А потом из сарая вытащили санки, взвалили на них поросенка, обмыли «укропом», и начал Панас полосовать широким ножом, разделывая тушу. Клава не отходила от него: то полотенцем кровь с бороды сотрет, то брусок подаст нож поточить, то со смехом скрутит цигарку - это оттого, что руки у него кровяные. Ивка давно не видел мать такой - быстрой и веселой. И Панас похож сегодня на озорного чубатого парня: глаза голубые, так и блестят, так и светятся, как уголья в горне.
Припекало солнце. Из-под снега текли ручейки. Ветерок, как котенок, возился с соломой, гоняя ее по уголкам двора. У старых ракит за сараем набухли почки, издавая горьковатый запах. Уже чуялось лето: черничные поляны, земляничные кладовки, брусничные закрома. Ивка представлял, как бегает по лесу, по полю, и от мыслей этих радостно дышалось. Скоро май придет, приновится деревня; заплещут флаги над школой и сельсоветом, пойдет гулять-колесить молодежь - мальчишки на велосипедах, парни в обнимку с девчатами; бабы все нарядные, в цветастых сарафанах и пестрых платочках. И в толпе этой видел Ивка Панаса и мать - вот таких, как сегодня: Панаса - чубатого, с подстриженной бородкой, а мать - совсем как школьницу, бедовую, с ямочками на щеках. И отец с ними: руки кренделем, цигарка в зубах, идет приплясывая.
Тетя Маруся набрала крови от поросенка, подала кузнецу ковшик и попросила испить. Панас прижал к шее бороду, подмигнул Клаве и запрокинул голову.
- И мне! - подскочил Ивка.
- На? вот, отведай чуть! - Панас передал ему ковшик. - Будем мы с тобой побратимы теперь.
Ивка чуть отведал и погладил себя по животу.
- Теперь силы в тебе много будет, - сказал Панас и двумя пальцами, как клешней, сжал ему руку повыше локтя. - Глянь, и верно, силы много!
Ивка оглядывается: на ком бы свою новую силу испробовать? На взрослых не испробуешь. Ребята, что глядят из-за плетня, пожалуй, на одного навалятся - не одолеть.
И вдруг увидел Мурку-беглянку, бросившую своих котят. Она стоит возле сарая, отощавшая, паршивая, жадно смотрит на поросенка и облизывается. Вот на ком испробовать свою силу! Но так просто ее не возьмешь, надо хитростью. Ивка взял кусочек мяса и подразнил издалека:
- На, Мурка!
Мурка слишком старая и опытная кошка, чтобы поддаться на такой крючок.
- На, Мурка, на!
Ивка приближается к ней. Мурка стоит на месте, вытянув морду и не двигаясь с места. А он подходит все ближе и ближе. Присел на корточки и вытянул руку. И тогда Мурка, пригибаясь, почти стелясь по земле, поползла навстречу… и оказалась в руках у Ивки.
Мурка еле вырвалась, прыгнула через плетень и исчезла в бурьяне.
- Будешь знать, как бросать котят! - грозил он кулаком. - Покажись теперь только!
А Мурка взяла да и снова показалась - появилась возле сарая, жалобно смотрела на Ивку: дескать, прости меня, вернусь я к котятам, буду хорошей! Все это прочел Ивка в ее зеленых нахальных глазах, поверил ей и не стал больше ловить. Он был добрый, Ивка, и бросил ей кусок мяса.
Глава восьмая
В избу набились друзья и родные. Из кухни в горницу носились женщины, готовя угощенье. Панас резал сало на полосы, солил и укладывал в кадку: вниз - куски потолще, выше - куски поменьше, а сверху - совсем маленькие.
- Ножки - на холодец, - говорил он, откладывая их в сторону, - а эти шматки к рождеству пойдут. К престольному вот эти сгодятся. Ну, а эти к октябрьским останутся. А сюда, значит, положим кусочки на гробки? - покойничков помянуть…
И выходило, что Паныч весь год будет участвовать в крестьянских трудах и праздниках. Панаса слушали со вниманием, словно бы он лекцию читал, даже Василий свесил голову с печки.
Ивка ухватился за дужку от кадки, но отодрать от пола не смог. Будто прибили бочонок к полу гвоздями.
- А ну-ка, мужики, помогаем ему.
Все мужчины, что были в избе, отодрали кадку от пола и перенесли в сени.
- А теперь, дорогие гости, пожалте к столу, - пригласила Клава.
Гости рассаживались. Клава поливала Панасу из ковшика прямо над тазом. Панас мыл руки с мылом, потом с ладони плеснул на бороду, круто отжал ее и расправил надвое, блестящую, курчавую.
- Эко борода, как у Маркса! - сказал Василий, подсаживаясь к столу, и все оглянулись на него, потому что заговорил он, кажется, впервые за долгое время, а это был добрый признак, и сразу стало веселее за столом.
- Во-во, - подхватил Панас. - Вся сила у меня в ней. Как улягусь спать, бородой укроюсь. Да и кладовка в ней у меня - все, глядишь, крошка застрянет…
- Ну, чистый Маркс, - смеялись в избе. - Только что помоложе.
- А что? - Панас оглядел гостей. - Я, как из армии пришел, на заводе работал, так говорили мне: далеко пойдешь, Панас, башка у тебя да руки очень соображают по металлу…
- А что ж ты в городе не остался?
- Про это дело лучше у Лариски моей спросите. Не захотела.
Женщины торжественно внесли сковородки с жареной кровью, печенкой и шипящим салом. Ивка первым схватил кусок, и никто не одернул его, потому что знали - работал он вместе со всеми и право, значит, имел. А когда разливали вино, Василий принес себе другого, и никто не знал, что это простая вода, потому что мутного пить со всеми не мог, а портить общего веселья не хотел. А Ивке налили смородинового квасу.
- У меня своя, малость покрепче будет, - сказал Василий и чокнулся с Клавой, с Панасом и со всеми гостями.
Ивка выпил квасу полную кружку, навалился на закуску, выбирая куски потолще, и ел не торопясь. Успокоил первый голод, заметил: что-то изменилось в избе. Стены раздвинулись, потолок приподнялся, за столом посветлело. Гости стали видеться, как в кино, - крупно и ясно, и какими-то особенными были Панас и мамка, сидевшие рядом. Глаза у Панаса прозрачные, как вода из лесного ручья, а мать совсем как девчонка. Подавала Панасу самые поджаристые кусочки, и тот, оглядев кусок с разных сторон, прятал его под усы, а когда жевал, борода шевелилась как живая.
И за кого не пили! За отца, за мамку, за гостей, и за него, за Ивку, и за мир во всем мире, и за всех ребятишек на свете. От шума гудела изба.
Только вдруг за столом все примолкли. Тихо стало, слышалось даже, как ходики стучат. На столе объявился незваный гость - Барсик! Как очутился он здесь, непонятно. Лапами прижимал кусочек печенки, рвал зубами и мотал головой, урчал и кашлял, бросая злые взгляды вокруг, будто кто собирался добычу отнять. Ивка хвать его за шиворот - вон отсюда, усатая шельма! Но взрослые не дали, смотрели на Барсика и улыбались, а тот целый спектакль давал. Панас, перебирая на столе пальцами, подкрадывался к нему. Барсик настораживал уши, готовый драться, а когда пальцы убегали обратно, снова принимался за печенку.
А где же Стрелка? Ивка выбрался из-за стола, поискал ее и нашел на лежанке. Стрелка следила за солнечным зайчиком, годила лапкой, пытаясь прижать его к рядну, но зайчик переползал по лапке. Глаза неотступно следили за ним, круглые и удивленные. Обнюхала кусочек сала, подсунутый Ивкой, но есть не стала, отвернулась и снова - шлеп по зайчику! Хотела схватить его и уволочь, а тот не давался…
Обидно Ивке за Стрелку. Оставил ее в покое, укараулил минутку, схватил Барсика со стола и в угол уволок. Барсик успел зацепить печенку и сидел за печкой с набитым брюхом, еле дышал. Никто не мешал ему - ешь свою печенку, жадина! А он и есть уже не мог, но на всякий случай все равно бросал грозные взгляды вокруг.
Ивка пролез под столом и уселся Панасу на колени. Что бы тот ни делал, Ивка все за ним повторял. Панас потянется к сковородке, Ивка тоже кусочек возьмет. Панас губы оближет, Ивка тоже облизнет. Панас бороду погладит, Ивка тоже почешет себе подбородок.
- Чистая обезьяна! - смеялись за столом. - Цирк!
- Панасу бы только с ним и возиться! Своих-то нет…
Он бы, Ивка, пошел к Панасу в подручные и не вылезал бы из кузницы, помогая в делах.
Из горницы принесли гитару, передали Панасу.
- Слазь, - сказала Маруся. - Панас нам что-сь сыграет…
Панас погладил гитару ладонью, поковырял струны грубыми, в заусенцах пальцами и задумчиво сказал:
- Забыл я, как играется, давно не играл.
- Спой, раз общество просит.
- Ну, разве что старинную… Только уж все вместе. - И затянул баском:
Я ли в поле да не травушка была,
Я ли в поле не зеленая росла…
Затянули вразброд и гости. Да только сразу как-то выбились из разноголосицы два голоса: один Панасов - хрипловатый, гудящий и осторожный, словно боялся дать себе полную силу, чтобы не заглушить другой - чистый и задумчивый, нежный и высокий мамкин голос.
Взяли меня, травушку, скосили.
На солнышке в поле иссушили…
Тихо и грустно звучала песня, унося всех за деревенскую околицу, в дальние поля и леса, где мир был светел и широк, где хоровод водили ветер, солнце и облака и где бродила по тропочке девчонка, жалуясь на печальную, горемычную участь свою:
Я ль у батюшки не доченька была,
У родимой не цветочек я росла…
Песня отзвучала и замерла. Из дальних полей, из-за сельской околицы вплыли в избу лежанка со Стрелкой, навострившей уши и забывшей про зайчика, отец, закрывший глаза, притихшие гости за столом. Лица у всех были добрые и задумчивые.
- Складно у вас получается, - сказала тетя Маруся и смахнула слезы с ресниц.
- А вы что же не поддержали? - спросила Клава.
Она отодвинулась от Панаса и стала торопливо прибирать стол.
Когда это появилась Лариса в избе? Никто и не заметил - сейчас вошла или давно уже стоит и слушает? Она едва умещалась в дверях, стояла, поджав губы, уперши руки в бока. Клава первой увидела ее, засуетилась виновато, принесла на сковородке сала и обтерла стакан полотенцем:
- Сейчас вина принесу.
Лариса метнула взгляд на Панаса:
- Забыл про наряд-то? Федор что тебе сказал?