Но потом она, наверное, задремала и сквозь дрему видела, как он поднялся – неясный темный силуэт на фоне бледного жемчуга рассвета. Она смотрела, как слуга помогает ему надеть доспехи: подбитая алая туника поверх алой набедренной повязки, алая кожаная безрукавка, простая кираса и рукава из красных кожаных полос, туго зашнурованные короткие сапоги, их языки, украшенные стальными львами, перегнулись вперед, закрывая шнурки. Широко улыбнувшись ей, Антоний взял под мышку свой стальной шлем, откинул за спину палудамент, свободно спадающий с плеч.
– Пойдем, жена, – сказал он. – Проводи меня.
Она сунула свой носовой платок, надушенный ее духами, в пройму его кирасы и вышла с ним на чистый, холодный воздух, наполненный пением птиц.
Канидий, Цинна, Децим Туруллий и Кассий Пармский уже ждали. Антоний сел в седло со скамьи, пнул пятками в ребра своего серого в яблоках государственного коня и галопом поскакал на ипподром в пяти милях от дворца. Это был последний день июля.
Как только он исчез из виду, она пошла в свою гробницу в сопровождении Хармионы и Ирады. Войдя внутрь, они втроем опустили брусья на двойные двери. Только знаменитый восьмифутовый таран Антония мог выбить их. Клеопатра увидела очень много свежей еды, корзины с фигами, оливками, булочками, испеченными по специальному рецепту, что позволяло им не черстветь несколько дней. Но она не собиралась долго тут жить.
Худшее случится сегодня, когда принесут тело Антония. Его положат в погребальной камере с саркофагом, чтобы там его забальзамировали жрецы. Но сначала она посмотрит на его мертвое лицо. О Амон-Ра и все твои боги, пусть оно будет мирным, не искаженным гримасой боли! Пусть его жизнь закончится мгновенно!
– Я рада, – сказала Хармиона, дрожа, – что в отверстие проникает свежий воздух. Здесь так мрачно!
– Зажги больше ламп, глупая, – ответила практичная Ирада.
Антоний и его легаты направлялись в Канопу, с улыбкой предвкушая предстоящий бой. Территория уже много лет была заселена зажиточными иноземными торговцами, но их дома не были разбросаны между гробницами, как на западной стороне города, в районе некрополя. Здесь раскинулись сады, плантации, каменные особняки с бассейнами и фонтанами, рощи черного дуба и пальм. За ипподромом лежали низкие дюны. Около моря – что вовсе не радовало богачей – был расположен римский лагерь, построенный квадратом со стороной в две мили, с траншеями, рвами, обнесенный стенами.
«Хорошо!» – подумал Антоний, когда они приблизились. Он увидел, что солдаты уже вышли из лагеря и построились. Между передними рядами Антония и передними рядами Октавиана было полмили. Орлы сияли, разноцветные флаги когорт развевались на ветру, алый сигнальный флаг был воткнут в землю рядом с государственным конем Октавиана, которого окружали его военачальники. «Ох, как я люблю этот момент! – думал Антоний, проезжая по рядам своих солдат. На флангах били копытами кони. Ощущалось обычное перед боем возбуждение. – Я люблю разлитое в воздухе напряжение, люблю смотреть на лица моих солдат, чувствовать концентрацию этой мощи».
И вдруг в один миг все закончилось. Его вексилларий с силой воткнул в землю свой флаг и пошел в сторону армии Октавиана. Все аквилиферы сделали то же самое со своими орлами. Вслед за ними все его солдаты подняли вверх мечи и копья, древки которых были перевязаны белыми шарфами.
Как долго Антоний сидел на своем гарцующем коне, он не знал, но когда его ум достаточно прояснился, он посмотрел по сторонам, ища взглядом своих легатов, – но они уже ушли. Исчезли. И он не знал куда. Резким движением, словно марионетка, он повернул седую голову и галопом помчался в Александрию. Слезы заливали его лицо и слетали, как капли дождя от порыва ветра.
– Клеопатра, Клеопатра! – крикнул он, как только вошел во дворец и бросил шлем, со звоном скатившийся по лестнице. – Клеопатра!
Появился Аполлодор, за ним Сосиген и, наконец, Каэм. Но Клеопатры не было.
– Где она? Где моя жена? – кричал он.
– Что случилось? – спросил Аполлодор, съежившись.
– Моя армия дезертировала, а это значит, что и флот мой тоже не будет драться, – резко ответил он. – Где царица?
– В своей гробнице, – ответил Аполлодор.
Вот! Он побледнел, покачнулся.
– Умерла?
– Да. Она не думала, что увидит тебя живым.
– И не увидела бы, если бы моя армия сражалась. – Он пожал плечами, развязал тесемки палудамента, и тот упал на пол ярким красным пятном. – Да какая разница.
Он развязал ремни кирасы – она упала на мрамор, звякнув, – выхватил меч из ножен, меч аристократа с эфесом из слоновой кости в форме орла.
– Помоги мне снять безрукавку, – приказал он Аполлодору. – Ну же, я не прошу тебя проткнуть меня мечом! Просто раздень меня до туники.
Но это Каэм вышел вперед, снял с него кожаную одежду и птериги. Три старика стояли в оцепенении, глядя, как Антоний направил острие своего меча на диафрагму, нащупывая пальцами левой руки нижнее ребро грудной клетки. Нащупав, он обеими руками схватил рукоять, шумно втянул в себя воздух и со всей силой пронзил себя. Только тогда, когда он стал опускаться на пол, ловя ртом воздух, моргая, хмурый не от боли, а от гнева, трое стариков подбежали, чтобы помочь ему.
– Cacat! – воскликнул он, оскалив зубы. – Я ударил мимо сердца. Оно должно быть там…
– Что мы можем сделать? – спросил Сосиген, плача.
– Во-первых, перестань реветь. Меч в моей печенке или в легких, поэтому через какое-то время я все-таки умру. – Он застонал. – Cacat, больно! Так мне и надо… Царица… Отнесите меня к ней.
– Оставайся здесь до конца, Марк Антоний, – попросил его Каэм.
– Нет, я хочу умереть, глядя на нее. Отнесите меня к ней.
Два бальзамировщика поднялись в корзине со своими инструментами и встали на уступ у отверстия, ожидая, пока другие два жреца-бальзамировщика уложат Антония в корзину, дно которой застилали белые простыни. Затем они подняли корзину лебедкой. У отверстия они поставили корзину на рельсы, и она скатилась в гробницу, где первые два жреца приняли ее.
Клеопатра стояла, ожидая увидеть безжизненное тело Антония, красивого в смерти, без зияющих кровавых ран.
– Клеопатра! – ахнул он. – Они сказали, что ты мертва.
– Любовь моя, любовь моя! Ты еще жив!
– Так это шутка? – спросил он, пытаясь засмеяться сквозь кашель. – Cacat! Я чувствую кровь на груди.
– Положите его на мою кровать, – приказала она жрецам и ходила вокруг, мешая им, пока они не уложили его так, как она хотела.
На алой тунике кровь была не так заметна, как на белых простынях, на которых он лежал. Но за свои тридцать девять лет Клеопатра видела много крови и не пришла в ужас. До тех пор, пока жрецы-врачи не сняли с него тунику, чтобы туже перевязать рану и остановить кровотечение. Увидев его великолепное тело с длинным тонким разрезом под ребрами, она усилием воли стиснула зубы, чтобы сдержать крик, первый взрыв горя. Антоний умирал… Что ж, она ожидала этого. Но не ожидала, что будет смотреть, как он умирает. Боль в его глазах, спазм, внезапно согнувший его дугой, когда жрецы стали бинтовать его. Его рука сдавила ее пальцы так, что она подумала: сейчас он их сломает. Но она знала, что это прикосновение дает ему силы, поэтому стерпела.
Когда его положили как можно удобнее, Клеопатра подвинула кресло к кровати, села и тихо и ласково заговорила с ним, а он не отводил взгляда от ее лица. Время шло час за часом, помогая ему пересечь реку, как сказал он, в душе оставаясь римлянином.
– Мы действительно будем вместе гулять в царстве мертвых?
– Теперь уже очень скоро, любовь моя.
– Как я найду тебя?
– Это я найду тебя. Просто сядь где-нибудь в красивом месте и жди.
– Лучшая судьба, чем вечный сон.
– О да. Мы будем вместе.
– Цезарь тоже бог. Я должен буду делить тебя с ним?
– Нет. Цезарь принадлежит к римским богам. Нас там не будет.
Прошло много времени, прежде чем он собрался с силами и смог рассказать ей, что случилось на ипподроме.
– Мои воины дезертировали, Клеопатра. Все до единого.
– Значит, сражения не было.
– Нет, я сам себя заколол.
– Лучше умереть от своего меча, чем от меча Октавиана.
– Я тоже так думаю. Да, но это утомительно. Медленно, слишком медленно.
– Скоро все будет кончено, любимый. Я говорила, как сильно я люблю тебя?
– Да, и теперь я верю тебе.
Переход от жизни к смерти был таким тихим, что она не поняла, когда это произошло, пока не посмотрела близко в его глаза и не увидела огромные зрачки, покрытые золотой патиной. Марк Антоний покинул ее. У нее на руках была лишь оболочка, та его часть, которую он оставил.
Крик разорвал воздух. Ее крик. Она выла, как зверь, рвала на себе волосы, разорвала лиф платья и стала ногтями царапать грудь, плача и причитая, словно безумная.
Хармионе и Ираде показалось, что она может нанести себе серьезный вред, они позвали жрецов-бальзамировщиков, и те насильно влили в горло Клеопатры маковый сироп. И только когда она впала в ступор, жрецы смогли отнести тело Марка Антония в комнаты, где стоял саркофаг, чтобы приступить к бальзамированию.
Наступила темнота. Антоний умирал одиннадцать часов. Но в конце он был прежним Антонием, великим Антонием. В смерти он наконец обрел себя.
28
Цезарион спокойно продолжал путь по дороге, ведущей в Мемфис, хотя двое его слуг, пожилые македонцы, настоятельно советовали ему ехать до Схедии и там сесть на паром до Леонтополя на Пелузийском рукаве Нила. Это позволит избежать риска встречи с армией Октавиана, говорили они. К тому же это более короткий путь к Нилу.
– Какая ерунда, Праксис! – засмеялся молодой человек. – Кратчайший путь до Нила – это дорога на Мемфис.
– Только когда на ней нет римских легионов, сын Ра.
– Не называй меня так! Я – Парменид из Александрии, младший банкир, еду инспектировать счета царского банка в Копте.
«Жаль, что мама настояла, чтобы я взял с собой двух сторожевых псов», – подумал Цезарион. Хотя, в конце концов, они ни на что не влияли. Он точно знал, куда направляется и что будет делать. Не оставить маму в беде – это первое и самое главное. Какой сын согласится на это? Они были связаны нитью, по которой ее кровь поступала к нему, когда он плавал в мягкой, теплой жидкости, которую мама приготовила для него. И даже после того, как эту нить перерезали, остались невидимые узы, связывающие их, как бы далеко друг от друга они ни находились. Конечно, она думала о нем, когда отсылала его на другой конец света, совершенно ему чуждый. Ну а он думал о ней, когда покидал ее, намереваясь отправиться совсем в другое место и поступить совершенно иначе.