– Зачем этот фарс? – спросил Тирс Октавиана, когда стало уже темно и пришли дворцовые слуги с факелами, чтобы осветить место действия. – Она ведь понимает, что ты не можешь обещать ей то, чего она просит! И почему она не хочет говорить с тобой? Она же знает, что ты здесь!
– Она боится, что, если она заговорит со мной, никто больше не услышит нашего разговора. Это способ как-то увековечить ее слова. Она знает, что Прокулей – ученый, писатель, хронист.
– Мы, конечно, сможем войти сверху с наступлением темноты?
– Нет, она еще недостаточно устала. Я хочу так измотать ее и утомить, чтобы она потеряла бдительность. Только тогда мы сможем войти.
– В данный момент, Цезарь, твоя главная проблема – я, – сказал Прокулей. – Я очень устал, голова кружится. Я готов сделать для тебя что угодно, но тело отказывается мне повиноваться.
В этот момент прибыл Гай Корнелий Галл. Его красивое лицо было свежим, серые глаза – настороженными. У Октавиана появилась идея.
– Спроси у ее несносного величества, будет ли она говорить с другим, таким же известным автором, – сказал он. – Скажи ей, что ты плохо себя чувствуешь или что я отозвал тебя, – что-нибудь, все, что угодно!
– Да, я буду говорить с Галлом, – ответил голос, уже не такой сильный спустя двенадцать часов.
Разговор продолжался, пока не взошло солнце и все утро – двадцать четыре часа. К счастью, небольшой участок перед дверьми был хорошо защищен от летнего солнца. Ее голос совсем ослаб. Теперь он звучал так, словно у нее уже не осталось сил приказывать. Но, имея такую сестру, как Октавия, Октавиан знал, как женщина может сражаться за своих детей.
Наконец, уже к концу дня, Октавиан кивнул:
– Прокулей, смени Галла. Это ее взбодрит. Заставит сосредоточиться на переговорах. Галл, возьми моих двух вольноотпущенников и войди в гробницу через отверстие. Я хочу, чтобы вы это сделали украдкой. Никакого стука, скрипа, громкого шепота. Если ей удастся убить себя, вы по самый нос в дерьме с моей помощью.
Корнелий Галл был ловкий, как кошка, тихий и гибкий. Когда все трое встали на стену с отверстием, он по собственной инициативе решил спуститься вниз по веревке. В слабом свете факела он увидел Клеопатру и ее двух компаньонок вокруг переговорной трубы. Царица оживленно жестикулировала, что-то говоря, все ее внимание было сосредоточено на Прокулее. Одна служанка поддерживала ее справа, другая – слева. Галл спустился как молния. Клеопатра громко вскрикнула и схватила кинжал, лежащий рядом с ней. Но Галл выхватил у нее кинжал и держал ее без всяких усилий, хотя две выбившиеся из сил девушки царапали и били его. Затем к нему присоединились Тирс и Эпафродит, и царица со служанками оказались у них в руках.
Тридцативосьмилетний воин в расцвете сил, Галл оставил женщин на попечение вольноотпущенников, а сам поднял два массивных бронзовых бруса и отворил двери. Хлынул поток света. Он даже зажмурился, ослепленный.
К тому времени, как женщин вывели на улицу, поддерживая под руки, сам Октавиан исчез. В его планы не входило встречаться с царицей лицом к лицу в ближайшие несколько дней.
Галл на руках отнес Клеопатру в ее покои, двое вольноотпущенников несли Хармиону и Ираду. Старший легат, «новый человек», был потрясен, когда увидел Клеопатру при дневном свете. Одежда колом стояла на ней, пропитанная кровью, голые груди были покрыты глубокими царапинами, волосы спутаны. Виден был кровоточащий скальп.
– У нее есть врач? – спросил он растерянного Аполлодора.
– Да, господин.
– Тогда немедленно пошли за ним. Цезарь хочет, чтобы ваша царица была цела и невредима.
– Нам разрешат ухаживать за ней?
– Что сказал Цезарь?
– Я не осмелился спросить.
– Тирс, иди и узнай, – приказал Галл.
Ответ пришел быстро: царице нельзя покидать ее личные покои, но любой, кто ей будет нужен, может войти к ней, и она получит все, что попросит.
Клеопатра лежала на кушетке. Огромные золотистые глаза запали, вид у нее был далеко не царственный.
Галл подошел к ней:
– Клеопатра, ты слышишь меня?
– Да, – прохрипела она.
– Кто-нибудь, дайте ей вина! – крикнул он и подождал, пока она не отпила немного. – Клеопатра, у меня к тебе послание от Цезаря. Ты свободно можешь ходить по своим комнатам и есть, что ты хочешь. У тебя будут ножи для фруктов или мяса, ты сможешь видеться, с кем захочешь. Но если ты покончишь с собой, твои дети будут немедленно убиты. Это ясно? Ты поняла?
– Да, я поняла. Скажи Цезарю, что я ничего с собой не сделаю. Я должна жить ради моих детей. – Она поднялась на локте, когда вошел бритоголовый египтянин-жрец в сопровождении двух помощников. – Можно мне видеть детей?
– Нет, это невозможно.
Она упала на спину, закрыла глаза изящной рукой.
– Но они еще живы?
– Я и Прокулей даем слово, что они живы.
– Если женщины хотят править как монархи, – сказал Октавиан своим четырем компаньонам за поздним обедом, – они не должны выходить замуж и рожать детей. Редкая женщина сумеет переступить через материнскую любовь. Даже Клеопатрой, которая, наверное, убила сотни людей, включая сестру и брата, можно управлять, угрожая ее детям. Царь царей способен убить своих детей, но только не царица царей.
– Какова твоя цель, Цезарь? Почему бы не получить выкуп за ее жизнь? – спросил Галл, в уме сочиняя оду. – Или все это для того, чтобы она приняла участие в твоем триумфе?
– Она последняя, кого я хочу видеть на моем параде! Представь, что наши сентиментальные бабушки и мамы на всем пути шествия будут разглядывать эту несчастную, худенькую, трогательную маленькую женщину! Это она-то – угроза Риму?! Это она-то – колдунья, соблазнительница, шлюха? Мой дорогой Галл, они будут оплакивать ее, а не ненавидеть. Ведра слез, реки слез, океаны слез. Нет, она умрет здесь, в Александрии.
– Тогда почему не сейчас? – спросил Прокулей.
– Потому что, Гай, сначала я должен сломить ее. Я должен опробовать на ней новый вид войны – войны нервов. Я буду играть на ее уязвимости, терзать ее беспокойством о судьбе детей, держать ее на острие ножа.
– Я все еще не понимаю, – хмуро сказал Прокулей.
– Все это имеет отношение к тому, как она умрет. Как бы она ни покончила с собой, весь мир узнает, что это был ее выбор, а не убийство по моему приказу. Я должен выйти из этой истории чистым, римским аристократом, который хорошо относился к ней, предоставлял ей полную свободу во дворце и ни разу не пригрозил ей смертью. Если она примет яд, винить будут меня. Если она заколется, обвинят меня. Если она повесится, я виноват. Ее смерть должна быть настолько египетской, чтобы никто не заподозрил моего участия в ней.
– Ты ее не видел, – сказал Галл, протягивая руку за голубем с хрустящей корочкой, начиненным необычными специями.
– Нет, и не хочу видеть. Пока. Сначала я должен сломить ее.
– Мне нравится эта страна, – сказал Галл, пробуя странную смесь вкусов.
– Приятно это слышать, Галл, потому что я оставлю тебя здесь править от моего имени.
– Цезарь! Ты можешь это сделать? – спросил благодарный поэт. – Это будет провинция под контролем сената и народа Рима?
– Нет, этого нельзя допустить. Я не хочу, чтобы какой-нибудь казнокрад проконсул или пропретор был послан сюда с благословения сената, – сказал Октавиан, жуя то, что он счел египетским эквивалентом сельдерея. – Египет будет принадлежать лично мне, как Агриппа в действительности сейчас владеет Сицилией. Небольшая награда за мою победу над Востоком.
– Сенат позволит тебе?
– Будет лучше, если позволит.
Четверо смотрели на него и видели в каком-то ином свете. Это был уже не тот человек, который несколько лет тщетно боролся против Секста Помпея и поставил все на желание своей страны дать клятву служить ему. Это был Цезарь, божественный сын, уверенный, что настанет день – и он сам будет богом и неоспоримым хозяином мира. Твердым, холоднокровным, отстраненным, дальновидным, неутомимым защитником Рима, не опьяненным властью.
– Так что мы будем делать сейчас? – поинтересовался Эпафродит.
– Ты расположишься в большом коридоре у покоев царицы и будешь записывать всех, кто входит к ней. Никто не должен приводить к ней детей. Пусть она потомится несколько недель.
– Разве тебе не нужно было срочно уехать в Рим? – спросил Галл, мечтающий, чтобы его скорее предоставили самому себе в этой замечательной стране.
– Я не двинусь, пока не достигну цели. – Октавиан поднялся. – На улице еще светло. Я хочу увидеть гробницу.
– Очень красиво, – отметил Прокулей, когда они проходили по помещениям, ведущим к комнате с саркофагом Клеопатры. – Но во дворце намного больше красивых вещей. Ты думаешь, она сделала это намеренно, чтобы мы позволили ей сохранить свои украшения для жизни после смерти, в которую они верят?
– Может быть.
Октавиан осмотрел комнату с саркофагом и сам саркофаг из алебастра с искусно нарисованным портретом царицы на крышке.
Из двери в дальнем конце комнаты донесся зловонный запах. Октавиан прошел в комнату с саркофагом для Антония и в ужасе остановился как вкопанный. Что-то напоминающее Антония лежало на длинном столе, его тело было погружено в раствор натриевой соли, лицо еще оставалось на поверхности, потому что мозг надо было вынуть по кусочкам через ноздри, а потом полость черепа заполнить миром, кассией и крошками фимиама.
Октавиана чуть не вырвало. Жрецы-бальзамировщики вскинули головы и вернулись к прерванной работе.
– Антоний, мумифицированный! – поразился он. – Совсем не по-римски, но именно такой смертью он хотел умереть. Я думаю, на эту процедуру уйдет месяца три. Только потом они удалят раствор и завернут его в бинты.
– Клеопатра захочет того же?
– О да.
– И ты разрешишь продолжать этот отвратительный процесс?
– А почему бы и нет? – равнодушно ответил Октавиан и повернулся, чтобы уйти.
– Вот для чего отверстие в стене. Чтобы жрецы могли приходить и уходить. Когда работа будет закончена – с ними обоими, – двери запрут и отверстие заделают, – сказал Галл, показывая дорогу Октавиану.