На развилке, где сходились дороги на Схедию и Мемфис, он радостно простился с попутчиками, стегнул хлыстом своего верблюда и галопом помчался по дороге на Мемфис. «Брр! Брр!» – понукал он животное, скрестив ноги перед седлом, чтобы не упасть. Для верблюдов характерна иноходь. А это качка посильнее корабельной во время шторма.
– Мы должны догнать его! – вздохнув, сказал Праксис.
«Брр! Брр!» И оба кинулись вдогонку быстро удалявшемуся Цезариону.
Еще несколько миль – и как раз когда слуги уже нагнали его, Цезарион увидел армию Октавиана. Он осадил верблюда, потом съехал с дороги. Никто его не заметил. Солдаты и офицеры пели свои походные песни, ибо знали, что тысячемильный марш заканчивается и их ждет хороший лагерь, хорошая солдатская еда, девочки Александрии к их услугам, добровольно или не очень, и, без сомнения, масса небольших золотых вещичек, которых никто не пропустит.
Раз-два, раз-два,
Антоний, мы твоя судьба!
Три-четыре, три-четыре,
Открывай-ка дверь пошире!
Пять-шесть, пять-шесть,
Антоний, вот мы уже здесь.
Семь-восемь, семь-восемь,
Выходи навстречу, просим!
Девять-десять, девять-десять,
Мы пришли покуролесить!
Цезарь, Цезарь!
Всех хотим мы, и женщин и мужчин!
Александрия!
Александрия!
Александрия!
Восхищенный Цезарион отметил, как солдаты меняют ритм, чтобы он соответствовал ритму марша. Левой-правой, левой-правой! Медленно двигаясь вдоль линии, он понял, что у каждой когорты своя песня и что какой-то голосистый остроумец сочинил новые слова и поет свое. Он видел армию Антония здесь, в Египте, и в Антиохии, но его войска никогда не пели походных песен. Может быть, потому что они не были на марше. Обычай понравился Цезариону, хотя в этих песенках доставалось его матери, которая, похоже, стала любимой темой. Колдунья, сука, свинья, корова, царица зверей, шлюха жрецов…
Ах! Он увидел алый vexillum proponere командующего. Древко флага держал человек в львиной шкуре. Когда палатку командующего установят, флаг будет развеваться над ней. Октавиан, наконец-то! Как и все его легаты, он шел пешком, одетый в забрызганную грязью кожаную безрукавку коричневого цвета. Золотые волосы выдавали его даже и без алого знамени. Такой маленький! Не выше пяти с половиной футов, подумал пораженный Цезарион. Стройный, загорелый, лицо привлекательное, но не женственное. Его маленькие некрасивые руки двигались в такт приличной песне, которую пели впереди.
– Цезарь Октавиан! – крикнул Цезарион, сдернув капюшон. – Цезарь Октавиан, я пришел заключить соглашение!
Октавиан резко остановился, половина армии, следующая за ним, тоже остановилась, а та половина, что шла впереди него, продолжала идти, пока младший легат, ехавший верхом, не выехал вперед и не остановил солдат.
На какой-то момент Октавиан искренне подумал, что перед ним божественный Юлий, нарядившийся греком. Потом его изумленный взгляд задержался на неброской светло-коричневой одежде, отметил юность божественного Юлия, и Октавиан понял, что перед ним Цезарион. Сын Клеопатры от его божественного отца. Птолемей Пятнадцатый Цезарь, царь Египта.
Два человека постарше, тоже на верблюдах, догоняли Цезариона. Вдруг Октавиан повернулся к Статилию Тавру:
– Тавр, схвати их и накрой капюшоном голову мальчика. Немедленно!
Пока солдаты освобождались от груза, который они несли на натруженных спинах и плечах, и группами уходили к ближнему озеру Мареотида за водой, была срочно поставлена палатка для Октавиана. Не могло быть и речи о том, чтобы позвать кого-то в палатку для предстоящего разговора, во всяком случае вначале. Перед Мессалой Корвином и Статилием Тавром только мелькнула золотоволосая голова божественного Юлия – привидение?
– Уведите двух других и немедленно убейте их, – сказал он Тавру. – Потом вернитесь ко мне. Никто не должен говорить с ними. Поэтому оставайтесь при них, пока они не умрут. Понятно?
С Октавианом путешествовали три человека, которых он выбрал вовсе не за военную доблесть. Один был аристократом, двое других – его вольноотпущенниками. Гай Прокулей был сводным братом зятя Мецената, Варрона Мурены, известного своей эрудицией. Гай Юлий Тирс и Гай Юлий Эпафродит были рабами Октавиана и служили ему так хорошо, что после их освобождения он не только оставил их при себе, но и сделал своими доверенными лицами. Ибо такого человека, как Октавиан, грубая компания военных вроде его старших легатов просто свела бы с ума через несколько месяцев. Отсюда Прокулей, Тирс и Эпафродит. Поскольку все военачальники Октавиана, от Сабина и Кальвина до Корвина, держали своего господина за большого оригинала, никто не обижался на то, что Октавиан во время кампании обедает один, то есть с Прокулеем, Тирсом и Эпафродитом.
Шок, испытанный Октавианом, прошел не сразу по многим причинам, первой и главной из которых было то, что он обнаружил местонахождение сокровищницы Птолемеев, следуя описанию, которое дал ему его божественный отец. Поисками он занимался со своими двумя вольноотпущенниками. Ни один римский аристократ никогда не увидит, что лежало в сотнях маленьких комнат по обе стороны лабиринта тоннелей, начинавшегося на территории Птаха. Войти в него можно, нажав определенный картуш и спустившись в темные недра. Подобно рабу, которому позволили несколько часов погулять по Елисейским полям, блуждал он по подземному лабиринту. Потом стал изымать то, что, по его мнению, было необходимо, чтобы поставить Рим на ноги: в основном золото, ляпис-лазурь, горный хрусталь, алебастр для скульпторов, которые создадут замечательные произведения искусства для украшения римских храмов и общественных мест. В качестве вьючных животных он использовал египтян, которым перед входом в тоннели завязали глаза. После того как они поднялись на поверхность, его собственная когорта убила всех носильщиков и взяла под охрану повозки, двинувшиеся в Пелузий, откуда ценный груз должен был отправиться домой. Солдаты могли догадаться о содержании корзин по их весу, но никто не посмел бы открыть их, потому что все они были запечатаны печатью с изображением сфинкса. Когда Октавиан увидел это превосходящее воображение богатство, с его плеч свалился огромный груз. Настроение его улучшилось, он почувствовал себя таким свободным и беззаботным, что его легаты не могли понять, с чем же столкнулся он в Мемфисе, что так изменило его. Он пел, насвистывал, чуть ли не прыгал от радости, когда армия возобновила марш в логово царицы зверей, в Александрию. Конечно, со временем они догадаются, что произошло в Мемфисе, но к тому времени они – и все то золото – уже вернутся в Рим, и ни у кого не будет возможности припрятать что-нибудь в складке тоги.
В тот момент, когда Цезарион окликнул его в пяти милях от ипподрома в окрестностях Александрии, у него еще не было выработано никакой стратегии. Золото на пути к Риму, да, но что ему делать с Египтом и его царской семьей? С Марком Антонием? Как лучше всего защитить сокровища Птолемеев? Сколько людей знали, как их найти? Кому из своих вероломных союзников, от царя парфян до армянского Артавазда, говорила о них Клеопатра? Ох, будь проклят этот мальчишка за его неожиданное, внезапное появление! Да еще перед всей его армией!
Когда Статилий Тавр вернулся, Октавиан резко кивнул.
– Приведи его, Тавр. Сам.
Он вошел со все еще покрытой головой, но быстро скинул верхнюю одежду и остался в простой кожаной тунике для верховой езды. Такой высокий! Выше даже, чем был божественный Юлий. Военачальники Октавиана дружно вздохнули и затаили дыхание, ошеломленные.
– Что ты делаешь здесь, царь Птолемей? – спросил Октавиан со своего курульного кресла.
Не будет никаких рукопожатий, сердечных приветствий, никакого лицемерия.
– Я пришел вести переговоры.
– Тебя послала твоя мать?
Молодой человек засмеялся, продемонстрировав еще большее сходство с Цезарем.
– Нет, конечно! Она думает, что я на пути в Беренику, откуда должен отплыть в Индию.
– Ты сделал бы лучше, если бы подчинился ей.
– Нет. Я не могу оставить ее – позволить ей одной встретиться с тобой лицом к лицу.
– У нее есть Марк Антоний.
– Если я правильно его понял, он будет уже мертв.
Октавиан потянулся, зевнул до слез.
– Очень хорошо, царь Птолемей. Я буду вести с тобой переговоры. Но не при стольких свидетелях. Мои легаты, вы можете идти. Помните клятву, которую вы дали мне. Я хочу, чтобы даже шепота вашего об этом никто не услышал. И не смейте обсуждать появление этого юноши даже между собой. Понятно?
Статилий Тавр кивнул и ушел с остальными.
– Садись, Цезарион.
Прокулей, Тирс и Эпафродит, едва дыша от ужаса, встали у стены палатки на таком расстоянии, чтобы их не видели оба участника драмы.
Цезарион сел, его зелено-голубые глаза оказались единственным, что отличало его от божественного Юлия.
– Что же ты можешь предложить, чего не может Клеопатра?
– Для начала – спокойную атмосферу. Ты не испытываешь ненависти ко мне. Как ты можешь ненавидеть меня, если мы никогда не встречались? Я желаю мира тебе и Египту.
– Огласи свои предложения.
– Моя мать удалится как частное лицо в Мемфис или Фивы. Ее дети от Марка Антония поедут с ней. Я буду править в Александрии как царь и в Египте как фараон. Я буду самым преданным царем-клиентом Гая Юлия Цезаря, божественного сына. Я дам тебе столько золота, сколько ты попросишь, а также пшеницу, чтобы кормить всю Италию.
– Почему ты будешь более мудрым правителем, чем твоя мать?
– Потому что я – кровный сын Гая Юлия Цезаря. Я уже начал исправлять ошибки, которые на протяжении многих поколений совершала династия Птолемеев. Я учредил бесплатную раздачу зерна для бедных, я сделал гражданами Александрии всех ее жителей, а сейчас я работаю над процедурой демократических выборов.
– Хм. Очень по-цезарски, Цезарион.
– Понимаешь, я нашел его бумаги с проектами, как вывести Александрию и Египет из застоя, который длился в Египте тысячелетия. Я понял, что