А она, не понимая этого, гордилась своей властью над ним, намеренно провоцируя его военачальников, требуя от него то одно, то другое как доказательство его преданности, не осознавая, что ее поведение делает задачу Антония еще труднее, а ее присутствие становится с каждым днем все невыносимее.
На Самосе Антонию захотелось задержаться и покутить. Его легаты продолжили путь до Афин, а они с Клеопатрой остались. Если она будет считать его пьяным, тем лучше. Бо́льшую часть вина из кубка он тайком выливал в свой ночной горшок из цельного золота – ее подарок. На дне ее собственного горшка были изображены орел и буквы SPQR, поэтому она весело заявляла, что может насрать на Рим. Это стоило ей гневной тирады и разбитого горшка, но только после того, как слух об этом дошел до Италии и Октавиан воспользовался им на все сто процентов.
Еще одна трудность заключалась в ее растущем убеждении, что Антоний все-таки не военный гений, при этом она не понимала, что это ее поведение не позволяет Антонию начать эту войну с прежним пылом человека, обладающего властью и ратующего за правое дело. В конце концов он добивался своего, да, но постоянные ссоры изматывали его.
– Уезжай домой, – уныло говорил он ей снова и снова. – Уезжай домой и предоставь мне вести эту войну.
Но разве она могла это сделать, если видела его насквозь? Как только она уедет в Египет, Антоний договорится с Октавианом – и все ее планы рухнут.
В Афинах он отказался идти дальше на запад, страшась того дня, когда Клеопатра вновь присоединится к его армии. Канидий был отличным заместителем командира и мог хорошо выполнять свои обязанности в западной части Греции. А главной обязанностью самого Антония было защитить его легатов от царицы, и это было так необходимо, что он пренебрег перепиской с Канидием и не ответил ни на одно из его писем, в которых речь шла о снабжении.
Новость о том, что Октавиан прочитал его завещание, ошеломила Антония.
– Я – предатель? – с недоумением спросил он Клеопатру. – С каких это пор посмертные распоряжения человека дают право ставить на нем клеймо предателя? Cacat! Это уже слишком! Меня лишили законного триумвирата и всех моих полномочий! Как смеет сенат вставать на сторону этого презренного сосунка? Он совершил святотатство. Никто не может вскрыть завещание человека, пока он жив, а он вскрыл! И они простили его!
Потом везде появилась клятва верности. Поллион прислал ее копию в Афины вместе с письмом, в котором сообщал о своем отказе принести эту клятву.
Антоний, он так хитер! Отказавшихся поклясться он не наказывает. Он хочет, чтобы будущие поколения восхищались его милосердием, как восхищались милосердием его божественного отца! Он даже послал записки магистратам Бононии и Мутины – твоих городов, где полно твоих клиентов! – с сообщением, что никого не будут принуждать клясться. Я думаю, клятву распространят и в провинциях Октавиана, которым не так повезет. Каждый провинциал должен будет поклясться, хочет он этого или нет, – никакого выбора, как для Бононии и Мутины или для меня.
Я могу сказать тебе, Антоний, что люди клянутся толпами и совершенно добровольно. Жители Бононии и Мутины тоже клянутся, и не потому, что их запугали, а потому, что они сыты по горло неопределенностью последних лет и готовы дать клятву шуту, если считают, что это приведет к стабильности. Октавиан исключил тебя из предстоящей кампании – ты просто одурманенная, пьяная жертва обмана царицы зверей. Что меня больше всего восхищает, Октавиан не ограничился только царицей Египта. Он называет и царя Птолемея Пятнадцатого Цезаря таким же агрессором.
Клеопатра, бледная как смерть, дрожащими руками положила письмо Поллиона на стол.
– Антоний, как может Октавиан поступать так с сыном Цезаря? Его кровным сыном, его настоящим наследником и к тому же ребенком!
– Ты и сама это понимаешь, – сказал Агенобарб, тоже прочитав письмо. – Цезариону в июне исполнилось шестнадцать. Он – мужчина.
– Но он – сын Цезаря! Его единственный сын!
– И копия своего отца, – добавил Агенобарб. – Октавиан очень хорошо понимает, что, если Рим и Италия увидят парня, за ним пойдут все. Сенат постарается сделать его римским гражданином, а также лишить Октавиана состояния его так называемого отца и всех его клиентов, что намного важнее. – Агенобарб свирепо посмотрел на нее. – Было бы намного разумнее, Клеопатра, если бы ты осталась в Египте и отправила вместо себя Цезариона. И на советах было бы меньше ненависти.
Конечно, она была не в том состоянии, чтобы спорить с Агенобарбом, но все-таки возразила:
– Если то, что ты говоришь, правда, я была права, оставив Цезариона в Египте. Я должна победить ради него, и только потом я покажу его всем.
– Ты делаешь ошибку, женщина! Пока Цезарион остается по ту сторону Нашего моря, он невидим. Октавиан выпускает листовки, где написано, что Цезарион совершенно не похож на Цезаря, и никто не может ему возразить. Если Октавиан дойдет до Египта, твой сын от Цезаря умрет и Рим так и не увидит его.
– Октавиан никогда не дойдет до Египта! – крикнула Клеопатра.
– Конечно не дойдет, – вступил в разговор Канидий. – Мы побьем его сейчас, в Греции. Я узнал из достоверного источника, что у Октавиана шестнадцать полных легионов и семнадцать тысяч германской и галльской конницы. Это все сухопутные силы, которыми он располагает. Его флот состоит из двухсот больших «пятерок», которые хорошо показали себя в Навлохе, и двухсот жалких маленьких либурн. Мы превосходим его во всех отношениях.
– Хорошо сказано, Канидий. Мы не проиграем. – Потом она вздрогнула. – Некоторые вопросы может решить только война, но ведь в исходе никогда нельзя быть уверенным? Взять, например, Цезаря. Он всегда был в меньшинстве. А говорят, Агриппа почти не уступает Цезарю.
Сразу после письма Поллиона они двинулись к Патрам в устье Коринфского залива на западе Греции. К этому времени вся армия и флот прибыли в Адриатику, обогнув самый западный полуостров Пелопоннес.
Даже притом что несколько сотен галер были оставлены для охраны Метоны, Коркиры и других стратегически важных островов, главный флот состоял из четырехсот восьмидесяти массивных квинквирем. Эти громады – по восемь человек на весло в трех рядах с каждого борта – имели палубы и носы-тараны из цельной бронзы и дуба, а их корпус был усилен поясом из обитых железом брусьев, скрепленных железными скобами, который служил защитой от ударов тарана. В длину корабли были двести футов, в ширину пятьдесят футов, возвышались над водой на десять футов в середине и на двадцать пять футов у кормы и у носа. На каждом было четыреста восемьдесят человек экипажа и сто пятьдесят морских пехотинцев плюс еще высокие башни с артиллерией. Все это делало их неприступными – ценное качество при защите. Но у них был очень медленный ход, а это не годилось для атаки. Флагман Антония «Антония» был еще больше. Шестьдесят кораблей Клеопатры имели такие же размеры и форму, но остальные шестьдесят были просторными триремами с четырьмя гребцами на весло в трех рядах с каждого борта. Они могли плыть с большой скоростью, особенно под парусами. Ее флагман «Цезарион», изящно украшенный и позолоченный, был быстроходным и подходил скорее для бегства, чем для сражения.
Когда все было готово, Антоний успокоился и начал отдавать приказы столь расплывчатые, что детали приходилось додумывать легатам, среди которых были и превосходные командиры, и посредственности, и вовсе безнадежные.
Он поставил свой корабль между островом Коркира и Мефоной, портом на Пелопоннесе севернее мыса Акритас. Богуд из Мавретании, убежавший от своего брата, был назначен командовать Мефоной, а другой крупной базой на острове Левкада командовал Гай Сосий. Даже в Киренаике находился гарнизон. Луций Пинарий Скарп, внучатый племянник божественного Юлия, имел там флот и четыре легиона. Это было необходимо для охраны грузов зерна и продовольствия из Египта. Огромные запасы продовольствия имелись на Самосе, в Эфесе и во многих портах на восточном побережье Греции.
Антоний решил поступиться западной частью Македонии и северной – Эпира. Пытаться удержать их значило бы растянуть фронт и уменьшить плотность войска и кораблей, поэтому пусть они достанутся Октавиану вместе с Эгнатиевой дорогой. Ужас перед чрезмерно длинным фронтом был так велик, что Антоний даже покинул Коркиру. Его основной базой был Амбракийский залив, большой, почти закрытый водоем с узким извилистым входом шириной в милю. Южный выступ возле входа в залив носил название мыс Акций, и здесь Антоний поставил свой лагерь. Легионы и вспомогательные войска расположились веером на много миль вокруг него на болотистых, нездоровых землях, где лютовали москиты. Хотя армия пробыла в лагере недолго, положение складывалось отчаянное. Началась настоящая эпидемия пневмоний и малярии, даже самые стойкие простужались, к тому же заканчивалось продовольствие.
У Антония было плохо налажено продовольственное снабжение, и все советы Клеопатры, направленные на то, чтобы выправить ситуацию, или игнорировались, или саботировались. Не то чтобы она или Антоний не позаботились о запасах, просто они были уверены, что правильнее хранить продовольствие на восточном побережье: Октавиану придется обогнуть Пелопоннес, чтобы добраться до зерна. Но они не приняли в расчет высокий, неровный, труднопроходимый горный хребет, протянувшийся от Македонии до Коринфского залива и отделявший восточную часть Греции от западной. Настоящих дорог там не было, разве что тропы.
Публий Канидий единственный среди легатов видел настоятельную необходимость доставить бо́льшую часть запасов зерна и других продуктов на кораблях вокруг Пелопоннеса, но заупрямившемуся Антонию понадобилось много дней, чтобы дать согласие отправить корабли на восток. А на это требовалось время.
Оказалось, что времени-то у них и нет. Было общеизвестно, что в конце зимы и начале весны преимущество имеют те, кто находится на восточной стороне Адриатического моря, поэтому никто в палатке Антония не верил, что Октавиан и его армия смогут пересечь Адриатику до лета. Но в этом году все водяные боги, от Нептуна до морских лар, встали на сторону Октавиана. Дули сильные западные ветры, что было необычно в это время года. Это означало, что для Октавиана ветер будет попутный и волна попутная, а для Антония ветер будет встречный и волна встречная. Антоний был бессилен. Он не мог помешать Октавиану плыть или высаживаться, где тот пожелает.