– Это его секрет, Поллион.
– Антоний знает?
– Конечно. Они же родственники, он всегда это знал.
– А что Октавиан думает о возможности возвратить домой ссыльных?
– Он не будет возражать. – Меценат сделал вид, будто что-то обдумывает, потом снова заговорил: – Тебе следует знать, что Октавиан никогда не будет воевать с Антонием, но я сомневаюсь, сможешь ли ты убедить в этом Антония. Больше никаких гражданских войн. Это его принцип, Поллион. Поэтому мы здесь. Никакие провокации не заставят его пойти войной на римлянина. Его путь – дипломатия, совещания, переговоры.
– Я не знал, что он придерживается такой политики.
– Придерживается, Поллион, придерживается.
Чтобы убедить Антония принять условия, которые Поллион обрисовал Меценату, пришлось выдержать целую нундину разглагольствований, битья кулаком по стене, неистовств и воплей. Потом Антоний стал успокаиваться. Гнев его был столь опустошительным, что даже такой сильный человек, как Антоний, не мог выдержать подобный накал больше восьми дней. От ярости он перешел к депрессии, потом к отчаянию. В тот момент, когда он достиг самого дна, Поллион нанес удар: сейчас или никогда. Человек вроде Мецената не сумел бы справиться с Антонием, но солдат Поллион, уважаемый и любимый Антонием, точно знал, что надо делать. Кроме того, в Риме у него были сторонники, которые при необходимости поддержат его.
– Хорошо, хорошо! – крикнул Антоний, подняв руки в знак поражения. – Я сделаю это! Ты уверен относительно ссыльных?
– Абсолютно.
– Я настаиваю на некоторых пунктах, о которых ты не упомянул.
– Назови их.
– Я хочу, чтобы пять из одиннадцати легионов Калена переправили ко мне.
– Не думаю, что возникнет проблема.
– И я не соглашусь объединиться с Октавианом, чтобы убрать с моря Секста Помпея.
– Это неразумно, Антоний.
– А мне наплевать! – прорычал Антоний. – Мне пришлось назначить Агенобарба управлять Вифинией, в такой ярости он был из-за условий, которые ты перечислил, а это значит, что у меня недостаточно кораблей, чтобы что-то предпринять без флота Секста. Он остается на случай, если понадобится мне, это он должен понять.
– Октавиан согласится, но не обрадуется.
– Все, что расстраивает Октавиана, радует меня!
– Почему ты скрыл, что у Октавиана астма?
– Тьфу! – плюнул Антоний. – Он девчонка! Только девчонки болеют, все равно какой болезнью. Его астма – это отговорка.
– Если ты не уступишь с Секстом Помпеем, тебе придется за это заплатить.
– Заплатить чем?
– Точно не знаю, – хмуро ответил Поллион. – Просто заплатить.
Реакция Октавиана на условия, которые ему изложил Меценат, была совсем другой. «Интересно, – подумал Меценат, – насколько изменилось его лицо за последние двенадцать месяцев. Исчезла юношеская миловидность, но он не перестал быть красивым. Волосы стали короче, и он больше не переживает из-за торчащих ушей, не старается прикрыть их локонами. Но главная перемена произошла в выражении его глаз, самых замечательных, какие я когда-либо видел, – больших, светящихся и серебристо-серых. Они всегда были непроницаемыми, никогда не выдавали ни чувств, ни мыслей, но теперь за их блеском скрывается какая-то жесткость. И рот, который мне так хотелось поцеловать, зная, что мне никогда не будет позволено этого сделать, стал тверже, губы выпрямились. Думаю, это значит, что он повзрослел. Повзрослел? Но он никогда не был мальчиком! За девять дней до октябрьских календ ему исполнилось двадцать три года. А Марку Антонию сейчас сорок четыре. Просто удивительно».
– Если Антоний отказывается помочь мне с Секстом Помпеем, – сказал Октавиан, – он должен заплатить.
– Но как? У тебя нет рычага, чтобы заставить его заплатить.
– Рычаг у меня есть, и дал мне его Секст Помпей.
– Что же это такое?
– Брак, – спокойно пояснил Октавиан.
– Октавия! – прошептал Меценат. – Октавия…
– Да, моя сестра. Она вдова, нет никаких препятствий.
– Еще не прошло десяти месяцев траура.
– Прошло шесть месяцев, и весь Рим знает, что она не может быть беременной: Марцелл долго болел перед смертью. Нетрудно будет получить разрешение от коллегии понтификов и семнадцати триб при голосовании в религиозном комиции. – Октавиан самодовольно улыбнулся. – Она сделает все, что предотвратит войну между Антонием и мной. Я предвижу, что в анналах Рима не будет записано более популярного брака.
– Он не согласится.
– Антоний? Он готов совокупиться даже с коровой.
– Ты сам слышишь, что говоришь, Цезарь? Я знаю, как сильно ты любишь сестру, и ты хочешь навязать ей Антония? Он же пьяница и бьет жен! Умоляю тебя, подумай хорошо! Октавия самая прекрасная, самая милая, самая славная женщина в Риме. Даже неимущие обожают ее, как они обожали дочь божественного Юлия.
– Звучит так, словно ты сам хочешь жениться на ней, Меценат, – хитро заметил Октавиан.
Меценат осекся.
– Как ты можешь шутить о таких… о таких серьезных вещах? Мне нравятся женщины, но мне еще и жалко их. Их жизнь столь однообразна, все их политическое влияние заключается в выгодных браках, и лишь одно можно сказать в защиту римской справедливости: хорошо еще, что большинство женщин имеют право распоряжаться своим состоянием. Изгнание на периферию общественной жизни может раздражать таких женщин, как Гортензия и Фульвия, но не раздражает Октавию. Если бы это было иначе, ты не сидел бы здесь такой самодовольный и уверенный в ее покорности. Разве не пора дать ей возможность выйти замуж за человека, которого она сама выберет?
– Я ее не принуждаю, если ты это имеешь в виду, – спокойно ответил Октавиан. – Я не дурак, знаешь ли, и посетил достаточно семейных обедов со времени Фарсала, чтобы заметить, что Октавия почти влюблена в Антония. Она охотно покорится судьбе.
– Я не верю этому!
– Это правда. Хотя я не могу понять, что находят женщины в подобных мужчинах, но даю слово, Антоний нравится Октавии. Этот факт и мой союз со Скрибонией подали мне эту идею. Что же касается вина и битья жен, здесь я в Антонии не сомневаюсь. Он мог побить Фульвию, но причина была очень серьезной. При всем его самодовольстве он очень сентиментален в отношении женщин. Октавия подойдет ему. Как и неимущие, он будет обожать ее.
– Ведь еще есть египетская царица. Он не будет верным мужем.
– А какой муж, находящийся за границей, хранит жене верность? Октавия не станет обвинять его в изменах. Она слишком хорошо воспитана.
Вскинув вверх руки, Меценат удалился поразмышлять о незавидной доле дипломата. Неужели Октавиан действительно ожидал, что он, Меценат, возьмется устраивать этот брак? Он отказывается! Бросить такую жемчужину, как Октавия, к ногам такой свиньи, как Антоний? Никогда! Никогда!
Октавиан не хотел лишать себя удовольствия самому устроить этот брак. К этому времени Антоний, должно быть, уже забыл о сцене в его палатке после Филипп, когда Октавиан потребовал голову Брута – и получил ее. Ненависть Антония была так велика, что затмевала отдельные события. Октавиан не ждал, что брак с Октавией положит конец этой ненависти. Наверное, человек поэтического склада, например Меценат, подумает, что именно это движет Октавианом. Но он был слишком умен, чтобы надеяться на чудо. Став женой Антония, Октавия будет делать то, что захочет муж. Она не станет пытаться повлиять на отношение Антония к ее брату. Нет, при заключении этого брака он стремился лишь к тому, чтобы укрепить надежду простых римлян – и легионеров, – что угроза войны миновала. И если настанет день, когда Антоний воспылает страстью к другой женщине и бросит жену, он упадет в глазах миллионов римлян по всему свету. Поскольку Октавиан поклялся, что никогда не будет участвовать в гражданской войне, придется подорвать не auctoritas Антония, его общественный статус, но его dignitas – достоинство, положение, которое он занимает благодаря своим личным качествам и достижениям. Когда божественный Цезарь перешел Рубикон и начал гражданскую войну, он сделал это, чтобы защитить свое dignitas, которым дорожил больше, чем жизнью. Допустить, чтобы его подвиги были изъяты из официальных хроник Республики, а самого его отправили в вечную ссылку? Для Цезаря это было хуже гражданской войны. Но Октавиан сделан из другого теста, для него гражданская война хуже позора и ссылки. И конечно, он не военный гений, не знающий поражений. Октавиан намерен ослабить dignitas Марка Антония до такой степени, чтобы он перестал быть угрозой. После этого звезда Октавиана будет продолжать подниматься, и он, а не Антоний станет Первым человеком в Риме. Это произойдет не завтра, понадобится много лет. Но Октавиан может позволить себе ждать. Он младше Антония на двадцать один год. О, впереди годы и годы борьбы за то, чтобы накормить Италию и найти землю для нескончаемого потока ветеранов.
Он знал цену Антонию. Божественный Цезарь сейчас уже стучал бы в дверь дворца царя Орода в Селевкии-на-Тигре, а где Антоний? Осаждает Брундизий на Италийской земле. Он может нести чепуху, будто, находясь там, защищает свое звание триумвира, но на самом деле он там, чтобы не быть в Сирии и не драться с парфянами. Антоний может хвастаться, что одержал победу у Филипп, но он знает, что не смог бы победить без легионов Октавиана, состоявших из людей, на чью преданность Антоний не мог рассчитывать.
Октавиан написал Антонию письмо и отослал его с курьером-вольноотпущенником.
«Я все отдал бы за то, – подумал он, – чтобы Фортуна подарила мне какое-нибудь средство навсегда сокрушить Антония. Это не Октавия и, вероятно, не его развод с ней, если он решит бросить ее, устав от ее добродетелей. Я знаю, что Фортуна ко мне благосклонна, – я так часто и чисто бреюсь, что всегда без бороды. И всякий раз, когда я стою на краю бездны, удача мне улыбается. Как, например, страстное желание Либона найти именитого мужа для своей сестры. Как смерть Калена в Нарбоне и письмо его сына-идиота мне, а не Антонию. Как смерть Марцелла. Как Агриппа, который может вести войска вместо меня. Как спасение от смерти всякий раз, когда астма не дает мне дышать. Как военная казна божественного Юлия, которая помогла мне избежать разорения. Как отказ жителей Брундизия впустить Антония, да пошлют им Либер, Индигет и Теллус мир и процветание в будущем. Я не приказывал городу сделать то, что он сделал, как и не спровоцировал тщетной войны Фульвии против меня. Бедная Фульвия!