Отец-то жив, здоров? Мать дома? Ну, приезжай скорей.
Петька постоял в нерешительности, почесал висок и махнул рукой:
- Ну, дед, дуй себе домой, а мы своим ходом. Успею обернуться… Садитесь!
Антон уселся на багажник, Волик пристроился впереди, у самого руля.
- Держись!
Мотоцикл задрожал, рванулся с места. Волик вцепился в руль и спиной уперся в Петькину грудь. Дорога стремительно и мягко полетела под колеса, замелькали придорожные кусты, борщовник, конский щавель. Волик обернулся, прижав рукой беретку.
- Дядь Пе-е-еть! - кричал он, стараясь перекричать треск мотора.
- А-а-а? - Петька подставил ухо. - Что ска-а-ажешь?
- Вы Веньку знаете?
- Кого, кого?
- Веньку, что с дедом табун пасет…
- Веньку? На что он тебе?
- А конь у вас есть?
- Ты о чем это?
- Конь, говорю, есть у вас?
- На кой он мне? У меня машина лучше коня. А тебе зачем?
- Мне верхом бы покататься… Можно?
- Организуем.
- Поучите?
Петька кивнул.
- Точно?
- Точно!
- А трудно?
- Верхом? Ерунда! Разок-другой треснешься - во будешь ездить!
- А Венька, откуда он?
- Венька-то? Да он рядом живет. Знаешь ты его, что ли?
- Да нет, так я…
- Он дома редко сейчас, с табуном все больше...
- А табун, он где, далеко?
- Далеко. Отсюда не видать… А ну, держись - скорость даю!
Быстро и угрожающе, как в кинофильме, надвигалась деревня. Мотоцикл обогнул сарай, лужа выплеснулась из-под колес, разбросав кричащих гусей. Теперь он мчал длинной деревенской улицей, мимо школы, водокачки, мимо сельпо и длинных ферм.. .
Волик бесстрашно оглядывался на собак, с лаем мчавшихся за мотоциклом, на баб с коромыслами и малышей, испуганно глазевших вслед, и знал теперь, уже твердо знал, что едут они не к чужим, а к своим. Сын и отец переглядывались, чувствуя радостное согласие. Кто знает, отчего оно шло. Может, от коренастого Петьки, излучавшего доброту и на отца и на сына и тем объединявшего их. А может, от сумасшедшей езды, сжимавшей их сердца одной опасностью.
Грустно и весело было мчаться мимо родных изб и низких погребов, заросших зелеными шапками мха, мимо пестрых садов, отягощенных урожаем позднего зрелого лета…
ЗУБ МАМОНТА
В избе полно людей. Сидят на скамейках, расставленных по стенам, лузгают семечки и ведут неторопливый разговор. На полатях возле печки лежит Егорка Нестеров, мальчишка лет двенадцати. Он держит у самого пола раскрытую книжку и читает, шевеля губами, безучастный к разговору, но все же изредка отрывается, прислушиваясь к взрослым.
- О чем разговор? - спрашивает щуплый старик на деревянном протезе, с мятой бородкой и злыми, колючими глазками.
Это Кондрат, Егоркин дед, он сидит на кругляше у самых дверей, опираясь на палку, и тянет тугое ухо свое к беседе.
- Известно о чем, о Василии. К прокурору в район вызвали…
- Это за что же?
- Молоко сдает без жирности.
- А кто ее замерял, жирность, в молоке-то? - Старик оглядывает сидящих в избе, каждого в отдельности.
Все замолкают.
- К примеру, вот ты, - указывает он на женщину, сидящую за столом. - Сдаешь ты молоко, знаешь, сколько в ем жирности?
Женщина молчит, растерянно улыбаясь.
- Ну, а ты,- показывает он палкой на женщину справа, - скажи, будь ласка, сколько в твоем молоке жирности?
- Да что это вы, батя, ровно прокурор, всем вопросы задаете? - вмешивается Наталья. - Велика наука - жирность определить!
Наталья - Егоркина мать. Она сидит на высокой кровати, опустив ноги в сапогах на высокий приступок лежанки, бросает семечки в рот и весело щурит глаза, оглядывая гостей.
- Велика не велика, а вся деревня сливает в одно, а с него проценту требуют.. .
- И правильно требуют, чтобы не мухлевал, - смеется Наталья. - А то крутит, сам не знаю чего, все бы на выпивку зашибить…
- А тебе, дуре-то, негоже мужа пакостить! - сурово обрывает старик.
- Ха! Это почему же? Если жена я ему, то и покрывать должна? Нет уж, батя, язык я не запродавала, замуж выходя. Кого хочу, того и осуждаю…
- Бога не помнишь!
- Чего это я об нем помнить должна, раз он сам допускает такое! Уж я без него как-нибудь. . .
Старик качает головой - слов не хватает ему, чтобы остановить хулу и мерзость, - оглядывает гостей, ища у них поддержки, но, не найдя ее ни в ком, смолкает, разобиженный.
Егорка отрывается от книжки и, скосив глаза вбок, поглядывает на мать: взаправду она или так просто?
В большой лобастой голове его идет сложная работа: как же все-таки отец его? И права ли мать, ругая его? Отец любит выпивать и нехорош бывает во хмелю, это верно. Но зато, как проспится, лучше его не найдешь. Веселый, до людей охочий и на все руки мастак. И чего только делать не умеет! Вон рамочки для фотографий, что висят на стене, вырезные, словно кружева, - у кого еще такие в деревне? Отцова работа. Мамкин портрет висит возле зеркала - не портрет, а картина, стоит краса-девица, а за ней густая зелень ветвей, на ветках - птицы, а в клювах у птиц - розы, незабудки и другие всякие цветочки. Кто бы еще такое мог сотворить? Тоже отцова работа. А кто еще так играет на гармошке, как отец? Ну ее, мамку, чего цепляется к отцу, что ей надо от него?
Егорка напряженно смотрит в книжку и шевелит губами.
- Ночь уж на улице, мороз дюже крепкий, а Василия все нет, - говорит старый Кондрат, встает и идет к выходу, стуча сразу и протезом и палкой.
- Сынок, - окликает Егорку Наталья, - пойди-ка батю поищи. Поезд давно прошел, может, в деревне у кого застрял.
Егорка скатывается с полатей, накидывает материн ватник, выскакивает в сени и чуть не сбивает деда с единственной ноги.
- Сиди дома, дедушка, я поищу.