– Я должна пойти к нему. Пожалуйста, найди Аполлодора и скажи ему, чтобы он устроил тебя.
Клеопатра похлопала Цинну по руке и пошла в бухту, где увидела согнувшуюся фигуру Марка Антония. Он сидел, обхватив колени руками и положив на них голову. Одинокий. Один.
«Все знаки против нас», – подумала Клеопатра. Сильный ветер развевал полы ее плаща. День был облачный, и дул необычайно холодный для Александрии ветер, пробиравший до костей. Белая пена покрывала серую воду Большой гавани, облака пробегали низко и плотно с севера на юг. Собирался дождь.
От Антония пахло потом, но, слава богам, не вином. Он оброс колючей бородой, а нестриженые волосы торчали во все стороны. Ни один римлянин не носил бороды или длинных волос, только в знак траура. Марк Антоний был в трауре.
Она опустилась около него, дрожа:
– Антоний! Посмотри на меня, Антоний! Посмотри на меня!
В ответ он накрыл голову палудаментом и спрятал лицо.
– Антоний, любовь моя, поговори со мной!
Но он молчал, не открывая лица.
Прошел час, если не больше; начался дождь, сильный ливень, промочивший их насквозь. Наконец Антоний заговорил, но, вероятно, только чтобы отделаться от нее.
– Видишь вон тот маленький мыс?
– Да, любимый, конечно вижу. Мыс Сотер.
– Построй мне на нем хижину с одной комнатой. Достаточно просторной для меня. Никаких слуг. Я не хочу ни мужчин, ни женщин. Даже тебя.
– Ты хочешь соревноваться с Тимоном Афинским? – в ужасе спросила Клеопатра.
– Да. Новый Марк Антоний, мизантроп и женоненавистник. Точно как Тимон из Афин. Хижина станет моим тимониумом, и никто не должен даже подходить к нему. Ты слышишь меня? Никто! Ни ты, ни Цезарион, ни мои дети.
– Ты же умрешь от холода, прежде чем его построят, – сказала она, радуясь дождю, который скрыл ее слезы.
– Тем более есть причина поторопиться. А теперь уходи, Клеопатра! Просто уйди, оставь меня одного!
– Позволь прислать тебе пищу и воду, пожалуйста!
– Не надо. Я ничего не хочу.
Цезарион ждал сообщений с таким нетерпением, что не покидал ее комнату, и ей пришлось переодеваться в сухую одежду за ширмой. Она разговаривала с ним, пока Хармиона и Ирада растирали ее холодное тело грубыми льняными полотенцами, чтобы согреть ее.
– Скажи мне, мама! – все повторял он, и Клеопатра слышала, как он меряет шагами комнату. – Где правда? Скажи мне, скажи мне!
– Правда в том, что он превратился в Тимона Афинского, – в десятый раз повторяла она из-за ширмы. – Я должна построить ему хижину на мысе Сотер. Он собирается назвать ее тимониумом. – Она вышла из-за ширмы. – Нет, он не хочет видеть ни тебя, ни меня, не хочет ни есть, ни пить, даже отказывается от слуги. – Она опять заплакала. – О, Цезарион, что мне делать? Его солдаты знают, что он вернулся, но что они подумают, если он не придет к ним, не возглавит их?
Цезарион вытер ее слезы, обнял ее:
– Успокойся, мама, успокойся! Слезами горю не поможешь. Когда вы находились там, он тоже был таким? Я знаю, он хотел покончить с собой после возвращения из Фрааспы. И пытался утопить себя в вине. Но ты не сказала мне, каким он был, когда в его палатке разгорался спор. Какими были его друзья и легаты, что не одно и то же. Расскажи мне о себе и об Антонии как можно честнее. Я уже не мальчик ни в каком смысле.
Очнувшись от своего горя, она в недоумении посмотрела на него:
– Цезарион! Ты хочешь сказать, что у тебя были женщины?
Он засмеялся:
– А ты предпочла бы, чтобы это были мужчины?
– Мужчины были хороши для Александра Великого, но в этом отношении римляне очень странные. Твой отец хотел бы, чтобы твоими любовницами были женщины, это ясно.
– Тогда я ему угодил. Иди сюда, сядь. – Он посадил ее в кресло, а сам сел на пол, скрестив ноги. – Расскажи мне.
– Он поддерживал меня во всем, сын мой. Преданнее мужа, чем он, не было на земле. О, как они напирали на него! День за днем, день за днем требовали, чтобы он отослал меня домой, в Египет. Они не потерпят присутствия женщины в командирской палатке, тем более иностранки, – тысяча тысяч причин, почему я не должна быть с ним. А я была глупа, Цезарион. Очень глупа. Я сопротивлялась, отказывалась уезжать. И я тоже угрожала ему. Они не хотели, чтобы над ними стояла женщина. Но Антоний защитил меня и ни разу не уступил им. И когда даже Канидий отвернулся от меня, Антоний все-таки отказался отослать меня домой.
– Его отказ был продиктован верностью или любовью?
– Я думаю, и тем и другим. – Она судорожно схватила его руки. – Но это было не самое худшее, Цезарион. Я… я… я не любила его, и он знал это. Это было огромное горе для него. Я не считалась с ним! Помыкала им, унижала его перед легатами, которые не понимали его. Будучи римлянами, они смотрели на него с презрением, потому что он позволял помыкать собой женщине! При них я заставляла его вставать передо мной на колени, я подзывала его щелчком пальцев. Я прерывала совещания, заставляла его устраивать пикники. Неудивительно, что они ненавидели меня! Но он никогда не испытывал ко мне ненависти.
– Когда ты поняла, что любишь его, мама?
– В Акции, во время массового дезертирства царей-клиентов и его легатов и после нескольких второстепенных поражений на суше. Пелена спала с моих глаз, иначе я не могу описать это. Я взглянула на его голову и увидела, что всего за одну ночь он поседел. Внезапно я почувствовала такое сострадание к нему, словно он – это я. И – пелена спала. В один миг, с одним вдохом. Да, я понимаю теперь, что любовь постепенно росла во мне, но в тот момент она явилась для меня полной неожиданностью. Потом события стали развиваться так стремительно, что у меня не было достаточно времени, чтобы показать ему всю глубину моего чувства. А теперь, наверное, этого времени у меня никогда не будет, – печально закончила она.
Цезарион поднял ее с кресла, обнял и стал гладить по спине, словно ребенка.
– Он придет в себя, мама. Это пройдет, и у тебя появится случай показать ему свою любовь.
– Когда ты стал таким мудрым, сын мой?
– Мудрым? Я? Нет, вовсе не мудрым. Просто я способен видеть картину ясно. На моих глазах нет шор, и никогда не было. Теперь отправляйся спать, мама, моя дорогая, любимая мама. Я построю ему хижину с единственной комнатой за день.
Цезарион сдержал слово. Маленький тимониум для Марка Антония был построен за один день. Человек, чье лицо было Антонию незнакомо, крикнул ему издали, что еду и питье будут ставить у двери, и ушел.
Голод и жажда придут, конечно, но сейчас он еще не сильно ощущал их. Он открыл дверь и остановился на пороге, глядя на эту тюремную камеру. Ибо это была камера. И выйти он сможет, только когда совладает со своими душевными муками. Входя внутрь, Антоний не знал, сколько продлится его заточение.
Словно в ярком свете увидел он все, что делал неверно, но каждый шаг надо было осмыслить.
Бедная, глупая Клеопатра! Цеплялась за него как за спасителя, хотя все в его мире видели, что Марк Антоний никого не может спасти. Если он не смог спасти себя, был ли у него шанс спасти других?
Цезарь – настоящий Цезарь, а не тот мальчишка-позер в Риме – всегда это знал, конечно. Почему же еще он пренебрег тем, кого все считали его наследником? Все началось с того, что Цезарь признал его ни на что не годным. Реакция Антония была предсказуемой: он пойдет на Восток драться с парфянами, сделает то, что не успел сделать Цезарь. Покроет себя славой и станет равным Цезарю.
Но он потерпел крах, погряз в своих пороках. Почему-то ему всегда казалось, что еще достаточно времени для кутежей, и он вовсю предавался веселью. Но времени-то и не было. Ведь вопреки всему дела у Октавиана в Италии шли хорошо. Октавиан, всегда Октавиан! Глядя на голые стены своего тимониума, Антоний понял наконец, почему его мечты не сбылись. Ему надо было плюнуть на Октавиана и продолжить кампанию против парфян, а не преследовать наследника Цезаря. Впустую потраченные годы! Напрасные интриги, нацеленные на свержение Октавиана; год за годом тратил он на то, чтобы поощрять Секста Помпея в его тщетных замыслах. Антонию незачем было оставаться в Греции. Если Октавиану суждено было победить Секста Помпея, Антоний не смог бы это предотвратить. И не предотвратил, в конце концов. Октавиан обхитрил его, победил вопреки ему. А годы шли, и парфяне становились сильнее.
Ошибки, одна за другой! Деллий первым ввел его в заблуждение, потом Монес. И Клеопатра. Да, Клеопатра…
Почему он поехал в Афины, вместо того чтобы остаться в Сирии той весной, когда вторглись парфяне? Потому что боялся Октавиана больше, чем настоящего исконного врага. Подвергая опасности свое положение в Риме, он лишил себя духовной опоры. И теперь, спустя одиннадцать лет после Филипп, у него не осталось ничего, кроме стыда.
Как он может посмотреть в глаза Канидию? Цезариону? Тем из его римских друзей, кто остался в живых? Столько соратников погибло из-за него! Агенобарб, Попликола, Лурий… А такие люди, как Поллион и Вентидий, были вынуждены уйти в отставку из-за его ошибок… Как он снова посмотрит в глаза столь достойному человеку, как Поллион?
Шагая по земляному полу, он все думал, думал, вспоминая о еде, только когда уже шатался от изнеможения или останавливался, удивляясь, что за когтистый зверь терзает его желудок. Стыд, стыд! Он, которым так восхищались, которого так любили, всех их подвел, задумав погубить Октавиана, хотя это не было ни его долгом, ни его лучшей идеей. Стыд, стыд!
Только с наступлением зимы, необычно холодной в этом году, он успокоился настолько, что смог думать о Клеопатре.
А о чем было думать? Бедная, глупая Клеопатра! Ходила по палатке, подражая поседевшим в сражениях римским командирам и считая себя равной им в военном искусстве только потому, что платила по счетам.
И все это ради Цезариона, царя царей. Цезарь в новом обличье, кровь от крови ее. Но разве мог он, Антоний, противоречить ей, если все, чего он хотел, – это угодить ей? Зачем еще он пошел на эту сумасшедшую авантюру – завоевать Рим, если не из-за любви к Клеопатре? В его голове она заняла место той парфянской кампании после отступления от Фрааспы.