Тот поднял вихрастую голову от бумаг и покрасневшими от ночных бдений глазами недобро глянул на вошедшего. Не обращая внимания на его красноречивые взгляды, Сергей Иванович прошел к столу и по-хозяйски уселся на стул. Достал портсигар, вынул папиросу, размял, прикурил, с наслаждением выпустил струю сизого дыма и погладил пальцами шрам на тыльной стороне ладони.
Первухин откинулся на спинку кресла и зло прищурился: если Кривошеин гладит свой рубец, хорошего не жди.
— Зачем пожаловал? — прервал молчание хозяин. Сергей Иванович отметил, что того проняло бесцеремонное вторжение. Забеспокоился. Ишь, как вскинулся и глазенками стрижет, чует за собой, пакостник, что набрал в рот дерьма и начал им плеваться во все стороны…
— Девчонку уволил все-таки? — Кривошеин снял фуражку и положил ее на край стола.
Первухин покосился на фуражку, словно это была бомба со взведенным механизмом и, быстро облизнув пересохшие от волнения губы, полез в сейф. Вытащил из него тонкие корочки личного дела и поставил их перед собой, как щит, повернув лицевой стороной к незваному гостю.
— Видишь, — он постучал по корочкам ногтем, обращая внимание Сергея Ивановича на крупную надпись красным карандашом, сделанную в правом верхнем углу: «Внимание! Дочь врага народа». — Вопросы есть? Или опять начнем вспоминать ваши собственные ориентировки, уважаемый Сергей Иванович?
Последние слова он постарался произнести с максимальным сарказмом и, донельзя довольный собой, опять откинулся на жесткую деревянную спинку кресла, словно впечатавшись в нее спиной.
Кривошеин скользнул взглядами по корочкам и презрительно скривил губы:
— Рапорток из ревности нацарапал? Думаешь, я не проверил насчет твоих домогательств к Сушковой? От народа, Первухин, ничего утаить не удается, рано или поздно все открывается. А ты забыл, что тебя поставили народ охранять от врага, а не делать врагов из народа?
Хозяин кабинета немного побледнел, но быстро взял себя в руки и перешел в атаку.
— Странно слышать это от начальника отдела контрразведки. Странно, если не сказать большего…
— А ты скажи, не стесняйся, — прервал его Кривошеин. — Скажи! Чего уж таить друг против друга камень за пазухой? Давай начистоту.
— И скажу! — с вызовом ответил Первухин, нервно приглаживая вихры на затылке. — Преступно! Вот что я скажу. Покрываете чуждые нам элементы и еще смеете меня упрекать за своевременную сигнализацию в отношении морального падения сотрудника, приезжавшего сюда в командировку из Москвы? В этом стоит разобраться.
— Разберемся, — мрачно пообещал Сергей Иванович. — Обязательно разберемся. Моя бабка говаривала: «Аки дадено, тако же и воздашется». Мудрая была старуха, хоть и неграмотная. На, читай!
Достав из папки тонкую пачку листков, он положил их на стол перед Первухиным.
— Здесь показания задержанного, вернее, найденного раненным связника немецких агентов. Ты читай, читай, бдительный страж.
Метнув на него сердитый и обеспокоенный взгляд, Первухин подтянул к себе листы и начал читать. Буквально через минуту его лоб покрылся испариной, а щеки — яркими красными пятнами, похожими на предсмертный чахоточный румянец. Отодвинув от себя листки, он поднял на Кривошеина глаза:
— Это ложь и оговор! Здесь нет ни единого слова правды. Савелий Борисович прекрасный специалист и вне всяких подозрений.
— Шпион твой Савелий Борисович, — забирая бумаги, устало сказал Сергей Иванович. — У меня машина внизу и люди ждут. Брать надо.
Первухин вскочил и ошалело заметался по кабинету, бестолково поворачиваясь, словно постоянно натыкался на невидимые преграды и не знал, как их обойти.
Такого поворота он не ожидал. Что теперь будет? Нет, не с инженером Сомпольским Савелием Борисовичем, в котором он своевременно не сумел разглядеть вражеского агента, а с ним самим, с Первухиным? Что будет?
Время военное, по делу, связанному с заводами, приезжали аж из Москвы, там знают, а Кривошеин не преминет измазать его дерьмом в этой и без того неприглядной истории. Все вспомнит: рапорт на Волкова, увольнение строптивой девки, не захотевшей ответить взаимностью заместителю директора по найму, пришьют еще халатность, если чего не похуже.
Схватившись за трубку телефона, — он даже не знал сам, кому и зачем он хочет позвонить, — Первухин вдруг услышал резкий окрик:
— Сядь! Не лапай телефон, ну!
Медленно вернувшись к своему креслу и чувствуя, как прыгают непослушные губы, он жалко просипел:
— Что вы… Сергей Иванович?! Вы же меня… Я же всегда, еще в комсомоле…
— Я тебе обещал, что разберемся, — напомнил Кривошеин. — Худо стало, как самого за штаны потянули?
— Худо, — заискивающе и жалко улыбнулся Первухин. Он готов был сейчас соглашаться с кем и с чем угодно, лишь бы не последовало определенных оргвыводов, не то и его скоро будут ждать внизу люди и машина.
— Вот видишь, как другим круто приходится? Может, теперь народ начнешь хоть немного понимать, — усмехнулся Сергей Иванович. — Где сейчас Сомпольский? У себя? Звони, попросил зайти.
— А что я ему, собственно?.. — положив руку на телефон, беспомощно заморгал Первухин.
— Размазня, — рассердился Кривошеин. — Скажи, что лаборантку новую подобрал. Давай, звони, время идет. Потом мне его личное дело дашь…
Сомпольский пришел минут через пять. Небрежно кивнув Кривошеину, он уважительно поздоровался за руку с Первухиным и, поглядев внимательнее в его лицо, встревоженно спросил:
— Как вы себя чувствуете, не заболели?
Сергей Иванович оглядел инженера. Ничего примечательного, лет под шестьдесят, прилично одетый. Зачем он связался с немцами? Ненавидит советскую власть? Или пожадничал, а может, нацистские спецслужбы просто поймали его старых грешках? Выясним, теперь никуда не денется.
— Присядьте, Савелий Борисович, — предложил он инженеру. — Давайте поговорим.
— Давайте, — легко согласился тот и поискал глазами, куда присесть, но свободных стульев не было.
— Хотя нет, — поднялся Кривошеин и взял фуражку. — Поехали лучше ко мне, там и поговорим. А то здесь и присесть-то не на что.
— Понятно, — протянул Сомпольский. Достал платок и высморкался. — Оружия у меня нет, яду тоже, но вы что-то припозднились. Я ждал раньше, когда Геннадий пропал.
— Мы и так вовремя, — насупился Кривошеий. — Я полагаю, у нас не возникнет недоразумений?
— Зачем же, — криво усмехнулся инженер, — проигрывать надо тоже уметь, а я знал, на что шел. Теперь придется все как на духу, раз уж вы до меня докопались. Прощайте, — поклонился он Первухину.
Тот дернулся, как от удара, и отвернулся к окну, уставившись на чумазый маневровый паровоз, тащивший по заводской узкоколейке платформы с металлоломом, словно в настоящий момент это являлось для него самым важным в жизни и требовало пристального внимания.
— Дело сам привезешь, — открывая перед инженером дверь, напомнил Сергей Иванович. — И чтобы разговоров тут не было! Потому я один зашел. Ясно?
Хлопнула дверь, проскрипели по коридору сапоги начальника отдела контрразведки и простучали каблуки Сомпольского, все затихло, а Первухин все смотрел и смотрел в окно. Маневровый паровоз давно утащил платформы, раз или два звонил телефон на столе, и он никак не мог выйти из транса.
Докопался неугомонный Кривошеин, до всего докопался — до шпиона, до приставаний к лаборантке, до рапорта. Хотя зачем лгать самому себе: это был тривиальный донос, в том числе из ревности. Но что же теперь контрразведка с ним сделает? Что?
Навестить Тоню, работавшую в госпитале, Кривошеин выбрался только через несколько дней. Сомпольский не обманул: он рассказывал все, действительно, как на духу, выторговывая себе жизнь.
История оказалась простой и в то же время страшной. Раненый связник оказался двоюродным братом Сомпольского, во время Первой мировой войны попавшим в немецкий плен и там давшим согласие сотрудничать с немецкой военной разведкой. Вернувшись после заключения мира в Россию, он вступил в Добровольческую армию, воевал на юге, потом сумел добыть себе новые документы и скрыться, устроившись на жительство в Харькове, ставшем столицей Советской Украины.
Однако прошлое не давало покоя, и Геннадий Сомпольский переехал в Ленинград, потом в Свердловск. Откуда наведался к брату, давно потерявшему его из вида. Обнялись, поговорили.
Савелий Борисович ни в каких партиях не состоял, в белых армиях не воевал, с гражданской администрацией адмирала Колчака не сотрудничал и до революции не имел ни грехов ни заслуг — просто-таки круглый со всех сторон человек и всем удобный, исповедывавший вечные обывательские принципы «не высовываться». Жил одиноко, по-провинциальному донжуанствовал, заводя необязательные романы и с легкостью расставаясь с подругами, чтобы сменить их на новых.
Советская власть его уплотнила, и от этого он жестоко страдал, не имея возможности чувствовать себя в квартире полным хозяином. Солгав соседям, что зашел сослуживец, он долго слушал одиссею кузена, крутя головой и сочувственно кивая при рассказах о мытарствах, выпавших на долю Геннадия.
За разговорами выпили пару бутылок вина, спать легли поздно, но и ночью курили и разговаривали. Родственность оказалась в Савелии Борисовиче крепка, опять же не кто-нибудь, а кузен пожаловал, и надо ему помочь чем можно. Вот только как и чем?
К удивлению Савелия, кузен помощи не просил, а сам наставлял, как инженеру себя вести с новыми хозяевами — не перечить, упаси господь вредить чем бы то ни было, не собирать подозрительных компаний, выбиваться в люди доверенные, пользующиеся авторитетом. Геннадий был старше, много повидал, и Сомпольский прислушивался к его советам. Попросив ссудить деньгами, кузен исчез, чтобы снова объявиться только через пять лет.
За это время Савелий Борисович каким-то дуриком успел жениться, переехал к супруге в ее домик на окраине, с садом и огородом, потихоньку начав погружаться в сонную одурь хозяйственных забот. То солили на зиму огурцы и квасили капусту, то собирали яблоки, то занимались огородом: НЭП кончился, жили голодновато и волей-неволей приходилось постоянно думать о хлебе насущном. На службе его положение стало весьма прочным — он охотно брал сверхурочную работу, не вступал в споры с выдвиженцами и аккуратно посещал открытые собрания. Многие считали его человеком недалеким, но вполне благопристойным, заслуживающим доверия.