socius выселили из их особняков. К счастью, Эфес был большим городом и обеспечил Антонию достаточно зданий для размещения огромного притока важных людей и их семей. Местные плутократы переселились в Смирну, Милет, Приену. В результате торговые суда исчезли из гавани, и это было хорошо, больше военных галер сможет встать там на якорь. Что произойдет с городом, когда римляне уйдут, не беспокоило ни Антония, ни его коллег. А жаль. Эфесу понадобились годы, чтобы вернуться к процветанию.
Клеопатре совсем не нравились инициатива Агенобарба и это правительство в изгнании, которое решительно запретило ей присутствовать на заседаниях антисената. Разозлившись, она неосторожно заявила Агенобарбу:
– Ты пожалеешь об этом, когда я буду вершить суд на Капитолии!
– Меня ты не будешь судить, госпожа! – огрызнулся он. – Когда ты сядешь вершить суд на Капитолии, я уже буду мертв – и все истинные римляне со мной! Я предупреждаю тебя, Клеопатра: лучше выбрось эти идеи из головы, потому что этого никогда не будет!
– Не смей обращаться ко мне по имени! – ледяным тоном произнесла она. – Ты должен обращаться ко мне «царица», и с поклоном!
– Не дождешься, Клеопатра!
Она направилась прямиком к Антонию, который возвратился из Афин какой-то тусклый, унылый. Клеопатра решила, что это результат его кутежа на Самосе, о чем ей сообщил Луцилий.
– Я хочу присутствовать в сенате, и я хочу, чтобы этот мужлан Агенобарб был наказан! – кричала она с искаженным лицом, сжав кулаки.
– Дорогая моя, ты не можешь присутствовать в сенате. Он посвящен Квирину – богу римлян-мужчин. И я не имею права наказывать таких влиятельных людей, как Гней Домиций Агенобарб. Римом не правит царь. У нас демократия. Агенобарб равен мне, как и все римляне, какими бы бедными и непримечательными они ни были. Перед законом римляне равны. Primus inter pares, Клеопатра, я только могу быть первым среди равных.
– Тогда это надо изменить.
– Этого нельзя изменить. Никогда. Ты и впрямь сказала ему, что будешь вершить суд на Капитолии? – хмуро спросил Антоний.
– Да. Когда ты побьешь Октавиана и Рим будет наш, я буду сидеть там как заместитель Цезариона, пока он не повзрослеет.
– Даже Цезарион не сможет этого сделать. Он не римлянин. Это одна причина. А другая – ни один живой человек, мужчина он или женщина, не живет на Капитолии. Там обитают наши римские боги.
Клеопатра топнула ногой:
– Я не понимаю тебя! Ты объявляешь моего сына царем царей, но стоит тебе поговорить с кучкой римлян – и ты опять римлянин! Определись наконец! Или я буду продолжать платить за право моего сына владеть миром, или я укладываю вещи и возвращаюсь в Александрию? Ты дурак, Антоний! Большой, ленивый, нерешительный идиот!
В ответ Антоний отвернулся. Время докажет ей, что, даже когда он победит Октавиана, Рим останется таким, каким был всегда, – республикой без царя. А до того она будет платить по счету в полной мере. Это, конечно, не делало ее хозяйкой римской армии, но делало хозяйкой этой кампании. О, он мог бы заставить ее вернуться в Египет. Этого требовали все легаты, и с каждым днем все настойчивее. Но если он отошлет ее домой, она возьмет с собой все деньги – двадцать тысяч талантов золотом. Некоторые, например Атратин, открыто говорили ему, что он должен просто убить эту гадину, забрать ее деньги и аннексировать Египет. Зная, что сам он не может сделать ни того ни другого, он молча слушал диатрибы Клеопатры, а своим легатам напоминал, кто им платит. Но некоторые, например тот же Атратин, предпочли правление Октавиана правлению Клеопатры.
– Как я могу отослать ее домой? – спросил он Канидия, одного из двух ее сторонников.
– Ты не можешь, Антоний, я знаю это.
– Тогда почему так много людей требуют этого?
– Потому что они не привыкли к женщинам-командирам, и они не способны понять своими глупыми головами, что это она платит музыкантам за нужную мелодию.
– Поймут ли они когда-нибудь?
Канидий засмеялся в ответ на этот нелепый вопрос:
– Нет, никогда. Тут нужен изощренный греческий ум, которым они не обладают.
Другим сторонником Клеопатры был Луций Мунаций Планк, которого она купила за крупную сумму. Это денежное вложение дало ей еще Марка Тиция, его племянника, хотя Тицию, более строптивому, чем Планк, было труднее скрывать неприязнь и презрение к новой хозяйке своего дяди. Чего Клеопатра не знала, так это безошибочной способности Планка выбирать сторону победителя в любом столкновении между потенциальными первыми людьми Рима. Как дед сегодняшнего Луция Марция Филиппа, он был прирожденным ренегатом и не видел никакого позора в том, что он переходит из лагеря в лагерь всякий раз, когда инстинкт заставляет его сделать это.
– Я начинаю понимать, что у Антония словно поджилки подрезаны, когда дело касается общения с этой женщиной, – сказал он Тицию в конце месяца в Эфесе. – Думаю, это ерунда, что она опаивает его каким-то зельем или завораживает его, как фокусник змею. Нет, Антония привязывают к ней его недостатки. Он типичный подкаблучник, каких много. Он скорее украдет Цербера из Гадеса, чем возразит своей жене, будь это какой-нибудь пустяк или серьезный ультиматум. Когда я думал, что влюблен в Фульвию, я понял, что это такое. Шантажом, запугиванием или силой она могла заставить меня сделать все, что угодно. И, как Клеопатра, она пыталась занять палатку командира. Ее единственной наградой за это безрассудство стал развод с Антонием. Но Клеопатра? Она – его мама, его любовница, его лучший друг и его сокомандующий.
– Может быть, в этом весь секрет, – задумчиво сказал Тиций. – Весь Рим двадцать лет знал Антония как человека, полного жизненных сил. Он по десять раз за ночь мог взять женщину, он оставил за собой целый шлейф разбитых сердец, бастардов и обманутых мужей. Он сталкивал головы, словно арбузы. Он ездил на колесницах, запряженных львами. Он – легенда, которая быстро превращается в миф. Он отличался от всех в сенате, он храбро сражался при Фарсале и блестяще победил у Филипп. Он был окружен подхалимами! А теперь все мы видим, что у нашего идола глиняные ноги. Клеопатра полностью подавила его. Сокрушительный удар.
– Неизбежная кара Немезиды… Он платит за жизнь-легенду. Тиций, мы должны наблюдать и ждать. У меня еще остались друзья в Риме, они будут сообщать мне, как Октавиан справляется с этим наступающим кризисом. Как только чаша весов склонится в пользу Октавиана, мы перейдем к нему.
– Может быть, лучше перейти прямо сейчас?
– Нет, я думаю, сейчас не надо, – ответил Планк.
Высокомерие и грубость Клеопатры в большой степени порождались ощущением ненадежности, новым и тревожным для нее. Культура ее народа и обстоятельства ее жизни не приучили ее к тому, что женщина, тем более царица, может быть ниже мужчины. Ей не приходило в голову, что в мире римлян-мужчин ни ее статус, ни ее сказочное богатство не заставят их видеть в ней ровню. Ее главная ошибка была в том, что она считала причиной их антипатии тот факт, что она не римлянка. Она ни разу не подумала о том, что она – женщина и в этом все дело. И, перенимая манеру поведения своих римских врагов из окружения Антония, она старалась выглядеть больше римлянкой, чем иностранкой. В шлеме с плюмажем, в кирасе поверх кольчуги и с коротким мечом на перевязи, усыпанной драгоценностями, она расхаживала по лагерям, грязно ругаясь, как какой-нибудь легат. И когда солдаты бросали в ее сторону презрительные взгляды, ей казалось, это из-за того, что ей не удается стать римлянкой. Когда она еще до возвращения Антония из Афин появлялась в таком облачении среди солдат, легионеры открыто смеялись над ней, центурионы пытались сдержать хохот, военные трибуны мерили ее взглядом, словно она была уродцем, младшие легаты бросали оскорбления в ее адрес и продолжали игнорировать ее. Один раз она потребовала от командира легиона, чтобы он выпорол старшего центуриона за неподчинение. Тот наотрез отказался, не испугавшись.
– Беги играть с куклами, а не с солдатиками, – огрызнулся он.
Он дал ей подсказку, но она не поняла этого. Дело было не в том, что она иностранка, а в том, что женский рот изрыгал непристойную брань, а женское тело было облачено в доспехи. Женщины не должны вмешиваться в дела мужчин, тем более под самым носом у них.
Когда Антоний возвратился из Афин, Клеопатра потребовала возмездия, но он отказался наказывать кого-либо и посоветовал ей не ходить в лагеря, если она не хочет выглядеть дурой. Ему и в голову не пришло, что она не понимает причины враждебности римлян. Она не пожелала следовать его совету, просто решила, что в дальнейшем будет посещать лагеря неримских союзников Антония. Ах, вот они-то знали, как обращаться с ней! Сын Полемона Ликомед (сам Полемон вернулся в Понт, чтобы защищать дальние рубежи от мидян и парфян), Аминта из Галатии, Архелай Сисен из Каппадокии, Дейотар Филадельф из Пафлагонии и остальные цари-клиенты, приехавшие в Эфес, отвешивали ей раболепные поклоны.
Она заметила, что Ирод Иудейский не приехал и не прислал армии. Поскольку Антоний проигнорировал ее жалобы на плохое отношение к ней, она обратила его внимание на отсутствие Ирода, и это обеспокоило его до такой степени, что он тут же написал письмо царю евреев. Ответ Ирода последовал незамедлительно, он был полон цветистых, уклончивых фраз, суть которых сводилась к тому, что обстановка в Иерусалиме не позволяет ему ни приехать самому, ни прислать армию. Назревает мятеж, поэтому тысяча извинений, но… Да, так оно и было, однако не в этом крылась истинная причина. Инстинкт самосохранения у Ирода был развит так же сильно, как и у Планка. А этот инстинкт говорил Ироду, что Антоний может не победить в этой войне. На всякий случай он послал очень любезное письмо Октавиану в Рим вместе с подарком для храма Юпитера Всеблагого Всесильного – сфинксом из слоновой кости работы самого Фидия. Когда-то сфинкс принадлежал Гаю Верресу, который вывез его из своей провинции Сицилии и отдал Гортензию в качестве платы за защиту в суде (правда, безуспешную) по многочисленным обвинениям в вымогательстве. От Гортензия сфинкс перешел к одному из Перквитиниев за тысячу талантов. Обанкротившись, тот Перквитиний продал сфинкса за сто талантов финикийскому купцу, чья вдова, ничего не понимавшая в искусстве, продала его Ироду за десять талантов. Реальная стоимость сфинкса, по оценке Ирода, составляла где-то между четырьмя и шестью тысячами талантов. А он слышал, что Антоний осыпает Клеопатру произведениями искусства. Царица Александра знала, что у него есть этот сфинкс, и, если она проболтается об этом Клеопатре, долго он у него не останется. Ненавидя египетскую соседку всем своим существом, Ирод решил, что самое лучшее место для сфинкса – в Риме, в общественном здании, считающемся священным. Чтобы отнять сфинкса у Юпитера Всеблагого Всесильного, Клеопатре действительно придется сесть на Капитолии. Для Ирода сфинкс представлял собой вложение в собственное будущее и будущее его царства. Если бы Антоний победил… но этого не будет при такой его связи с Клеопатрой! Не зная, что он мыслит так же, как Атратин, Ирод решил, что у Антония есть только один способ выйти из этого неприятного положения – убить Клеопатру и сделать Египет частью империи.