С наступлением сумерек Антоний перенес свою новую жену через порог дворца Помпея, видевшего, как Помпей перенес через этот же порог Юлию, их ждали здесь шесть лет счастья, закончившиеся с ее смертью во время родов. «Пусть моя судьба не будет такой», – подумала Октавия, удивившись, с какой легкостью муж поднял ее на руки, а потом опустил, чтобы взять огонь и воду. Он передал их ей, сделав ее новой хозяйкой дома. Около сотни слуг наблюдали, вздыхали, о чем-то шептались, тихо аплодируя. Репутация госпожи Октавии как самой доброй и самой понимающей женщины опередила ее. Старшие из них, особенно управляющий Эгон, мечтали, чтобы дом снова расцвел, как при Юлии. Фульвия была требовательной, но не интересовалась домашними делами.
От внимания Октавии не ускользнуло, что ее брат доволен и любезен, но она не понимала почему. Да, он надеялся залатать брешь, устроив этот брак, но какая ему выгода, если брак потерпит крах, чего втайне ожидали все присутствующие на церемонии? Страшнее всего было предчувствие Октавии, что Цезарь рассчитывает на крах ее брака. Она поклялась, что если такое и произойдет, то не по ее вине!
Ее первая ночь с Антонием доставила ей удовольствие, и намного большее, чем все ночи с Марцеллом-младшим, вместе взятые. То, что ее новый муж любит женщин, было видно по тому, как он касался ее, как наслаждался близостью. Запреты, преследовавшие ее всю жизнь, разом были нарушены. Он приветствовал ее ласки и тихое мурлыканье от ошеломившей ее радости. Он позволил ей исследовать его тело, словно раньше никто его так не изучал. Для Октавии он был идеальным любовником, чувственным и сладострастным, он вовсе не был сосредоточен лишь на своих желаниях. Слова любви и любовные игры слились в пламенный поток наслаждений, такой чудесный, что она заплакала. Прежде чем погрузиться в забытье, почти в транс, она поняла, что умерла бы за него с такой же радостью, с какой умерла бы за ребенка.
А утром она узнала, что Антоний тоже доволен в равной степени. Когда она попыталась встать с кровати, чтобы заняться домашними делами, все началось снова и было еще прекраснее, потому что они уже узнали друг друга. Она получила еще большее удовлетворение, ведь теперь она лучше понимала, чего именно хочет, а он был счастлив удовлетворить ее желания.
«О, отлично, – подумал Октавиан, увидев новобрачных на обеде, который устроил Гней Домиций Кальвин два дня спустя. – Я был прав, они настолько разные, что очаровали друг друга. Теперь мне остается только ждать, когда он устанет от нее. А он устанет. Он устанет! Я должен принести жертву Квирину, чтобы он оставил ее ради любви к иностранке, а не к римлянке, и Юпитеру Всеблагому Всесильному, чтобы Рим выиграл от его неизбежного разочарования. Посмотрите на него, полного любви, хлещущей через край. Сентиментален, как пятнадцатилетняя девица. Презираю людей, которые поддаются такой тривиальной, неприятной слабости! Со мной этого никогда не случится, я это точно знаю. Моими эмоциями управляет ум. Я неуязвим для столь приторного дела. Как могла Октавия в него влюбиться? Она удержит его в рабстве не более двух лет, а дольше – маловероятно. Ее доброта и мягкий характер для него новость, но, поскольку сам он не добрый и не мягкий, его очарование добродетелью будет меркнуть, пока не превратится в типичное для Антония бурное отвращение.
Я неустанно буду распространять слух о его женитьбе, заставлю моих агентов говорить об этом в каждом городе, большом или малом, в каждой муниципии в Италии и Италийской Галлии. До сих пор я держал агентов, чтобы они защищали мои интересы, перечисляя вероломства Секста Помпея и описывая безразличие Марка Антония к положению в своей стране. Но следующей зимой они почти не будут этим заниматься. Они будут восхвалять не сам этот союз, а госпожу Октавию, сестру Цезаря и олицетворение всего, чем должна быть римская матрона. Я воздвигну ее статуи, столько, сколько смогу, и буду умножать их, пока полуостров не застонет под их тяжестью. Ах, я это уже сейчас вижу! Октавия, целомудренная и добродетельная, как обесчещенная Лукреция; Октавия, более достойная уважения, чем весталка; Октавия, укротительница безответственного деревенщины Марка Антония; Октавия, которая спасла свою страну от гражданской войны. Да, Октавия Целомудренная должна иметь безупречную репутацию! К тому времени, как мои агенты проделают всю работу, Октавия Целомудренная станет почти богиней, как Корнелия, мать Гракхов! Так что, когда Антоний бросит ее, каждый римлянин и италиец проклянет его как грубое, бессердечное чудовище, которым управляет вожделение.
О, если бы я мог заглянуть в будущее! Если бы я знал ту женщину, ради которой Антоний бросит Октавию Целомудренную! Я принесу жертву всем римским богам, чтобы эту женщину все римляне и италийцы стали ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть. Если возможно, боги, взыщите грехи Антония с нее. Я изображу ее злобной, как Цирцея, тщеславной, как троянская Елена, зловредной, как Медея, жестокой, как Клитемнестра, смертоносной, как Медуза. И если она не такая, я сделаю так, чтобы она всем казалась такой. Я заставлю моих агентов разносить слух, демонизировать эту неизвестную женщину, так же как я обожествляю мою сестру.
Есть много способов победить человека, не начиная с ним открытую войну. Это же напрасная потеря жизней и урон для страны! Сколько денег она стоит! Денег, которые должны быть потрачены к вящей славе Рима.
Берегись меня, Антоний! Но ты не станешь этого делать, потому что считаешь меня женоподобным неудачником. Я не божественный Юлий, нет, но я его достойный преемник. Прикрой глаза, Антоний, будь слепым. Я достану тебя, даже ценой счастья моей любимой сестры. Если бы Корнелия, мать Гракхов, столько не выстрадала, римские женщины не клали бы цветы на ее могилу. Такая же судьба будет и у Октавии Целомудренной».
9
С изумлением видя, как триумвир Антоний и триумвир Октавиан ходят по городу вместе, словно старые добрые друзья, Рим бурно радовался в ту зиму, приветствуя это как начало золотого века, который, по уверениям предсказателей, стучался в дверь человечества. Да к тому же жена триумвира Антония и жена триумвира Октавиана были беременны. Высоко воспарив в эфир творческого преображения и не зная, как вновь опуститься на землю, Вергилий писал свою Четвертую эклогу, предвещая рождение ребенка, который спасет мир. Более циничными были заключаемые пари, чей сын – триумвира Антония или триумвира Октавиана – станет тем самым избранником. И никому даже в голову не приходило, что могут родиться девочки. Девочка не возвестит приход Эры благоденствия – это было несомненно.
Не то чтобы все на самом деле было хорошо. Поговаривали о тайном суде над Квинтом Сальвидиеном Руфом, но никто, кроме членов сената, не знал, что за свидетельства были представлены, что сказал Сальвидиен, как была организована защита. Вердикт шокировал всех. Уже давно римлянина не казнили за измену. Много раз ссылали, да, много было проскрипционных списков, но не было официального суда в сенате со смертельным приговором, который не может быть вынесен римскому гражданину: сначала надо лишить гражданства, а потом уже отрубать голову. Был закон о суде за измену, и хотя он не применялся уже много лет, он оставался записанным на таблицах. Так зачем секретность и почему сенат?
Не успел сенат избавиться от Сальвидиена, как на улицах Рима появился Ирод в тирском пурпуре и золоте. Он остановился в лучшем номере самой дорогой гостиницы в городе на углу спуска Урбия и приступил к раздаче щедрых даров нуждающимся сенаторам. Его прошение назначить его царем евреев было зачитано в сенате, где едва набрался кворум, и то лишь благодаря его щедрым дарам и присутствию Марка Антония, который выступал на его стороне. В любом случае вопрос был чисто гипотетическим, поскольку с одобрения парфян царем евреев стал Антигон, который в обозримом будущем вряд ли отдаст трон. Парфяне или не парфяне, большинство евреев хотели Антигона.
– Где ты достал все эти деньги? – спросил Антоний, когда они входили в небольшое здание, соседнее с храмом Согласия у подножия Капитолийского холма.
В этом здании сенат принимал иностранцев, которым был запрещен вход в курию.
– У Клеопатры, – ответил Ирод.
– У Клеопатры?!
– Да, а что в этом удивительного?
– Она слишком прижимиста, чтобы давать кому-то деньги.
– Но ее сын щедр, а он командует ею. Кроме того, мне пришлось согласиться отдать ей доход от продажи иерихонского бальзама, когда я стану царем.
– А-а!
Ирод получил senatus consultum, который официально утвердил его царем евреев.
– Теперь тебе остается лишь завоевать свое царство, – сказал Квинт Деллий за изысканным обедом (повара гостиницы славились своим искусством).
– Знаю, знаю! – резко оборвал его Ирод.
– Это не я щипал Иудею, так зачем срывать злость на мне? – укоризненно промолвил Деллий.
– Потому что ты здесь, под моим носом, не мычишь, не телишься. Ты думаешь, Антоний когда-нибудь поднимет задницу и станет воевать с Пакором? Он даже не упомянул о парфянской кампании.
– Он не может. Ему приходится присматривать за этим сладким мальчиком, Октавианом.
– О, всему миру это известно! – нетерпеливо воскликнул Ирод.
– Кстати, о сладком. Ирод, что сталось с твоими надеждами, связанными с Мариамной? Разве Антигон не женился на ней?
– Он не может жениться на ней, он ее дядя, и он слишком боится своих родственников, чтобы отдать ее кому-то из них. – Ирод ухмыльнулся и похлопал у себя за спиной пухлыми ручками. – Кроме того, она у меня, а не у него.
– У тебя?!
– Да, я увез ее и спрятал как раз перед падением Иерусалима.
– Ну ты и умник! – Деллий взял еще одну порцию деликатеса. – Сколько капель иерихонского бальзама в этих фаршированных птичках?
Эти и многие другие события бледнели перед реальной, животрепещущей проблемой, которая стояла перед Римом со дня смерти Цезаря: запасы зерна. Пообещавший быть хорошим, Секст Помпей вновь стал курсировать по морю и захватывать пшеницу, даже не дождавшись, пока высохнет восковая печать на заключенном в Брундизии соглашении. Осмелев еще больше, он посылал отряды на берег Италии каждый раз, когда наполнялись амбары, и крал зерно, хотя хранилища считались неприступными. Когда цена государственного зерна достигла сорока сестерциев за шестидневный рацион, в Риме и во всех остальных городах, больших и малых, вспыхнули мятежи. Раньше бедных граждан снабжали дешевым зерном, но бог Юлий уменьшил их количество вдвое, до ста пятидесяти тысяч, введя проверку реальных доходов. Разъяренные толпы кричали, что этот закон вступил в силу, когда пшеница стоила десять сестерциев за модий, а не сорок! Список на получение бесплатного зерна надо расширить и включить тех, кто не может платить четырехкратную цену. Сенат отказался выполнить это требование, и мятеж стал серьезнее, чем во времена Сатурнина.