– Ты заболел чем-то, господин?
– Да, – ответил Антоний, вздрогнув. – Старостью.
К тому времени, как корабль пришел в порт Пирей, Антоний немного восстановился физически. Но настроение у него было паршивое.
– Где моя жена Октавия? – спросил он управляющего во дворце наместника.
Управляющий растерялся, нет, очень удивился.
– Уже несколько лет прошло с тех пор, как госпожа Октавия была в резиденции, Марк Антоний.
– Как так – несколько лет? Она должна быть здесь вместе с двадцатью тысячами солдат своего брата!
– Я только могу повторить, господин, что ее нет. И нет никаких солдат где-либо поблизости от Афин. Если господин Октавиан посылал солдат, они, должно быть, поплыли в Македонию или ушли по суше в провинцию Азия.
Память возвращалась. Да, прошло пять лет с тех пор, как Октавия приехала с четырьмя когортами вместо четырех легионов. И он приказал ей прислать подарок Октавиана к нему в Антиохию, а самой возвращаться домой. Пять лет! Неужели так давно? Нет, наверное, прошло четыре года. Или три? Да какое это имеет значение!
– Я слишком долго живу вдали от Рима, – сказал он Луцилию, садясь за рабочий стол.
– Последний раз ты был в Таренте шесть лет назад, – уточнил Луцилий, сидевший за своим столом.
– Значит, Октавия приезжала в Афины четыре года назад.
– Да.
– Пиши, Луцилий…
Октавии от Марка Антония. Сим сообщаю, что я развожусь с тобой. Покинь мой дом в Риме. Ты лишаешься права жить на какой-либо из моих вилл в Италии. Я не возвращаю тебе твоего приданого и отказываюсь продолжать содержать тебя и моих римских детей. Прими это как мое окончательное решение, обязательное для исполнения.
Луцилий писал, не поднимая глаз от бумаги. Бедная госпожа! С этим разводом вся надежда спасти Антония потеряна… Он поднял голову, встал из-за стола, положил письмо перед Антонием. Помимо других достоинств, Луцилий обладал очень хорошим почерком, поэтому письмо не надо было переписывать профессиональному писцу.
Антоний быстро прочитал, свернул свиток.
– Воск, Луцилий.
Красный цвет воска был обычным цветом для официальных документов. Луцилий подержал восковую палочку над пламенем свечи так умело, что копоть не запачкала воска. Капля размером с денарий упала как раз поперек нижней линии свитка. Антоний приложил свое кольцо-печатку и сильно нажал. Геркулес в окружении «ИМП. М. АНТ. ТРИ.».
– Отправь это со следующим кораблем в Рим, – резко сказал Антоний, – и найди мне корабль до Эфеса. Мои дела в Афинах закончены. – Он криво улыбнулся. – Их никогда и не было.
Покидая Пирей, Антоний думал, что не может точно определить, в какой именно момент он на самом деле порвал с Римом, сжег за собой мосты. Но это было после того, как он узнал, что поклялся посвятить себя и свои трофеи Клеопатре и Александрии. Его любовь к Октавии и ко всему римскому угасла, а вот любовь к Клеопатре стала всеобъемлющей. Почему так случилось, он не знал. Но она запала ему в душу, стала его стержнем. Он не мог противоречить ей, даже когда ее требования были абсурдными. Отчасти из-за провалов в памяти, но на память нельзя все списать. Может быть, великая царица завоевала его сердце, потому что только она смогла оценить его потенциал, сочла его великим и достойным своего внимания. Рим принадлежал Октавиану, так пусть пропадает пропадом. Вот к чему все шло. Если он хотел стать Первым человеком в Риме, он должен был победить Октавиана в сражении. И Клеопатра ясно видела это, всегда знала. Его опасный запой на Самосе и ужасные последствия болезни и новых провалов в памяти показали ему, что лучшие его годы в прошлом. Это был всего лишь кутеж, неодолимая тяга к вину, но истинная причина его поездки в Афины заключалась в желании убежать от своей любви, своей отравы, своих клятв Клеопатре.
Итак, подумал он, прибыв в Афины более или менее протрезвевшим, почему бы не порвать с Римом? Все, от Клеопатры до Октавиана, хотят этого, ожидают этого, не согласны на меньшее. Так что он должен вернуться в Эфес, прежде чем Клеопатра создаст новые проблемы.
Но еще до его приезда в Эфес присутствие Клеопатры привело к серьезным последствиям. Первыми уехали в Рим Сатурнин и Аррунций, объявив, что скорее они будут служить человеку, которого ненавидят, чем женщине. По крайней мере, Октавиан – римлянин! Потом уехал Атратин вместе с группой младших легатов – те приходили в бешенство оттого, что Клеопатра позволяла себе проверять их лагеря, выискивая недостатки, ругая за грязь, оскорбляя старших центурионов за то, что они не вставали по стойке «смирно», когда она обращалась к ним.
Когда Атратин приехал в Рим, Агенобарб и Сосий даже растерялись, выслушав его жалобы.
В Риме тоже все было плохо. Казна почти опустела из-за цены на землю, которую пришлось найти для многих тысяч ветеранов. Миллионы миллионов сестерциев Секста Помпея были потрачены, каким бы невероятным это ни казалось. Земля была очень дорогая, и мало кто из легионеров согласились поселиться в чужих краях, таких как обе Испании, обе Галлии и Африка. Они ведь были римлянами, приросшими к италийской почве. Да, отставники были удовлетворены, однако это стоило государству огромных денег.
Но нельзя было отрицать и того, что Октавиан медленно завоевывал доминирующее положение в сенате и среди плутократов и всадников-предпринимателей. Благоприятные возможности для них на Востоке Антония сокращались, а те люди и фирмы, что процветали два года назад, теперь терпели убытки. Полемон, Архелай Сисен, Аминта и более мелкие цари-клиенты, назначенные Антонием, стали слишком самоуверенными и начали издавать законы, препятствующие процветанию римской коммерции. Подстрекаемые, как всем было известно, Клеопатрой, этой паучихой в центре паутины.
– Что мы будем делать? – спросил Сосий Агенобарба, когда разъяренный Атратин ушел.
– Я думал об этом, Гай, с тех пор, как получил от Антония то письмо, и я считаю, что нам остается только одно.
– Говори! – нетерпеливо крикнул Сосий.
– Мы должны усилить позиции Антония на Востоке, сделав его правление по возможности римским. Это один зубец двузубой вилки, – сказал Агенобарб. – Второй зубец – сделать так, чтобы действия Октавиана сочли незаконными.
– Незаконными?! Как ты это сделаешь?
– Переведя правительство из Рима в Эфес. Мы с тобой – консулы этого года. Большинство преторов тоже за Антония. Я сомневаюсь, что мы сможем оторвать кого-нибудь из плебейских трибунов от их скамьи, но, если половина сената поедет с нами, мы будем бесспорным правительством в изгнании. Да, Сосий, мы уедем из Рима в Эфес! Таким образом мы сделаем Эфес центром правления и прибавим к окружению Антония еще, скажем, пятьсот верных римлян. Более чем достаточно, чтобы заставить Клеопатру возвратиться в Египет, где ей и положено быть.
– То же самое сделал Помпей Магн, после того как Цезарь – божественный Юлий! – перешел Рубикон и вступил в Италию. Он взял консулов, преторов и четыреста сенаторов в Грецию. – Сосий нахмурился. – Но в те дни сенат был меньше и в нем не было так много «новых людей». В сегодняшнем сенате тысяча человек, и две трети в нем – «новые люди». Большинство из них верны Октавиану. Если мы должны выглядеть как правительство в изгнании, нам нужно убедить хотя бы пятьсот сенаторов поехать с нами, а я не думаю, что нам удастся это сделать.
– На самом деле и я не думаю. Я рассчитываю на четыреста человек, до конца преданных Антонию. Не большинство, но достаточно, чтобы убедить народ, что Октавиан действует незаконно, если он попытается сформировать правительство с целью заменить нас, – сказал Агенобарб.
– Этим, Гней, ты начнешь гражданскую войну.
– Я знаю. Но гражданская война все равно неизбежна. По какой другой причине Антоний двинул всю свою армию и флот в Эфес? Ты думаешь, Октавиан этого не понял? Я ненавижу его, но хорошо знаю его образ мысли. Извращенное подобие ума Цезаря живет в голове Октавиана, поверь мне.
– Откуда ты знаешь, что он живет в голове?
– Кто? – не понял Агенобарб.
– Ум.
– Все, кто когда-нибудь побывал на поле сражения, Сосий, знают об этом. Спроси любого армейского хирурга. Ум в голове, в мозгу. – Агенобарб раздраженно взмахнул руками. – Сосий, мы не обсуждаем анатомию и местонахождение разумного начала! Мы говорим о том, как помочь Антонию выбраться из этой египетской трясины и вернуться в Рим!
– Да-да, конечно. Извини. Тогда нам надо действовать скорее. Если не поторопимся, Октавиан не даст нам уехать из Италии.
Но Октавиан им не помешал. Его агенты сообщили о внезапной судорожной деятельности отдельных сенаторов: они забирали вклады из банков, припрятывали имущество, спасая его от ареста, собирали в дорогу жен, детей, педагогов, воспитателей, нянь, управляющих, служанок, не забыли и парикмахеров, косметологов, белошвеек, прислугу, охранников и поваров. Но он ничего не предпринял, даже не сказал ни слова в сенате или на ростре Римского форума. Он отлучался из Рима ранней весной, но теперь вернулся, чтобы быть начеку.
Итак, Агенобарб, Сосий, десять преторов и триста сенаторов торопливо передвигались по Аппиевой дороге в Тарент, кто верхом, кто в двуколках. Домашние ехали в паланкинах среди сотен повозок со слугами, с мебелью, тканями, зерном, всякими мелочами и продуктами. В конце концов все отплыли из Тарента – ближайшего порта, откуда корабли направлялись в Афины вокруг мыса Тенар или в Патры в Коринфском заливе.
Только триста сенаторов! Агенобарб был разочарован, что не сумел убедить и четверти преданных Антонию людей, не говоря уже о тех, что придерживались нейтралитета. Но он был уверен, что это количество достаточно внушительное, чтобы не дать Октавиану возможности без больших усилий сформировать работоспособное правительство. Агенобарб считал себя исключительной личностью. Он был человеком с Палатина и полагал, что власть в Риме должна находиться в руках элиты.
Антоний обрадовался им и быстро сформировал антисенат в правительственном здании Эфеса. Возмущенных богачей со статусом