жал свое богатство, а не убегал, оставив его в распоряжении недобросовестных греческих вольноотпущенников и бездеятельных банкиров.
Таким образом, Тиберий Клавдий Нерон, возвращавшийся домой ранней осенью, находился в столь бедственном положении, что оказался плохим компаньоном для своей жены. Он смог позволить себе нанять только открытую повозку для багажа и паланкин. Правда, он разрешил Ливии Друзилле разделить с ним это средство передвижения, но она отказалась без объяснения причин. А причин было две. Во-первых, носильщики были слабые, жалкие, едва способные поднять паланкин с Нероном и его сыном. А во-вторых, ей было неприятно находиться рядом с мужем и сыном. Транспортное средство передвигалось со скоростью пешехода, и Ливия Друзилла шла пешком. Погода была идеальная: теплое солнце, прохладный бриз, много тени, запах сена и пряных трав, которые выращивали крестьяне для борьбы с вредителями. Нерон предпочитал ехать по дороге, Ливия Друзилла шла по обочине, где ромашки образовали мягкий ковер под ногами и можно было подобрать ранние яблоки и поздние груши, которые ветром сорвало с деревьев. Пока она оставалась вне поля зрения сидящего в паланкине Нерона, мир принадлежал ей.
У Теана Сидицинского они свернули с Аппиевой дороги на Латинскую: те, кто продолжал путь в Рим по Аппиевой дороге через Помптинские болота, рисковали жизнью, ибо место было малярийное.
У города Фрегеллы они остановились в скромной гостинице, и Нерон тут же заказал ванну.
– Не выливайте воду, после того как я и мой сын вымоемся, – предупредил он. – Моя жена сможет воспользоваться ею.
В их комнате он хмуро посмотрел на нее. Сердце у нее забилось, она боялась, что лицо выдаст ее, но стояла сдержанная и услужливая, готовая выслушать уже давно известное из многолетнего опыта.
– Мы приближаемся к Риму, Ливия Друзилла, и я напоминаю тебе: старайся не тратить лишних денег. Маленькому Тиберию в будущем году понадобится педагог – вынужденные расходы, – и ты должна быть достаточно экономной, чтобы облегчить это бремя. Никаких новых платьев, никаких драгоценностей и определенно никаких специальных слуг вроде парикмахера или косметолога. Это понятно?
– Да, муж, – покорно ответила Ливия Друзилла и незаметно вздохнула.
Не то чтобы ей очень нужен был парикмахер или косметолог, но она истосковалась по спокойной жизни без постоянной дерготни и критики. Она хотела иметь свои комнаты, где она могла бы читать книги по своему вкусу, выбирать меню независимо от стоимости блюд и не отчитываться о тех ничтожных суммах, что она тратила. Она хотела, чтобы ее обожали, хотела видеть лица, которые светились бы при упоминании ее имени. Вот, к примеру, Октавия, благородная жена Марка Антония, чьи статуи стояли на рыночных площадях в Беневенте, Капуе, Теане Сидицинском. Что она сделала, в конце концов, кроме того, что вышла замуж за триумвира? Но люди воспевают ее, словно она богиня, молятся, чтобы хоть раз увидеть ее, когда она путешествует между Римом и Брундизием. Люди продолжают бредить, приписывая наступивший в стране мир ее заслугам. О, если бы стать такой Октавией! Но кого интересует жена патриция, если его зовут Тиберий Клавдий Нерон?
Он в упор смотрел на нее, озадаченный. Ливия Друзилла вдруг очнулась, облизнула пересохшие губы.
– Ты хочешь что-то сказать? – холодно спросил он.
– Да, муж.
– Тогда говори, женщина!
– Я жду ребенка. Думаю, это опять будет мальчик. Приметы те же, какие были, когда я носила Тиберия.
Сначала пришло потрясение, потом все возрастающее неудовольствие. Уголки рта опустились, Тиберий скрипнул зубами.
– Ливия Друзилла! Почему ты не следила за собой? Я не могу позволить себе иметь второго ребенка, тем более второго сына! Тебе надо пойти к Bona Dea и попросить снадобье, как только мы прибудем в Рим.
– Боюсь, будет уже поздно, domine.
– Cacat! – крикнул он в ярости. – Какой срок?
– Думаю, почти два месяца. А снадобье можно применять только до шести рыночных интервалов. А у меня уже семь.
– Даже если это так, ты примешь снадобье.
– Конечно.
– Не хватало только этого! – крикнул он, вскинув кулаки. – Уйди, женщина! Уйди и дай мне спокойно принять ванну!
– Ты хочешь, чтобы Тиберий присоединился к тебе?
– Тиберий – моя радость и утешение, конечно я хочу!
– Тогда позволь мне прогуляться, посмотреть старый город?
– По мне, жена, ты можешь хоть прыгнуть с утеса!
Фрегеллы уже восемьдесят пять лет представляли собой город-призрак, разграбленный Луцием Опимием за восстание против Рима в те дни, когда полуостров представлял собой мозаику из италийских государств, между которыми были расположены колонии римских граждан. Несправедливость и бесцеремонное обращение заставили наконец италийские государства объединиться и попытаться сбросить римское ярмо. Ожесточенная война имела много причин, но началась она с убийства приемного деда Ливии Друзиллы, плебейского трибуна Марка Ливия Друза.
Может быть, потому, что его внучка все это знала, она с болью в сердце, сдерживая слезы, медленно шла среди разрушенных стен и сохранившихся старых зданий. О, как смеет Нерон так обращаться с ней! Как может он винить ее в беременности? Ее, которая, если бы это было возможно, никогда не легла бы в его постель? В Афинах она поняла, как быстро растет в ней отвращение к нему. Она оставалась покорной женой, но ненавидела каждый момент исполнения своего долга.
Она знала о своем деде. Но не знала, что пятьдесят лет назад Луций Корнелий Сулла шел тем же путем, глядя на алые маки, политые кровью италийцев и римлян, с пятнами желтых ромашек, качавшихся на ветру, словно кокетливо строивших глазки, и задавал себе вопрос, на который никто не мог ответить: ради чего совершаются убийства, почему мы идем войной на наших братьев? И как и он, Ливия Друзилла сквозь слезы, застилающие глаза, увидела римлянина, приближавшегося к ней, и подумала: реальный это человек или видение? Сначала она огляделась в поисках места, где могла бы спрятаться. Но когда он приблизился, она опустилась на ту же секцию колонны, на которой сидел Гай Марий, и стала ждать, когда человек подойдет к ней.
На нем была тога с пурпурной каймой. Копна великолепных золотистых волос, грациозная и уверенная походка, под широкой тогой угадывалось стройное молодое тело. Он был уже на расстоянии нескольких шагов от нее, и его лицо стало отчетливо видно. Очень гладкое, красивое, суровое и в то же время доброе, с серебристыми глазами, обрамленными золотом ресниц. Ливия Друзилла смотрела, открыв рот.
У Октавиана тоже возникло желание убежать. Иногда люди утомляли его, каким бы благонамеренным ни было их внимание и какой бы неоспоримой ни была их верность. А старый город Фрегеллы находился совсем близко от Новой Фабратерии – города, построенного вместо него. Октавиан шел, подставив лицо солнечным лучам и позволив мыслям блуждать где-то, что он делал нечасто. Эти руины действовали удивительно успокаивающе, наверное из-за тишины. Жужжание пчел вместо гомона рыночной площади, еле слышное мелодичное пение какой-то птицы вместо концерта уличных музыкантов на той же рыночной площади. Покой! Как красиво, как необходимо!
Может быть, из-за того, что он отпустил мысли на волю, его охватило чувство одиночества. Впервые в его деятельной жизни он осознал, что нет рядом ни одного человека, который существовал бы только для него. О да, есть Агриппа, но не об этом он думал. Кто-то только для него, кто-то вроде матери или жены, это изумительное сочетание женственности и бескорыстной преданности, каким Октавия одарила Антония или его мать – будь она проклята! – одарила Филиппа-младшего. Но нет, он не будет думать об Атии и ее непристойном поведении! Лучше думать о сестре, самой дорогой, любимой римлянке, когда-либо жившей на свете. Почему столько радости достается этому грубияну Антонию? Почему у него нет своей Октавии?
Вдруг он увидел, как кто-то идет по опустевшим каменным руинам Фрегелл. Женщина при виде его готова была убежать, но потом опустилась на основание колонны и осталась сидеть со слезами на щеках, блестевшими при солнечном свете. Сначала он подумал, что она привидение, но, остановившись, понял, что она вполне реальная. Самое очаровательное личико повернулось сначала к нему, потом опустилось вниз. Красивые руки, сложенные на коленях, дрожали. На них не было драгоценностей, но больше ничто не говорило о том, что она низкого происхождения. Это была знатная дама, он чувствовал это нутром. Какой-то инстинкт в нем вырвался из клетки и закричал с такой силой, что внезапно он понял его божественный посыл: она ниспослана ему, это дар небес, который он не может – не хочет – отвергнуть. Он чуть не воззвал к своему божественному отцу, но только покачал головой. Заговори с ней, разрушь чары!
– Я помешал тебе? – спросил он, улыбаясь своей чудесной улыбкой.
– Нет-нет! – выдохнула она, вытирая еще не высохшие слезы. – Нет!
Он сел у ее ног, недоуменно глядя на нее снизу вверх. Взгляд его поразительных глаз вдруг стал ласковым.
– На какой-то момент я подумал, что ты – богиня на рыночной площади, – сказал он, – а теперь вижу слезы, словно ты оплакиваешь судьбу Фрегелл. Но ты не богиня – пока. Однажды я превращу тебя в богиню.
Какое безрассудство! Она не поняла его, сначала подумала, что он сумасшедший, но – тут же влюбилась.
– У меня появилось свободное время, – произнесла она с пересохшим ртом, – и я захотела осмотреть руины. Они такие мирные. А я так хочу покоя!
Последние слова вырвались у нее против воли.
– О да, когда люди покидают место, оно освобождается от всех своих ужасов. Оно излучает покой смерти, но ты слишком молода, чтобы готовиться к смерти. Мой двоюродный прадед Гай Марий однажды встретил другого моего двоюродного прадеда Суллу здесь, среди опустошения. Это была своего рода передышка. Видишь ли, оба они занимались тем, что опустошали города и умерщвляли их жителей.
– И ты тоже это делал? – спросила она.